тронуть его.
Седовласый человек с моложавым лицом, нервозный, раздражительный, он
был склонен к неосмотрительным, едким суждениям.
На вопрос, где он живет, Будгофт ответил:
- В паршивом провинциальном городишке Освенциме, который скоро
прославится в веках как мировой центр работорговли.
- Скажите лучше, Карл, - спросил его профессор, - что нового вы
собираетесь подарить науке?
Будгофт усмехнулся:
- Труд о влиянии тугих мундирных воротников на зрение солдат.
- Но это, скорее, медицинская проблема, - улыбнулся профессор. - Вы
шутник, Карл! С вашим умом и знаниями, - льстиво добавил он, - вы давно
могли бы подарить рейху что-нибудь исключительное.
- Профессор, - живо отозвалсяч Будгофт, - я весь к вашим услугам.
Желаете кислотные растворители для трупов умерщвленных вами младенцев?
Какая будет экономия в топливе! Ведь вы, кажется, отправляете их в
крематории?
- Вам не следует много пить. И, кстати, среди моих пациентов нет
никаких младенцев. Вы все преувеличиваете.
- Преуменьшаете, вы хотите сказать?
- Бросьте, Карл! Каждый из нас делает свое дело.
- Делает, но по-разному.
Профессор, будто не расслышав, услужливо наполнил коньяком узкий
сверху и широкий снизу бокал, который держал в ладонях Будгофт. Тот
машинально сделал несколько глотков. На впалых висках инженера выступили
капельки пота. Глядя на господина Шика, он спросил:
- Слушайте, господин Шик. Знаете, как называют военнопленных у нас на
стройке?
- Если нарушение не носит очень злостного характера, кладут на козлы
и отпускают ни в коем случае не сыше двадцати пяти ударов по мягким частям
тела.
- А кто считает эти удары?
- Конечно, сам провинившийся.
- А если он после десяти - пятнадцати ударов теряет сознание?
- Делают перерыв.
- И кто должен потом продолжить счет?
- Он же.
- Но человек, едва придя в сознание, не способен считать.
- Естественно.
- И тогда его забивают насмерть?
- Солдаты действуют по инструкции, - напомнил Шик. - Считать обязан
провинившийся, и он сам виноват, если не использует предоставленного ему
права. - Спросил обидчиво: - Вас самого разве не пороли в школе? И отец не
порол? Странно!
Чтобы предотвратить вспышку ярости Будгофта, Вайс предложил ему
прогуляться по парку. Тот, несколько смущенный своей горячностью, охотно
согласился.
Темные шеренги лип с култышками обрезанных ветвей, скорлупа льда на
дородках, тонкий, жалобный месяц...
Лицо Будгофта было почти таким же белым, как и его волосы.
Он сказал Вайсу с отчаянием:
- Вы не представляете, какой это яд - лагеря!..
- Почему же не представляю? - Иоганн усмехнулся. - Вы, очевидно,
забыли, к какому роду службы я принадлежу?
- Но вы же не гестаповец?
Вай ответил:
- По убеждению - нет.
Будгофт подхватил оживленно:
- Вы правы, среди нас есть гестаповцы не по службе, а по образу
мышления.
- Вы имеете в виду тех? - Вайс кивнул по направлению к дому.
Будгофт спросил:
- Вы считаете, что я был неправ, когда сказал, что Освенцим - центр
работорговли?
- Я думаю, вы ошибаетесь.
- А почему?
- Есть и другие районы лагерей, не меньших масштабов.
- О! - радостно воскликнул Будгофт. - Эта ваша поправка дает мне
надежду, что вы не осуждаете меня за мои слова.
- Напротив! Я просто считаю, что вы были не совсем точны,
характеризуя ваш город.
Будгофт пожаловался:
- Гостиница, в которой я живу, переполнена представителями различных
фирм, прибывшими для приобретения рабочей силы. И, поскольку я здесь уже
почти абориген, они обращаются ко мне за советами. Лагерная администрация
сбывает им людей, находящихся в таком состоянии, что половина их умирает в
пути. Это не столько убыточно, сколько представляет некоторое неудобство
для финансовой отчетности, документы которой должны сохраняться в архивах
фирмы.
- И что же?
- Ну как вы не понимаете! - рассердился Будгофт. - Ведь в
бухгалтерских книгах Стиннесов, Фликов, Борзигов будет значиться сотни
тысяч трупов, за которые были заплачены деньги.
- А при чем здесь вы?
- Ну как же! Филиалы "Фарбен" здесь обосновались давно, и сотрудники
управления рабочей силой концерна прибегали к особой бухгалтерской
методике, чтобы зашифровать такого рода убытки.
- Значит, представителей других фирм заботит этическая сторона дела?
- спросил Вайс.
- Да. И, очевидно, потому, что все это преступно и гнусно.
- Но это утверждено имперским правительством - значит, законно. И,
как я слышал, даже установлены твердые цены, чтобы не было спекуляции
людьми.
