- ...Верно! - Костя улыбнулся, и лицо его осветилось, стало
привлекательным. - Ну и память у вас! - И с гордостью добавил: - Петр
Николаевич. Вы ведь тогда мне очень помогли. Выручили.
- Скажешь тоже. - Орлов подтолкнул Костю к громоздившимся у стены
пустым ящикам. - Сколько отсидел? Садись. - Они рассмеялись и сели.
- Два. А вы как живете? - Костя посмотрел хитро, в его глазах вопросы
прыгали чертенятами.
- Ты меня. Костя, не знаешь, в жизни ты меня не видел, - сказал
Орлов.
- Не видел, - эхом отозвался Костя, чертенята развеселились еще
больше. - Может, помочь?
- А ты здесь часто бываешь? - спросил Орлов.
- Нет, а вот Мишка, - Костя указал на въезжавший во двор грузовик, -
года два ездит. - Он понял молчание Орлова правильно и торопливо добавил:
- Золотой парень, я за него, как за себя.
"Золотой парень" сказал, мол, не в курсе дел "этой лавочки", но
воруют, вопроса нет. И главный змей - вон тот, что больше всех
ПИПдуривается, - и указал на Бориса Ванина.
На главного он не похож, рассудил Орлов, однако вывозом продукции
заниматься может. И через день выяснил, что не ошибся. Именно Борис
Александрович Ванин вывозил левую продукцию из цеха, доставляя ее на
квартиры трем пенсионеркам. Женщины, не подозревая о своем участии в
махинациях, упаковывали изделия в целлофановые пакетики, приклеивали
ценники, перевязывали ленточками. Каждое первое число они получали от
Ванина "зарплату", расписывались в ведомости и считали его благодетелем.
Борис Ванин в прекрасно сшитом твидовом костюме, в модной полосатой
рубашке, без галстука, поблескивая золотым перстнем, который он надевал
после работы, взял со стола бутылку и наполнил рюмку своей соседки, а себе
налил лишь чуть-чуть. Он не любил спиртное, быстро пьянел и плохо себя
чувствовал, но считал, что рюмка коньяку и сигарета придают ему
мужественность. Соседка Ванина, платиновая блондинка, - ее можно было бы
назвать интересной, если бы не перебор косметики, - старалась смотреть на
него искренне.
- Борис Александрович, дорогой, - она прикусила мундштук сигареты и
выпустила дым сквозь стиснутые зубы, - для вас это не сумма, а для меня. -
Женщина чиркнула длинным красным ногтем по горлу. - Я отдам. Я помню о
прежнем долге. Я все отдам полностью, вы не пожалеете, - она смотрела
многозначительно.
- Конечно, конечно, я и не сомневаюсь, Лина. - Ванин вновь наполнил
ее рюмку, почувствовал, как женщина коленом тронула его колено, и медленно
улыбнулся.
Ради таких минут Ванин и жил на свете. Ему нужны были женщины, не их
любовь земная, в постели он себя чувствовал неуверенно, не женское
преклонение и восхищение, которого он добиться не мог. Он любил женское
унижение, он упивался им, вдыхал, пьянея, цедил сквозь зубы.
...Борису Ванину не везло еще до рождения. Мать его уже в двадцать
лет завтракала с бутылкой. "Чекушка" - иначе в старом московском доме ее
никто не звал - была алкоголичкой. Маленькая комната под лестницей
походила на вокзал в годы войны. Люди приходили и уходили, оставляли вещи
и возвращались за ними, спали, ели, пили. Отца Бориса никто не знал, не
знала его и мать. Была война, и маленькое, до года молчавшее существо
назвали Борькой. В пять лет он выглядел трехлетним, в двадцать -
пятнадцатилетним. Он не играл во дворе, сверстники его били, не катался в
ЦПКиО на коньках, так как в доме пропивалось все и никогда не было ни
копейки. В семь лет он знал о жизни все, и все только с одной стороны.
Четырнадцать квадратных метров в полуподвале. Здесь говорили обо всем,
никто ничего не стеснялся, это был даже не натурализм. За бутылку водки
можно было получить друга и подругу, деньги являлись единственным мерилом
человеческой ценности.
