вузов, семейными неудачами и алиментами, больным самолюбием и
неприспособленностью к повседневным заботам, кои обваливались на нас, едва
мы покидали спорт. Что и говорить, не всем повезло, кое-кто так и остался
навсегда в тех звездных мгновениях удач, и вот уже нет-нет, да прилетит
черная весточка о человеке, с коим ты прожил бок о бок годы, лучшие годы,
и ты, ворочаясь без сна, слышишь его угасшее дыхание, видишь лицо, глаза,
губы, но слов нет и быть не может, потому что ты не спишь, а грезишь
наяву. А это только во сне мы разговариваем и слышим друг друга...
Если не кривить душой, то следует сказать, что история с Виктором
Добротвором, о которой вы наверняка слышали, о ней много писалось, по ТВ
показывали документальный фильм о процессе над теми, кто убил Виктора и
кто пытался сплести лапти и мне, Олегу Романько, бывшему олимпийцу,
рекордсмену и чемпиону, как говорится, а ныне репортеру "Рабочей газеты",
не напугала меня, нет. Просто я пообещал Наташке "умерить пыл" и не
забывать, что главное мое дело - писать репортажи с футбольных матчей или
хоккейных чемпионатов, Олимпийских игр, брать интервью у победителей,
рассказывать читателям, почему в Штатах, где, как известно, царит
капитализм, то есть человеконенавистнический строй, и в подметки нашему
передовому, социалистическому, человеколюбивому не годится, массовая
физкультура существует на деле, а не в бравых отчетах спортивных
функционеров, придумавших липовое ГТО и теплые местечки для себя да своих
"номенклатурных" протеже. За сии откровения меня не раз и не два серьезно
предупреждали, правда, сначала по-отечески. Потом, когда я не принял
правила их игры, попытались забрать партбилет, которым я дорожил и до сих
пор дорожу. Эта затея им почти удалась, и организаторы психологического
марафона уже потирали руки, тем паче что одному из них еще в самом начале
я без обиняков выложил свое мнение о том, что таких, как он, следовало
расстреливать еще в 1956 году, когда начали раскручивать сталинские дела.
Он тогда, помнится, озверел, и мое персональное дело превратил в дело
собственной чести. Ну, не мне вам рассказывать, на что способен гомо
сапиенс, когда дело касается его неприкосновенной личности.
Впрочем, было и быльем поросло. Ты, старина, писал и пишешь правду,
нравится кому-то это или нет. Но согласись, что и организаторы твоего
"дела" не бедствуют: тот, кого ты рекомендовал "по совокупности" к высшей
мере еще в 1956 году, спокойненько прогуливается с персональной пенсией в
кармане - со всеми благами, кои положены ветеранам Великой Отечественной,
хотя всю-то войну отсиделся на Дальнем Востоке, в управлении НКВД или МГБ,
как это ведомство тогда называлось. Иногда мы сталкиваемся с ним нос к
носу - он все такой же барственный и ветеранистый...
Но вернемся к моим делам, нынешним. Я действительно, увлекшись
предложением Майкла Дивера, даже отдаленно не мог предположить, в какие
перипетии попаду, потому-то с чистым сердцем дал слово Наташке, моей
Натали, моему доброму ангелу-хранителю, вытащившему почти что из
смертельной петли, которую уж готов был затянуть на моей шее один знакомый
бандит.
"Никаких приключений, - совершенно искренне пообещал я Наташке,
прощаясь в Борисполе, - по крайней мере, в нынешнем году! Да ты сама
посуди: мне передадут рукопись, ты понимаешь, что это значит?! - рукопись
книжки, что выйдет в свет в январе, я же говорил тебе, что в Лондоне
объявлен день ее общественного представления, - ну, там прием с
леди-джентльменами, с виски и шампанским, с автором в белом смокинге и
прочими атрибутами... а у меня будет рукопись, да еще с авторским
разрешением использовать в нашей прессе страницы, которые не увидели свет.