- Вы серьезно?
- А разве к этому можно относиться иначе как серьезно? - в свою
очередь спросил Вайс. - Но я просто констатирую, что мы, немцы, узаконили
торговлю людьми и это не совсем совпадает с общечеловеческими законами.
- Но человечество нас ненавидит! - с отчаянием воскликнул Будгофт.
- Вы полагаете, все мы, немцы, заслуживаем ненависти?
- В глазах других народов - да.
- Но вот это ваше признание свидетельствует о том, что есть разные
немцы.
- Вы хотите сказать, какой я немец?
- Вы уже сказали.
- Я не все сказал. - На бледных щеках Будгофта выступили красные
пятна. - Среди немецких рабочих, которые руководят на стройке
военнопленными, есть такие, которые, невзирая на то, что сами могут
очутиться в положении этих заключенных, оказывают им всяческую помощь. А
ведь эти наши рабочие были отобраны и проверены гестапо как наиболее
благонадежные и преданные рейху. Но вот недавно одного из них казнили за
то, что он помог бежать группе заключенных. И он не один помогал им. Но
когда беглецов поймали, они никого не выдали. Это произвело очень тяжелое
впечатление на всех наших рабочих.
- Почему тяжелое?
- Ну как же! Русские - наши враги, и они могли назвать имена десятков
немцев, отомстить нам, потому что всех названных, несомненно, казнили бы.
А они ни одного не назвали. Во время побега они убили охранников, а наших
двух рабочих только связали.
- Кажется, у советских это называется чувством пролетарской
солидарности?
- Я не знаю, как это у них называется, но в результате существует
предположение, что среди наших рабочих возникло нечто вроде тайной
организации помощи русским.
- Вы сообщаете об этом мне как сотруднику абвера?
- Нет, отнюдь нет. Просто мне показалось, что вы... - Будгофт
замялся.
- Что вам показалось? - строго спросил Вайс.
- Ну, просто, что вам не очень симпатичны гости госпожи баронессы,
общество которых мы покинули.
- Вы ошибаетесь.
- Нет, - решительно объявил Будгофт, - я настолько не ошибаюсь, что
заявляю вам здесь: я симпатизирую моим рабочим больше, чем всем этим
господам.
- Вам не следует много пить, - мягко упрекнул его Вайс. - И еще
больше не следует в таком состоянии откровенничать с кем-либо.
- Слушайте, - восторженно заявил Будгофт, - ну их к черту! - Он
махнул рукой. - Поедем сейчас ко мне в Освенцим. Я вас познакомлю с
чудными ребятами. Один - учитель, другой, как и я, - химик, но они,
понимаете, настоящие немцы, не из коричневых.
- Есть еще другие цвета, - уклончиво заметил Вайс.
- Например? - спросил Будгофт. Потом вдруг, как бы догадавшись,
успокоительно объявил: - Да нет, они вовсе не красные. Вы что подумали,
что я сочувствую красным? Никогда. Просто мои друзья, как и я сам,
стыдятся того, что сейчас творится.
Вайс сказал:
- Но там, где расположены военные заводы, теперь дырявое небо, и
приглашать туда - это все равно что приглашать в гости на фронт.
Будгофт лукаво усмехнулся:
- Вы забываете, что "ИГ Фарбениндустри" не только представитель
германской империи. Американская авиация не станет бомбить наши цехи. Это
то же самое, что бомбить у себя дома дюпоновские химические заводы: удар
был бы нанесен по общим капиталовложениям.
- А англичане?
- Две тысячи английских военнопленных работают здесь на наших
предприятиях. Гестапо организовало побег двух англичан. Они должны
предупредить Черчилля: ведь нельзя же бить по своим!
- Здорово!
- Да, в правлении "Фарбен" заседают умные головы. Если Германия
выиграет войну, американские акционеры честно получат свою долю А
проиграет - концерн "Фарбен" не будет обделен своими заокеанскими
компаньонами. Для всех них война - без проигрыша.
- А для вас?
- Для меня? - машинально протянул Будгофт и, видимо протрезвев на
свежем воздухе, произнес скороговоркой: - Знаете, вернемся, я что-то
продрог. - Спросил: - Не очень подло будет, если я извинюсь перед Шиком? -
Оправдываясь, объяснил: - Ему ничего не стоит устроить какую-нибудь
гадость.
Вайс не ответил.
Баронесса при свечах играла со своими гостями в покер.
Будгофт все-таки не извинился перед Шиком. Пожав руку Вайсу и
повторив свое приглашение навестить его в Освенциме, он уехал.
Вайс через некоторое время отправился к себе в "штаб Вали", получив
твердое заверение баронессы, что она попрежнему будет оказывать
гостеприимство пленной дочери русского полковника.
В доме баронессы был еще один гость, который почти все время скромно
молчал и обладал самой ординарной внешностью. Кроме своего жестковатого
выговора, он ничем не привлекал к себе внимания. Пожилой, лысый, с
брюшком, в старомодном, длиннополом пиджаке и широченных брюках в полоску,
он не выпускал изо рта сигары и, видимо, так наслаждался курением, что
никто не решался отвлечь его от этого занятия.