К семнадцати годам Борис по непонятным причинам имел аттестат за семь
классов и - по вполне понятным причинам - такое здоровье, что на заводе
работать не мог. Он помогал матери, она числилась дворником. Однажды мать
привела молоденькую девушку. Борис так и не узнал ее имени. Она приехала
из деревни и дышала здоровьем и чистотой, которая Борису ни в физическом,
ни в нравственном смысле знакома не была. Вечером, как обычно, пили. Борис
лежал в углу и, притворяясь спящим, наблюдал за девушкой. Блестящие глаза,
румянец, звонкий голос вызывали у Бориса злость, тоску и щемящую боль.
Впервые в жизни он был счастлив, но об этом не догадывался. Обычно он с
нетерпением ждал, когда все напьются и одни уйдут, другие улягутся здесь
же на полу, тогда он, Борис, заснет. Сегодня он хотел лежать до утра,
лежать и смотреть на девушку. Она жеманно отталкивала протянутый стакан,
сверкая зубами, смеялась, выпивая, не тряслась, не сплевывала, как
остальные, а заливалась звонким смехом. Рядом с девушкой сидел парень в
сапогах и кожанке, щерился фиксой и хрипло, сытно похохатывал. Звали парня
Саней, он недавно вернулся оттуда, был всегда при деньгах, но захаживал
сюда редко, для развлечения.
Во время очередного приступа веселья девушка пьяно качнулась. Саня
подхватил ее, пододвинул стакан. Борис внезапно понял, увидел все, до
самого конца, и хотел крикнуть: "Не пей!" - но лишь громко взвизгнул.
Никто на это не обратил внимания, один Саня, скрипнув стулом, слегка
повернулся. Борис зажмурился, для верности загородился локтем, переждав
немного, сполз с койки и выбрался во двор. Было тепло, даже душно, но
Бориса знобило, он вытащил из кармана маленькую желтую пачку "Дуката",
закурил. Тут же, шумно топая и тихонько бормоча проклятья, выбралась на
улицу и вся компания. Девушки и Сани среди них не было. Борис поежился,
казалось, ни боли, ни злости он не чувствует. С рождения больной,
наполненный до краев злостью, что для него еще один ржавый гвоздь, который
вошел сегодня под ребро и застрял в сердце.
На улице затарахтел и тут же смолк мотор, по двору промелькнули тени,
донесся спокойный мужской голос, и вновь стало тихо. Борис сидел на
ступеньках, неподвижно, не отдавая себе отчета, почему не возвращается в
полуподвал. Чего он не видел, кто на него внимание обратит? Лечь бы
сейчас, вытянуться под солдатским одеялом. Но Борис сидел неподвижно,
обняв себя за плечи.
Скрипнула дверь, и, толкнув Бориса сапогом, не по злобе, а так, на
крыльцо вышел Саня.
- Ну, смех, - он сел рядом, - девкой оказалась. - Санька осмотрел
свою руку. - Укусила, стерва. Они все сначала кусаются. - Его потянуло на
философию. - Ты учти, парень, имей кулак и рубль, любая будет у ног
ползать. - Саня оглядел съежившегося Бориса и добродушно добавил: - Ну а
ежели с кулаком не родился, имей два рубля.
Он пошел со двора, посвистывая. Метнулись темные фигуры. Саню
схватили, послышался короткий шум борьбы, глухой удар, и до Бориса донесся
голос:
- Не надо, Кулаков. Мы из МУРа, а не из приюта для убогих.
Раздался вскрик, неясное бормотание, шаги, шум удаляющейся машины, и
вновь во дворе тихо. В комнате мать, сидя на койке рядом с девушкой и
обнимая ее за плечи, говорила:
- Дура ты дура, да ты баба и для этого на свет родилась. - Увидев
сына, она оставила девушку, начала сливать из бутылок в стакан.
Борис подошел к девушке и хотел сказать, что она может оставаться на
его койке, он ляжет на полу. Борис открыл уже рот, обращая на себя
внимание, тронул девушку за плечо, сказать ничего не успел, от здоровой
затрещины отлетел в угол.