Да я просто себя перестал бы уважать, не ухватись за такую перспективу! Ты
ведь меня знаешь!"
"Вот именно потому, что хорошо тебя знаю, и прошу: дай мне слово не
лезть в разные загадочные истории, - возразила Натали. - Прошу тебя...
если хочешь, умоляю..."
Это ее "умоляю" и тон, коим было произнесено слово, вдруг взорвали
меня. Глупо, конечно, но что-то вырвалось у меня помимо воли и желания, и
я нагрубил Натали, - в первый (и в последний!) раз в жизни нагрубил!
"Ты отдавай отчет своим словам. Мне не пять лет, и я прекрасно знаю,
что делаю и что должен делать!"
Не стоило лезть в бутылку, потому что расстались мы холодно, как
чужие, и я улетел из Киева, сменив радужное, вдохновляющее настроение на
мрачное, злое, кое не могли развеять ни встреча с Виктором Синявским во
Внуково, куда он приехал на своем "Москвиче", чтоб перебросить меня в
Шереметьево, к хельсинкскому самолету, ни пятая за нынешний день банка
местного синебрюховского "Коффа"...
Если б я только догадывался, как оказалась права Наташка!
- Хэлло, мистер, - услышал я над головой. Я опустился на грешную
землю и увидел почтительно улыбающегося бармена, склонившегося ко мне. -
"Финнэйр" приглашает вас в Лондон!
Поблагодарив, я подхватил черную адидасовскую сумку с вещами и
неразлучную "Колибри" в желтом, основательно потертом за годы
журналистских странствий футляре и направился к седьмому выходу, где
издали махали мне ручками две стюардессы. Оказывается, я был последним
пассажиром.
В Лондоне я поспешил из душного, забитого людьми аэропорта, взял
такси и отправился в знакомый мне отель, носивший название "Вандербилд" на
Кромвель-роад, что у Гайд-парка, в центре английской столицы, где я уже
однажды останавливался. Гостиница не первой свежести, хотя, конечно, не
кромвельских времен, но вполне старинная, правда, подвергшаяся заметным
переделкам, в результате чего у меня в номере появился стоячий душ в
целлофановом "стакане". Зато туалет, как и в прежние времена, располагался
в самом конце длиннющего коридора, что, естественно, усложняло жизнь. Но
зато - центр города и дешевизна, автомат у входа, где за десять пенсов ты
получал в любое время суток двухсотграммовый пакет с холодным, жирным
шотландским молоком.
Когда я переступил порог скромного отеля, меня охватило странное
чувство и почудилось, что сейчас откроется дверь и войдет, как всегда,
небрежно одетый Дима Зотов, спортивный обозреватель русской службы
Би-би-си, со своей женой Люлей - тонюсенькой, легкой, как пушинка,
гречанкой из Мариуполя, за ними гордо и прямо прошествует Алекс
Разумовский, граф и вьетнамский волонтер, люди, скрасившие мне жизнь в
Лондоне в ту зиму.
Но Дима погиб в 1980, выбросившись из окна клиники, как
свидетельствовала официальная версия, хотя, я это знал доподлинно, его
выбросили с седьмого этажа, чтобы лишить возможности кое-что поведать миру
такого, от чего не поздоровилось бы многим... Алекс исчез и не подавал
признаков жизни, хотя я и писал ему в первое время, да потом забросил это
занятие еще и по той причине, что в те годы подобные контакты не
поощрялись...
Я успел принять душ и собрался прогуляться на Пиккадили, в Сохо, где
никогда прежде не бывал, хотя, помнится, Дима Зотов настоятельно приглашал
посетить "для общего развития" этот злачный уголок многоликого Лондона.
Тут-то и раздался телефонный звонок, и услышал я нужные слова и, несколько
разочарованно (опять не попаду на Пиккадили и в Сохо!), согласился на
встречу через двадцать минут у "Хилтона", что в двух шагах от
"Вандербилда".
В машине, поджидавшей меня (НХ N_2156 светло-бежевый новенький
"форд-мустанг", кои, как известно, выпускаются в Англии), сидело двое
незнакомцев - седобородый, Питер Скарлборо, и молчаливый, сразу как-то
обеспокоивший меня парень в джинсовой куртке.
- Вас ждут, мистер Романько, - сказал бородач и захлопнул за мной
дверцу с темным, непроницаемым снаружи стеклом.
Остальное... остальное вы знаете.
4
Если я не ошибался, то взаперти сидел уже вторую неделю, а точнее,
девятый день. Конечно, если предположить, что я не валялся в беспамятстве
сутками и мне не подсовывали питья с каким-нибудь снотворным.
После последнего бесполезного разговора с Питером Скарлборо,
закончившегося очередным нокаутом от Келли, меня предоставили самому себе.
Ноги мои были скованы, как некогда у галерщиков, короткой цепью,
позволявшей сносно передвигаться крошечными шажками. Наручники, правда,
сняли, когда я плавал в бессознательном сне, отключенный ударом Келли.
Впрочем, правая кисть практически бездействовала, а большой и указательный
пальцы страшно распухли, посинели, и я опасался, как бы вообще не остаться
без них. Но кому предъявишь претензии, если, кроме знакомой красотки, раз
в сутки приносившей еду и загружавшей ее в холодильник, ни Питер, ни
бронеподросток не появлялись вообще.
В отсутствии красотки, как выяснилось, ее звали Кэт, я обшарил обе
комнаты, куда меня заточили, но вскоре понял, что банда предприняла
суровые меры предосторожности. Этот старинный викторианский особняк был
выстроен прочно и надежно. Дубовые массивные двери, такие же непробиваемые
ставни на внутренних замках, отсутствие телефона и каких-либо достаточно
мощных и острых предметов, вроде лома или топора (да что там - они не
оставили обыкновенного столового ножа и мне даже сыр приходилось
отламывать от куска, если девица забывала его нарезать), практически
лишали меня надежд на освобождение. Как я уточнил, эти две комнаты скорее
всего были предназначены для прислуги; дверь же, что вела в основную часть
дома, оказалась запертой накрепко, и мои попытки с разбега поколебать ее
крепость таранящими ударами всех моих восьмидесяти четырех килограммов
даже не услышали б, живи кто-то в "хозяйской" части особняка.
Из-за закрытых ставень ни разу не проникли посторонние звуки - ни
голоса, ни шум автомобильного мотора. Довелось сделать вывод, что домик
расположен явно не в центральной части Лондона, и потому следует оставить
надежды, что меня могут обнаружить, даже если лондонская полиция начнет
активные поиски исчезнувшего советского журналиста. Впрочем, я не был так
наивен, чтобы предполагать всеобщий переполох в мире в связи с моей
пропажей. Если кто и не находил себе места, так это Натали, с которой я
умудрился так нелепо расстаться. Не сидит, верно, без дела и Серж
Казанкини, уж он-то, конечно, узнал об исчезновении Олега Романько.
"Постой, постой, - сказал я сам себе, прекратив очередной рейд по
изученным до последней трещинки и закоулка двум комнаткам. - Выходит, они
не напали на след Майкла. Раз я торчу взаперти и Питер наталкивает меня на
мысль, что неплохо было бы нам сторговаться... Но тогда мое похищение
входит в явное противоречие с их конечными планами, если принять за
таковые непременное овладение несколькими страничками из рукописи
американца. Разве не проще, не надежнее было взять меня под наблюдение,
последовать за мной и выйти... на него? Но они почему-то поступили
наоборот: захватив Олега Романько, отрубили какие бы то ни было подходы к
осторожному Майклу Диверу. Уж кто-кто, а бывший разведчик из ЦРУ, да к
тому же столько лет ведущий "ночной" образ жизни, не допустил бы промашки,
и, узнав из газет о моем таинственном исчезновении, тут же ушел бы в
подполье. Итак, что-то случилось еще до моего появления в Англии, и они
испугались, что Дивер не выйдет со мной на связь, ухватились за меня, как
утопающий за соломинку. Да, более глупое положение трудно было и
представить! Ведь ты, старина, сам ничего не знаешь, а от тебя будут
добиваться, судя по поведению Келли, любыми доступными способами
признаний. А выложить тебе, даже если б ты, скажем, созрел для подобного
решения, нечего. Логика же подсказывает, что Питер Скарлборо, и те, кто
стоит за ним, будут со все возрастающим упорством калечить тебя в надежде
выбить крайне необходимую им информацию..."