- Ты еще! - У девушки перехватило дыхание. - Шелудивый! Тот хоть
мужиком был!
Борис Ванин возненавидел женщин, до этого он ненавидел только мать.
Еще он возненавидел милицию, не "Санек", в сапогах и с желтыми фиксами, а
милицию, которая опоздала. Еще он запомнил разговор о кулаках и рублях.
Кулаков Борису, как говорится. Бог не дал. Он начал копить рубли.
В девятнадцать его вызвали в райвоенкомат. Борис Ванин был мал ростом
и хил, но врожденных пороков не имел, его признали годным, направили в
часть. И тут ему повезло, может быть, впервые, но крупно. Старшина,
который для новобранца значительно главнее генерала, чуть ли не
двухметровый богатырь, проникся к "малышу" прямо отцовской нежностью.
Ванин попал в мужскую здоровую семью, где к нему относились чуть
покровительственно, но по-доброму. Он, естественно, не вырос, но окреп. Он
мог в армии получить специальность, однако попросился работать на кухню.
Ему пошли навстречу, кто же откажет такому маленькому? Здесь, в армии,
Ванин начал воровать. Он не гнушался ничем, продавал в соседнем колхозе
остатки недоеденных обедов, они шли на откорм свиней. Воровал сахар и
масло и тоже продавал. Он вернулся в Москву окрепшим, с солидным
капиталом, но только встретившись с Семеном Семеновичем, понял, что
собирал копейки. Семен Семенович великолепно разбирался в людях, он
пригрел Ванина, с годами сделал из него вора настоящего...
Прошло много лет, и сейчас Борис Ванин сидел в ресторане, любовался
своим дорогим перстнем и, млея, слушал женский униженный шепот.
"Проси, проси, - Ванин медленно улыбался. - Просишь, а сама думаешь,
чтоб ты сквозь землю провалился, мозгляк проклятый". Он ошибался, женщина
думала значительно хуже.
Из Рязани сообщили, что деньги в сумме шесть тысяч новыми
сторублевыми купюрами на сберкнижку на предъявителя положила молодая
женщина. На следующий день, когда работала другая смена, женщина вклад
сняла. Приметы женщины сообщили настолько обстоятельные, что стало ясно -
Ирина Перова не подходит. Других женщин в поле зрения уголовного розыска
не находилось. Казалось, работа по этой версии зашла в тупик. Жизнь в
уголовном розыске - сплошные парадоксы. Уверен, что задача проста, а она
оказывается неразрешимой, ты считаешь, что она неразрешима - задачка
решается сама.
Ознакомившись в кабинете Турилина с телефонограммой, Гуров в первую
очередь достал из кармана листочек, который положил туда полковник.
"Вкладчик будет нам незнаком. Возможна женщина", - прочитал Лева и
собирался выразить свое восхищение проницательным начальником. Турилин
махнул на Леву рукой и сердито сказал:
- Ну-с? - Он снял очки, потер переносицу. - Как живет Евгений Шутин?
- Евгений Шутин, - повторил Гуров, замолчал, глаза его сделались
бессмысленными, рот полуоткрылся. Капитан милиции Гуров стал похож на
младенца, который даже "агу" сказать не может.
Турилин не улыбнулся, смотрел внимательно, сосредоточенно, как бы
подталкивая взглядом: вспомни, инспектор, вспомни.
- Я ее, - Лева несколько раз показал на телефонограмму, - я ее знаю.
- Сел и уставился на начальника испуганно. - Наверное, знаю, Константин
Константинович. Наверное. - Лева прикрыл глаза и повторил приметы: -
Высокая крашеная блондинка лет тридцати, перламутровый маникюр, на левой
руке очень широкое обручальное кольцо, на правой - мужской перстень.
Кассирша в сберкассе запомнила руки, и я запомнил руки.
Лева в изнеможении откинулся на спинку стула, посмотрел на полковника
счастливыми глазами.
- Я все вспомнил Константин Константинович. Таких совпадений не
бывает, мы вышли в цвет.