Тут я услышал, как дважды щелкнул замок, дверь распахнулась и на
пороге показалась Кэт. Она была в легком черном плаще, густо усеянном
каплями, из чего я заключил, что в Лондоне хлещет дождь, если она
умудрилась на минуту, преодолевая несколько десятков метров от автомобиля,
так вымокнуть. Ее темно-каштановые волосы, короткие, но красиво зачесанные
вниз, тоже несли на себе следы ливня. В красных полусапожках на высоком
каблуке, в красных перчатках и красном же, небрежно переброшенном через
плечо легком шарфе она смотрелась безумно красиво, и я невольно вспомнил
ее нагое тело и ее умопомрачительную грудь. "Келли, я еще доберусь до
тебя!.." - обожгла мысль.
Кэт расценила мой внезапный приступ ненависти по-своему и, вытащив из
кармана крошечный никелированный пистолетик, игрушечный только на вид,
сказала:
- Без эксцессов, о'кей?
- Успокойтесь, крошка, к вам это отношения не имеет, - отрезал я: не
хватало еще, чтоб девицы учили меня жить. - Я хотел спросить: мне тут что,
до скончания века кантоваться?
- Это - к мистеру Скарлборо.
- Как? Его нет, телефончик вы предусмотрительно унесли, не через
господа же бога сноситься с вашими дружками?
- Мистер Скарлборо никогда не был моим дружком, как вы изволили
выразиться.
- Меня мало интересуют ваши отношения! Мне позарез нужно кое-что
выяснить у этого типа.
- Я постараюсь передать ему ваше заявление. - Она явно издевалась
надо мной, и я запоздало догадался, что недооценил эту пышногрудую девицу.
- А пока позвольте пройти, мне необходимо выложить еду в холодильник.
Прошу в комнату! - Она так и не спрятала свой игрушечный пистолетик.
Я отступил на несколько шагов назад, Кэт захлопнула за собой дверь -
мелодично щелкнул фирменный английский замок. Она проскользнула на кухню,
поставила целлофановый фирменный пакет "Вудса" на полированный столик у
закрытого ставнями окна, сняла плащ, поискала глазами, куда бы его
повесить, и решительно набросила на угол двери. Открыла холодильник,
обвела его содержимое взглядом, по-видимому, выясняя, что я ел и пил, но
никак не отреагировала на то, что, кроме трех банок пива, ничего не
тронуто (честно говоря, мне было не до еды, беспокойные мысли о
сложившейся ситуации поглощали меня целиком, мешая зоне удовольствий моего
серого вещества выдавать соответствующие команды). Потом, переложив
пистолетик из правой руки в левую, принялась выкладывать продукты - связку
бананов, упакованные в целлофановые пеналы ярко-красные, абсолютно
безвкусные помидоры, такие же красивые пейзажно-зеленые огурчики, три или
четыре пакета с развесной ветчиной, колбасой и сыром, кирпичик уже
порезанного хлеба, затянутого в целлофан, два блока пивных баночек, еще
какие-то консервированные напитки.
- Вам приготовить чай или кофе? - спросила она, захлопнув дверцу
холодильника.
- И кофе, и чай! - с вызовом потребовал я.
- У меня только один термос, и потому выбирайте...
- Тогда... ну, кофе.
В термосе, она принесла его с собой, уже был налит кипяток -
электрическая плита, занимавшая солидное место в углу и вызвавшая у меня
поначалу неподдельный интерес бесчисленным числом никелированных рычажков,
электронным устройством и глубокой духовкой, была предусмотрительно
отключена.
Кэт всыпала пять или шесть полных ложек гранулированного кофе в
термос, закрутила пробку и поставила сосуд на столик.
- Сахар найдете в верхнем отделении, - сообщила она.
- Я не услышал ясного ответа, - сказал я и сделал два шага ей
навстречу.
Красотка спокойно направила пистолетик на меня и без угрозы
произнесла:
- Мне разрешили стрелять, если вы станете угрожать.
- Еще чего не хватало - с бабой воевать! - вырвалось у меня.
Она неожиданно опустила пистолетик, и на ее лице явно проступила
растерянность. Кэт смотрела на меня, и я видел, как противоречивые чувства
борются в ней. Я подумал, что этих нескольких секунд мне вполне хватило
бы, чтобы выбить оружие из ее рук. Но я остался торчать на месте, и потом,
когда она улетучилась, еще и еще раз возвращался к этой минуте, но так и
не нашел в себе ни капли раскаяния, что не воспользовался подвернувшимся
случаем. А ведь он мог в корне изменить мое незавидное положение...
Кэт опомнилась и снова настороженно уставилась на меня. Пистолет,
опавший было вниз, снова был направлен мне в грудь.
А мной овладевала ярость: зловредная память вынесла на поверхность
картинку, забыть которую мне вряд ли когда удастся: и распаленное похотью,
озверевшее лицо Келли, нависшее над Кэт, распростертой на кушетке, и ее
фантастически красивое, да что там - прекрасное, совершеннейшее тело! -
снова ослепили мой рассудок.
Кэт, кажется, догадалась, о чем я думаю, во всяком случае, она быстро
повернулась, сдернула с двери плащ, и, не дав мне опомниться, выскочила из
кухни. Дверь наглухо захлопнулась за ней, и я снова остался один.
Они заявились глухой ночью, разбудив меня. Трое - Питер Скарлборо,
Келли и незнакомый, за все время не произнесший ни слова, рыжий парень лет
25-27, худой, как сушеная вобла. Роль его вскоре прояснилась: он достал из
"дипломата" электробритву "филлипс", ножницы, расческу, одеколон в зеленом
массивном флаконе, еще какие-то бутылочки и щипчики.
- Мы вас приведем в порядок, - сказал эдаким
дружески-доброжелательным тоном Питер. - Нам придется совершить небольшое
путешествие в Шотландию, и мне было бы неловко представлять вас публике в
таком непрезентабельном виде. - Он сделал знак рыжему, а тот в свою
очередь жестом пригласил меня в кресло у круглого стола в центре большей
из двух комнат, где, кстати, стоял диван, где я спал.
Еще не совсем понимая, зачем понадобился этот маскарад, я послушно
опустился на мягкое кожаное сидение. Рыжий, как заправский парикмахер,
накинул белую салфетку, зажал концы сзади на шее специальной прищепкой и
вздернул мой подбородок вверх. Несколько мгновений он изучал мое лицо,
потом отнял руку и взялся за "филлипс". Щелкнула едва слышно кнопка, и
негромкий звук электробритвы нарушил мертвую тишину комнаты.
Рыжий взялся за дело, а Питер устроился в глубоком кресле у
выключенного телевизора.
За дни, проведенные в заточении, я основательно зарос, и
доморощенному парикмахеру пришлось изрядно попотеть, выстригая густую
щетину. Закончив, он протер лицо лосьоном, жестко промассировал, потом
ножницами подстриг виски и затылок, нажал головку спрея в зеленом флаконе
- одеколон был терпкий, такой запах мне всегда нравился. По-видимому,
удовольствие расплылось по моему лицу, потому что Питер обронил из своего
кресла:
- Ну вот, вы на все сто тысяч выглядите!