Не употреби Гуров жаргонное словечко, Турилин промолчал бы, сейчас не
утерпел и заметил:
- В жизни все случается, все абсолютно.
- Деньги внесли в сберкассу шестого, сняли седьмого, - начал Лева. -
А десятого, в пятницу, мы с Шутиным шли по Тверскому бульвару в сторону
Никитских ворот. Разговор, скажем прямо, не клеился. Неожиданно звонкий
женский голос произнес: "Граф!" Я понял, что окликнули Шутина, по тому,
как он вздрогнул, повернулся, затем взял меня за локоть и заставил идти
быстрее. На лавочке сидели две девушки, одна из них хотела встать, но
увидев, что Шутин не остановился, громко рассмеялась. Шутин сказал
какую-то пошлость о женщинах и начал оживленный разговор. Я несколько
удивился, затем, естественно, забыл, а на следующий день, - Лева выдержал
паузу и многозначительно поднял палец, - я покупал в парфюмерном магазине
крем для бритья и обратил внимание на руки продавщицы. Красивые выхоленные
руки и грубый мужской перстень. Я поднял глаза на девушку, она показалась
знакомой. Я знал: если не вспомню, где ее видел, буду мучиться целый день.
Я сунул в карман "Флорену", отошел к соседнему прилавку и, поглядывая на
продавщицу, пытался вспомнить. Одна из девушек посмотрела на меня,
приблизилась к блондинке с перстнем и что-то сказала. Та рассмеялась, и,
услышав этот смех, я вспомнил девушку на скамейке. Я знал, что не ошибся,
но подошел к Маше - так ее называла подруга - и сказал: мол, привет вам от
Графа. "Понятия не имею", - ответила она и солгала.
Лева вскочил, забегал по кабинету.
- Какая случайность! Какая счастливая случайность! - повторял он.
"Нет, не случайность, - подумал Турилин, - в данной ситуации - твой
профессионализм". Полковнику стало зябко, он даже потер руки, знакомое
чувство удачи охватило его. Но тут же он одернул себя. "Деньги мне дал
взаймы Ветров, - скажет Шутин. - А я скрыл от вас, боялся, что не
поверите".
Лева рассуждал вслух:
- Машу потихоньку сфотографируем, карточку передаем в Рязань на
опознание...
- Отставить, позже я побеседую с ней сам, - перебил его Турилин.
Существует совершенно неправильное мнение, будто молодые интересные
мужчины хорошо допрашивают женщин - якобы срабатывает мужское обаяние.
Ничего подобного, как раз наоборот. Молодой интересный следователь
становится для женщины противником вдвойне. "Он убеждает меня сознаться в
преступлении или неблаговидном поступке, сидит напротив, эдакий красавчик,
думает, неотразим, - примерно так рассуждает женщина. - У него наверняка
интересная, порядочная жена. А я здесь, униженная и оскорбленная, да еще
должна признаться, почувствовать еще больше его превосходство? Да плевать
я хотела на твои доказательства, удавись от злости, ничего я не знаю и не
ведаю".
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Что с Олегом неблагополучно, Павел понял давно, он не знал, как и где
Перов достает деньги. Хорошее слово "достает", обтекаемое. Деньги можно
заработать либо украсть, достают их из кармана, для этого деньги надо
иметь. Именно по тому, как Олег достал деньги из кармана, Павел понял, что
это не зарплата, не прогрессивка, получены они, как говорится, слева, а
если проще - украдены.
Павла давно интересовало отношение человека к деньгам, возможно,
потому, что сам он их зарабатывал трудно, а общался с людьми
обеспеченными. Павел научился определять, свои у человека деньги,
заработанные, или чужие. Последние не обязательно ворованные, могут быть
папины. Деньги заработанные редко мнут, расплачиваясь, не бросают, а
передают в руки либо кладут на стол. И вынимают их не из правого кармана
брюк, а из левого внутреннего кармана пиджака. За свою жизнь Павел помнил,
как деньги называли по-разному: "башли", "тугрики", "хрусты", позже -
"бабки", "капуста". Этим люди как бы выражают свое презрение к деньгам,
стараются подняться над ними. А у кого может появиться желание возвыситься
над собственным трудом? Если же тебе их подарили либо ты деньги украл,
можно назвать их и туалетной бумагой.