"О, да ты, оказывается, не англичанин! - догадался я. - Американец!
Только янки говорят так, оценивая человека, только янки!"
Это открытие, честно говоря, застало меня врасплох. Оно вчистую
ломало предварительные выводы и значительно усложняло мое положение. Одно
дело - жители туманного Альбиона, в чем-то патриархального в своих нравах
и привычках, и совсем иное - уроженцы Американского континента с их славой
законодателей преступного мира. Это выглядело слишком серьезно, чтобы не
прочувствовать опасность, нависшую надо мной. Что там темнить: эти
несколько дней, хоть и преподнесли множество неприятных сюрпризов, тем не
менее не лишили меня внутреннего "стержня", какой-то непонятно чем
питающейся уверенности, что ничего, в конце концов, плохого со мной не
случится и в один прекрасный день я вновь, живой и невредимый, окажусь на
свободе и опишу свои приключения. Ясное дело, до чертиков хотелось бы
рассчитаться с Келли, но это задача второстепенная, так сказать, личного
плана...
Я вдруг вспомнил, как однажды, охотясь на акул со своим приятелем -
мексиканским журналистом Хоакином Веласкесом (он был инициатором этого
приключения) у затерянного в сине-зеленых просторах Тихого океана
кораллового островка, обнаружил многометровую красотку, танком
надвигавшуюся на меня, и враз забыл о своем подводном ружьишке с метровым
стальным гарпуном. Внезапная мысль буквально ослепила меня, подавив другие
мысли и чувства. Я услышал чужой голос, который заорал как сумасшедший:
"Да ведь она не знает, что я - советский человек?!"
Подобное потрясение я испытал и сейчас, и это открытие буквально
парализовало мою волю.
Питер Скарлборо внезапную смену настроения пленника расценил на свой
лад:
- Вот так-то будет лучше, мистер Романько!
Что он имел в виду, я уточнять не стал, а попытался разрешить для
себя вопрос: зачем столь тщательная подготовка? Но пока я терялся в
догадках, рыжий извлек из квадратной металлической коробочки черные, со
свисающими вниз концами усы, деловито приложил их к моей верхней губе,
отстранился назад, изучая мое лицо, затем отнял их, намазал с обратной
стороны какой-то белой жидкостью, и все так же, без единого слова, одним,
я бы сказал, профессиональным движением ловко прилепил к коже.
Я не сопротивлялся, решив, что в моих же интересах покориться, ибо
всякое непокорство или несогласие будет немедленно подавлено Келли, громко
стучавшим посудой на кухне, - дверь туда оставалась распахнутой все это
время. Когда рыжий, любуясь собственной работой, чуть отступил назад, я
лениво, с видом человека, равнодушно относящегося к происходящему,
поднялся и не спеша (железки Келли снял с моих ног) направился к овальному
зеркалу. Я заприметил его в шкафу на правой дверце еще в тот первый вечер
в этом доме. Отворил массивную створку и увидел в зеркале отражение
незнакомого, напряженного и исхудавшего лица с глубоко ввалившимися
глазами. Усы придавали мне какой-то потерянный вид. Это было чужое лицо,
хотя на меня, конечно же, глядел Олег Романько.
- Вот еще одна необходимая деталь, - сказал Питер и протянул темные
зеркальные очки. Рыжий поспешно взял их и отдал мне. - Наденьте.
- Вполне сойду за сутенера или за гангстера, - мрачно пошутил я, уже
догадываясь, что мне уготована роль "подсадной утки" - чужие не узнают,
человек же, который знаком со мной, не пройдет мимо.
Питер неожиданно рассмеялся тонким, дребезжащим смешком, точно его
пощекотали под ребрами.
- Ну, не преувеличивайте, до сутенера вам далеко - нервишки слабы, -
холодно, резко обрывая смех, отрезал Питер.
Я понял, что Келли не удержался и разболтал, как я отключился при...
виде полового акта. Ему и в голову придти не могло, что человек мог
потерять сознание от собственного бессилия, удесятеренного к тому же
нанесенным ему оскорблением. А что может сильнее задеть мужчину?
- Я хочу проинструктировать вас, мистер Романько, о правилах
предстоящей игры, - вымолвил Питер Скарлборо. Он выждал некоторое время,
но я молчал. Питеру это явно пришлось не по душе, но свое возмущение он не
стал выставлять напоказ. Нервы свои, нужно отдать ему должное (позже я
имел возможность не раз убедиться в этом), он держал в крепкой узде. -
Итак, мы отправляемся в Шотландию. Зачем? Не скрою, чтоб повстречаться с
одним типом. Давно мечтаю с ним кое о чем потолковать... по старой дружбе,
так сказать... Ваша задача... э... как бы это поточнее?
- Чего уж там... Вот одно хотел бы спросить: звуки какие-нибудь мне
доведется издавать?
- Какие еще звуки? - насторожился Питер.
- Подсадная утка - это полобмана, вторая половина, если вы охотник,
заключена в том, что сидящий на берегу человек с ружьем манком "оживляет"
плавающую куклу.
- О звуках мы поговорим на месте! - зло отрубил Питер Скарлборо. - А
сейчас хочу самым серьезным образом предупредить: любая попытка привлечь
внимание, скажем, полиции или прохожих приведет к самым плачевным для вас,
естественно, результатам.
- Если я верно понял, то мне гарантирована полная безопасность,
если... если я не буду пытаться помешать вам издавать привлекающие дичь
звуки?
- Вы понятливы, мистер Романько.
- Но раз уж мы завели разговор на столь щекотливую для меня тему, я
смею поинтересоваться, что будет с уткой, если селезень, на которого вы
охотитесь, клюнет на приманку и очутится в ваших руках? Моя дальнейшая
судьба? Навсегда остаться с этими усиками?
- Резонный вопрос! - Питер явно был удовлетворен тем, как
разворачивается наша чинная беседа. - Вы слышите, Келли... Келли! -
Бронеподросток высунулся из кухни: он закатал рукава рубашки, на груди у
него красовался миленький передничек в невинных голубых цветочках по белу
полю, в правой руке он держал кухонный нож, а левой - солидный кусок
свежего ярко-красного мяса. - Вы слышите, Келли, ваш подопечный
заинтересовался своим будущим в случае удачного исхода... э... путешествия
в Шотландию?
- Шутник, парень, честное слово, у них там в России сплошные
шутники-бузотеры, - не то удивленно, не то возмущенно произнес он и долгим
взглядом впился в меня. - А что, шеф, масочка что нужно! Я же говорил,
Красный (а, рыжего парикмахера звали Красным, хотя какой он красный -
рыжий, точнее цвет его волос не определишь) - спец, а вы сомневались. Да
он мне однажды так переклеил физиономию, что я завалился к подружке, так
она даже после этого дела не хотела признать меня за Келли, все твердила,
- ах, не разыгрывайте меня, мистер Ван Гог!
- Ладно, - прервал веселье Питер. - Продолжим, мистер Романько.
- Вы не ответили на мой вопрос. Пока не получу четкого ответа и
гарантий - никакая сила меня отсюда на сдвинет. Я, конечно, нагло и
беспардонно блефовал, твердо решив, что поеду с ними и буду делать то, что
потребует Питер. Поеду, потому что для меня - это единственный шанс
вырваться на свободу. Куда и к кому попал, я раскусил давно - эти люди
тормозов не имеют, с ними нужно играть в открытую, только таким образом
можно усыпить их бдительность. Но, согласитесь, мне крайне важно было
узнать, пусть даже приблизительно, границы допустимой с моей стороны игры.
Вот я и строил из себя неразумного интеллигента, воспитанного на уважении
к свободе личности и уважении к закону. (Не стану же я им объяснять, что
до недавнего времени сии понятия в моей родной стране были не более чем
пустой звук).