Так вот однажды, два года назад, Павел с Олегом зашли выпить в бар.
Павел достал бумажник, Олег вынул из кармана комок денег, выудил нужную
купюру, бросил на стойку, сгреб сдачу небрежно. Работавшая за стойкой
хорошо знакомая Павлу изящная брюнетка стрельнула из-под спадающей на
глаза челки насмешливым взглядом, тут же сменила насмешку на
профессиональную улыбку. Если бы не эта улыбка, которая говорила: мне,
барменше, еще и не то терпеть положено, Павел, возможно, и промолчал бы.
- Сколько денег у тебя в кармане, Олег? - спросил он безучастно.
Олег пожал плечами: мол, ерунда какая, нашел о чем говорить, и
спросил:
- Тебе бабки нужны?
- Мне деньги почти всегда нужны, - усаживаясь за стол, холодно
ответил Павел, - но не настолько, чтобы я одалживал у тебя.
- Я же у тебя занимал, - все еще не понимая, к чему клонит приятель,
сказал Олег.
- Так сколько у тебя в кармане денег? - Павел был упрям, кроме того,
хотел остановить Олега в самом начале, не подозревая, как далеко тот уже
зашел.
- Отстань, - огрызнулся Олег, - все мои. Повторим? - Он кивнул на
разноцветные бутылки.
- До зарплаты у тебя всего три дня, а ты не знаешь, сколько у тебя в
кармане, - нудно говорил Павел. - Интересно живешь. Отделка квартиры,
обстановка. Источник прежний? Так ты с этим источником по одному адресу
пропишешься.
Разговор тот кончился ничем. Павел плюнул бы на все, порвал бы с
Олегом, но мешала Ирина. Так Павел оказался между двух огней. Терять Ирину
он не хотел, попытки поговорить с Олегом по душам успеха не имели, Павел
раздваивался, мучился, все больше замыкался.
Затем Олег запил, прибежала Ирина, надо было не разговаривать, а
действовать. Он помог, как умел, намекнул Ирине, что Олегу необходимо
сменить место работы. Она не поняла, Павел говорить откровенно не считал
возможным. Дело чисто мужское, рассуждал он, сюда нельзя впутывать
женщину. Это была не первая, но самая крупная ошибка Павла. Если кто и мог
остановить Олега, то только жена.
Олег катился под горку быстро, алкоголь отключил тормоза, и скорость
все возрастала. Павел в его доме бывать перестал, о надвигающейся
катастрофе узнавал по участившимся визитам Ирины. Она не понимала, что
происходит с мужем, металась в поисках ответа, все чаще приходила к Павлу,
спасаясь от похожей на великолепный саркофаг квартиры, одиночества. Она
приходила и молчала, Павел знал: стоит ему сказать хоть четверть того, что
он знает, Ирина взглянет с презрением и уйдет. Она, как многие женщины,
была идолопоклонницей, ее идол - Олег Перов. За него она может убить,
пойти на смерть, но только за него, а не против. И какие-либо доводы
разума здесь бессильны.
Павел много работал, если раньше выпивал порой, то глядя на Олега,
теперь бросил совсем, и вечера стали длинными и еще более тоскливыми. С
кем бы - Павел ни хотел встретиться, все упиралось в спиртное. "Павел?
Привет, старик! - обрадованно или не очень говорил приятель по телефону. -
Конечно, увидимся, о чем разговор".
Встретились, садились за столик, заказывали. Не пьешь? Что так?
Заболел? Нет? Тогда не валяй дурака. Все работают. Не обижай, от рюмки не
развалишься. Час или более обсуждался лишь этот вопрос. Разговор не
клеился, расставались друг другом недовольные. В следующий раз приятель на
предложение встретиться отвечал вопросом: "А ты как? Нормальный, как все
люди? Или не пьешь?" Павел часто задумывался: почему люди не выносят за
столом человека непьющего? Видимо, они воспринимают его как укор себе.