- О каких гарантиях речь, мистер Романько? Вы у меня в руках - со
всеми вашими биллями о правах и больше - с потрохами! - не сдержался,
сбился с доброжелательно-интеллигентского тона Питер.
"Это уже кое-что!" - подумал я.
- О самых элементарных, мистер Скарлборо. Иначе - ни шагу!
- Он, кажись, обнаглел, - угрожающе произнес Келли, ища глазами, куда
бы положить мясо и нож, и всем своим видом показывая, что с радостью
задаст мне очередную трепку, то бишь урок вежливости, как он изволил
выразиться однажды.
- Идите и занимайтесь своим делом, - остановил его Питер. - Нам нужно
поужинать и не позже одиннадцати тридцати быть в машине.
Келли резво удалился, чем натолкнул меня на мысль, что сходиться
накоротке со мной ему не слишком и хотелось: ведь руки и ноги у меня были
развязаны.
- Хорошо. Поговорим о деле. Если оно выгорит, а оно должно выгореть!
- вы благополучно покинете туманный Альбион.
- Это слова, а мне требуются гарантии.
- Какие еще гарантии, черт побери? (Нервы у Питера! - подумал я. -
Или дело не в нервах, а в ставке? Она, кажись, очень и очень высока, и
Скарлборо страшится самой мысли, что может проиграть).
- К примеру, письмецо, которое я отправлю лично. В нем будут
кое-какие сведения о вас, мистер Скарлборо, и ваша фотокарточка, по коей,
в случае моего исчезновения "Интерпол" сможет начать поиск...
- Хитро, - усмехнулся Питер. Соображал он быстро, и я догадался по
его довольной улыбке, что он ждал от меня большего.
- А вы что же обнадежились, что я буду послушным ягненком, коего
поведут на заклание?
Питер кивнул головой в знак согласия. А я с удовлетворением отметил:
как хорошо прикинуться иной раз дурачком. Хотя радоваться, если честно,
было не только не своевременно, но и просто глупо. А вслух продолжал:
- Письмо...
- Куда оно уйдет? В СССР? - Он испытующе впился в меня своими темными
непроницаемыми глазами.
- Во Францию, в Париж.
- Это другое дело. Итак?
Пока я излагал свои требования, намеренно затягивая и усложняя
переговоры, Питер сосредоточенно мотал на ус, решая про себя проблемы,
возникшие в связи с моим неожиданным упрямством. Я в то же самое время
разбирался с собственными задачками, и, таким образом, мы оба искали выход
из создавшегося положения. В конце концов, сошлись на компромиссном
решении, и Питер крикнул в открытую кухонную дверь:
- Келли, несите!
Келли в том же цветастом фартушке, лишь чуть-чуть прикрывавшем его
барабанную грудь, важно вступил в комнату с огромным подносом, едва
умещавшемся даже в его ручищах. Чего там только не было!
- Нет, жизнь все-таки прекрасна, мистер Романько! - издал плотоядный
рык Питер Скарлборо и потянулся к мокрой горячей салфетке,
предупредительно протянутой ему Красным.
5
Я познакомился с Хоакином случайно. Мы, что называется, столкнулись
лбами на выходе из городского меркадо, а попросту - рынка, чьи бесконечные
торговые ряды напоминали запутанные лабиринты в пещере Алладина: с их
немыслимыми богатствами, собранными со всего света, с потаенными
закоулками, где вы могли наткнуться на новенький "форд" последней модели и
умопомрачительные мексиканские кружевные юбки, на старика-ювелира, явно
индейского происхождения, который с непроницаемым, темным от вечного
загара лицом и исковерканными, скрюченными от постоянного напряжения
десятков лет утомительного и однообразного труда пальцами прямо на ваших
глазах творил произведение искусства, коему место где-нибудь в Британском
музее; здесь впору было заблудиться в свисавших с натянутых над головами