Вот, братец, и тебе давно бы пора бросить, видишь, сидит человек, пьет
боржом. А ты? Так или не так, Павел чувствовал, что его избегают,
встречаются с ним неохотно. Закончив работать, - он писал с раннего утра,
- Павел маялся, не знал, куда себя девать, с кем встретиться. И как ни
гнал он мысли об Ирине, а следовательно, и об Олеге, в конце концов они
овладевали им. Сколько он ни думал, выхода не находил. Сдвинул Павла с
мертвой точки человек, который никогда не видел Перовых.
С Михаилом Левиным, которого почему-то все звали Мишель, Павел был
знаком уже двадцать лет. Мишель был немного старше Павла, работал в
популярном журнале и явился первой жертвой Ветрова, когда он поставил лыжи
за дверь и решил стать писателем. Мишель брал рукописи Павла безропотно,
улыбаясь доброжелательно, но слегка иронически. Несмотря на двадцатилетнее
знакомство, они были на "вы", относились друг к другу хорошо, хотя и
держались на определенной дистанции. Мишель иронически воспринимал не
только творчество Ветрова, но и самого Ветрова. Левин знал Павла
двадцатитрехлетним горнолыжником, хулиганистым, максималистом, со всем
скандалящим и конфликтующим. Как улыбнулся Левин, познакомившись с
Ветровым, так и улыбается иронически двадцать лет, словно ничего за эти
годы и не изменилось, как был Павел фрондером, так и будет наживать себе
врагов до гробовой доски. Они спорили редко, когда Павел высказывал свое
очередное категорическое суждение по поводу новой повести или поведения
кого-либо из общих знакомых, Мишель, сняв очки, одаривал его иронической
улыбкой и не отвечал. Павел, не успев как следует вскипеть, остывал и
переводил разговор на другую тему.
Последний раз Мишель не выдержал, видимо, любому терпению есть
предел, и когда Павел, зайдя в редакцию, начал свои очередной выпад против
кого-то, Мишель снял очки, посмотрел без улыбки и сказал:
- Хватит, Павел. Все у вас такие разэдакие, один вы принципиальный.
Вы как-нибудь сядьте перед зеркалом и подумайте критически о себе.
Павел вернулся домой и задумался, зеркало ему не понадобилось.
"Начнем с того, что все в твоем возрасте имеют семью. Ты, Ветров,
один, так как в больших дозах тебя выносила только мать. Любишь ты, если
способен на чувство, чужую жену".
И неожиданно увидел он себя во взаимоотношениях с Олегом Перовым со
стороны иной. Был приятель, свихнулся, пошел по дорожке плохой. Свихнулся,
между прочим, когда ты, Ветров, рядом находился. Что ты, Павел, сделал,
чем помог человеку? Смотрел с Олимпа и критиковал? Это теперь помощью
называется? Когда человек начал воровать и пьянствовать, ты, Ветров,
вычеркнул его из списка и забыл бы, да Ирина не дает. Придет день, Олега
Перова приведут на Петровку, затем в суд. Как ты, Ветров, в глаза Ирише
посмотришь, на себя самого посмотришь как?
Тогда он поехал к Перову, явился прямо в цех, огляделся, брезгливо
поморщился.
- Значит, здесь ты и воруешь, - не спросил, сказал утвердительно,
взял со стола брошку, которую в цехе тогда гнали, три вишенки на веточке,
покрутил перед глазами, бросил. - Дерьмо. Поедем, разговор есть.
Когда они приехали в бар, Ветров, словно прокурор, оглядел Олега и
сказал:
- Значит, так я решил Надо кончать, выход у тебя один: иди и кайся.
- Ты у врача давно был? - Олег как можно презрительнее оглядел
плотную фигуру Павла, посмотрел в его серые глаза, на упрямо выдвинутый
подбородок, сжал кулак и усмехнулся: - С чего ты взял?
- Знаю, с чего. Ты воруешь уже давно; я думал, думал и решил - так
дальше нельзя. - Павел откинулся в кресле и выругался. - Вот убеждать,
объяснять не умею. Ты меня слушай, не перебивай. Ты был человек,
свихнулся, ты молод, у тебя жизнь впереди. Если я тебя не остановлю, ты
погибнешь. Ты хоть и бывший, но спортсмен, силенка должна в тебе остаться.
Ты живешь не один, у тебя Ирина, имя, которое ты изгадил, старые товарищи
по спорту. Если ты не остановишься, ты измажешь дерьмом всех. Я этого
допустить не могу.
- Ты остановишь! Ты не можешь! - Олег облизнул пересохшие губы. - Ты
кто такой?
- Человек. Не очень хороший, но человек, - ответил Павел. - Ты должен
пойти и перед людьми повиниться.
...Олег в этот день еще не пил, и внутри у него все дрожало и екало.
Он знал Павла, его упрямство и жестокую прямолинейность, понимая, какая
угроза нависла над головой. Тут он вспомнил слова Семена Семеновича. Как
он сказал тогда о Павле? "Этот человек ради своих принципов тебя с кашей
съест и не поморщится". Вспомнил Олег предупреждение прозорливого учителя,
да, кажется, поздно.
- Давай выпьем, - сказал он.
- Позже, - отрезал Павел.
Олег подошел к стойке, выпил, поставил два стакана на стол.
- Хиляк, слабня, и такой у меня другом был. - Ветров покачал головой.
- Был? - веселея, спросил Олег. - Раз был, так я пойду. Ни тебе до
меня, ни мне до тебя дела нет. Я в Москве ворую один? Займись кем-нибудь
еще. - Однако сел на свое прежнее место. - Я кого-нибудь обижаю? -
возмущался Олег. - Хороша моя продукция, плоха ли, она нравится людям, они
покупают охотно. Мои побрякушки не валяются на складах, не приносят
убыток. Тоже мне, борец за справедливость! Ты зайди в обувные магазины, к
примеру. Погляди, чем торгуют. Летние туфли, по пяти килограмм каждая, на
пластике, походишь в таких месяц, без ног останешься. Никто не берет,
полки обваливаются от товара, склады забиты, а твои порядочные гонят план,
расходуют сырье, получают прогрессивки. Вот где убытки! Ты их к ответу
призови. Рискни! Пока ты будешь ходить по инстанциям, превратишься в
долгожителя. Я сделал, тут же продал. Мы следим за рынком, не можем
работать для склада, - он рассмеялся. - Мы рентабельны, приносим прибыль.
Павел слушал, не перебивая, смотрел холодно. Олег выпил еще и
взорвался:
- Поди ты, знаешь куда? Моралист выискался! Если тебе так уж
приспичило, иди и настучи на меня. Тебя милиция похвалит, может, грамоту
даст Меня посадят, а ты к Ирише подкатишься. Думаешь, я не вижу, что ты к
ней неровно дышишь?
Этого говорить Олегу не следовало. Павел хотел ударить, сдержался,
молчал долго, боялся, голос подведет, наконец сказал:
- Договорились. Если ты до первого сентября не явишься с повинной, то
на Петровку приду я.
Олег неожиданно понял, что все так и будет, звонок прозвенел, поезд
не остановить.
Кругом были люди, и Олег разжал руку, отставил тяжелую бутылку в
сторону.
- Я тебя не боюсь, - сказал Павел. - Если ты поступишь по-мужски, я
обещаю сделать все возможное и невозможное, чтобы ты получил как можно
меньше. Ты вернешься и начнешь заново, как человек.
Двадцать седьмого августа Олег не выдержал и позвонил Павлу, долго
уговаривая его, пытался просить, в конце концов сказал:
- Беги сегодня, сука, завтра я тебя убью.
- Первого, мы договорились, первого, - Павел положил трубку.
Ветров не очень верил в угрозу, однако, немного подумав, решил, что,
напившись, Перов способен на все. Когда мужчины дерутся, женщины страдать
не должны. Если Олег решится на такое, его посадят надолго, очень надолго.
Все им наворованное конфискуют. А Ирина? И Ветров, на всякий случай,
написал завещание.
Лева зашел в кабинет, взял плащ, когда зазвонил телефон.
- Лев Иванович, здравствуйте, - сказал мужской голос. Гуров узнал
Шутина.
- Здравствуйте, Евгений Семенович.
- Как ваше самочувствие? Как успехи? Можете не отвечать, знаю, что
отлично. Вы установили, кто положил в сберкассу деньги, полученные Павлом
перед смертью. Поздравляю! - Шутин явно издевался, а Лева вытер в
буквальном смысле холодный пот. Как он мог узнать? Как? - Когда мне к вам
прибыть? - спросил Шутин.
- Если у вас есть желание и свободное время, то через час, - стараясь
подражать интонации Шутина, ответил Лева.
- Через час не могу, а через два буду, - Шутин говорил сухо и
серьезно. - Конечно, глупость я сморозил. Рязань. Сберкасса. Деньги мне
дал Павел. Взаймы. Боялся, не поверите. Вы и не поверите. Ваше дело. Я не
убивал Павла, но догадываюсь, кто это сделал. А убийца догадывается, что я
догадываюсь. Понимаете? Вам надо беречь меня. Святая простота...
- Хотите, я приеду за вами? - быстро спросил Лева.
- Не стоит, через два часа я буду у вас. Не забудьте заказать
пропуск.
Лева вернулся в кабинет Турилина, рассказал о звонке Шутина и своих
недоумениях.
Что происходит? Операция, которую провернул Шутин с деньгами,
выявлена пятнадцать минут назад. Шутин звонит и сообщает, мол, он знает,
что мы вышли на сберкассу.
- Откуда Шутин знает о нашем разговоре, Константин Константинович? -
спросил Гуров.
Турилин покачал годовой, задумался. Зазвонил телефон, полковник
указал на него Леве, и тот снял трубку.
Звонили соседи Ветрова и сообщили, что в квартире покойного только
что раздался выстрел.
Через несколько минут полковник Турилин и Гуров вошли в эту квартиру.
Евгений Шутин лежал на спине, рядом валялись телефонный аппарат и
пистолет "Вальтер". Шутин был убит выстрелом в висок.
Эксперт опустился на колени, осмотрел пистолет и сказал:
- Никаких отпечатков. Пистолет тщательно протерт.
И возникшая было мысль о самоубийстве Шутина отпала. Турилин
посмотрел на Леву, как бы спрашивая: "Ну, что теперь будем делать,
инспектор?"
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
За несколько дней до описываемых событий Олег Перов пришел в
больницу.
На белой подушке лицо Семена Семеновича контрастно отливало
желтизной. Он перенес уже третью операцию и знал: надежды нет никакой. Он
умирал от рака горла, бинты подхватывали его подбородок, казалось, не рак,
а именно бинты душат его. Тогда, два года назад, операция прошла
благополучно, и лишь врачи знали, что опухоль была злокачественная, сейчас
об этом знали все, и он сам знал.
Перов сидел на табуретке, облокотившись на широко расставленные
колени, и бездумно смотрел на истонченный желто-прозрачный профиль "шефа".
Семен Семенович говорить практически не мог, а Олег не хотел. Они молчали.
Олег не знал, зачем пришел, им и раньше говорить было не о чем. Старик
кончился, Олег жалел его, как жалеют совершенно постороннего человека,
себя он жалел значительно больше.
Семен Семенович шевельнул своей тонкой в запястье детской ручкой,
Олег наклонился, губы умирающего шевельнулись, наконец он чуть слышно
прошептал:
- Я думал тут... С этими врачами можно неплохой гешефт провернуть...
Олег поднялся, придерживая халат, шагнул к двери, заставил себя
повернуться и сказал:
- Я завтра приду. - И выскочил из палаты.
На улице он вытащил из кармана фляжку, не обращая внимания на
прохожих, выпил все содержимое, посуду выбросил в урну и вытер ладонью
губы. С минуту он стоял неподвижно, равнодушно разглядывая неширокую
малолюдную улицу. Наконец коньяк начал действовать, тепло разлилось по
телу, наполнило энергией. Олег повел плечами, потер руки, словно собираясь