Вайс уловил, что при некоторых уж слишком откровенных высказываниях
своих гостей баронесса бросала тревожный взгляд на этого человека. Но едва
лишь он сонно опускал припухшие веки, она успокаивалась, однако все же
решительно пыталась изменить тему разговоров.
Когда Иоганн осведомился о нем у Карла Будгофта, тот сказал небрежно:
- Господин Шмидт - коммерсант из Гамбурга. Но он почему-то особенно
интересуется новыми методами производства синтетических материалов. Я не
мог удовлетворить его любопытства. Сотрудники "Фарбен" дают подписку о
строжайшем сохранении в тайне всех моментов, связанных с нашим
производством.
- Возможно, он представляет какую-нибудь конкурирующую фирму.
- У "Фарбен" нет конкурентов, - твердо заверил Будгофт.
Случилось так, что этот самый господин Шмидт попросил Иоганна
подвезти его до Варшавы. Но в машине он не сел рядом с Вайсом - устроился
на заднем сиденье.
Казалось, что это человек нерешительный, - так подумал Вайс и ошибся.
На протяжении всего пути Шмидт беседовал с ним. Правда, беседа носила
несколько примитивный характер: Шмидт спрашивал, Вайс отвечал. Вопросы
сыпались градом, и заметно было, что спутник Вайса торопится как можно
точнее уяснить себе структуру абвера. Это было весьма квалифицированное
любопытство.
Насторожившись, Вайс обстоятельно и подробно изложил герру Шмидту
схему не имеющей отношения к абверу службы жандармерии в оккупированных
районах. Но, по-видимому, Шмидту и эти сведения были для чего-то нужды.
В Варшаве Шмидт остановился не в гостинице, а в пригородной вилле
крупного польского помещика, эмигрировавшего с семьей в Англию. Как
выяснилось из дальнейшего, родственники помещика, оставшиеся в доме, и
прислуга чрезвычайно внимательно относились к Шмидту, что показалось Вайсу
не совсем обычным.
Шмидт пригласил Вайса зайти к нему и за рюмкой коньяку поотечески
стал расспрашивать молодого человека о его житье-бытье.
Вайс коротко рассказал самые общие вещи, и разговор перешел на
военные темы.
Будто бы вскользь, Шмидт осведомился, как оценивает Вайс неудачу
операции "Морской лев" с высадкой немецкого десанта на побережье Англии.
Вайс высказался в том духе, что операция "Морской лев", по-видимому,
была задумана как акт морального воздействия на англичан, для того чтобы
они осознали свою ошибку. Эта ошибка заключается в том, что англичане
воюют не на стороне Германии, а против нее.
Шмидт оживился и, соглашаясь с Вайсом, сказал, что такого же мнения в
Англии придерживаются лица очень высокопоставленные. Как только Черчилль
мог поступить так безрассудно!
Вайс осторожно спросил: точно ли в Англии существует подобное мнение?
Шмидт, усмехаясь, сказал, что это известно не только имперскому
руководству. И миссия Гесса увенчалась бы успехом, если бы Англия обладала
такой же мощной системой политической полиции, какой обладает Германия в
лице гестапо, сумевшего столь решительно разгромить все левые организации
в стране.
Потом Шмидт сказал, что союзные отношения Англии с США зиждутся не на
прочной основе. Известно, например, что американская фирма, производящая
бомбовые прицелы по патентам Цейса, отказалась снабдить ими английский
воздушный флот, ссылаясь на свои обязательства перед Цейсом.
- Если бы англичане в достаточном количестве владели такими
прицелами, бомбежка немецких городов была бы более эффективна. И не
случайно, - сказал Шмидт, - среди двух тысяч английских узников Освенцима
много английских летчиков, сбитых над территорией Германии. Из-за
технического несовершенства английских прицелов они сбрасывают бомбы с
опасного, низкого потолка полета.
Но тут же Шмидт признался с огорченным видом, что и в самой Германии
крупные концерны подавляют своей властью развитие деловой инициативы
владельцев больших предприятий, которые оказываются под угрозой разорения.
Так, например, господин Шмидт собирается открыть контору для оказания
разного рода технической консультации мелким фирмам, но с первых же шагов
он встретился с большими трудностями. И трудности эти вызваны не столько
войной, когда изобретательская мысль, естественно, находится под контролем
службы безопасности, сколько захватнической деятельностью крупнейших
концернов, которые приобретают патенты, не имеющие прямого отношения к их
производству, обездоливая тем самым мелкие фирмы и тормозя их рост.
И господин Шмидт сокрушенно перечислил те патенты немецких
изобретателей, которые ему не удалось приобрести: на особый состав
ароматического вещества, благотворно влияющего на самочувствие и
боеспособность летчиков; на изготовление торфяной панели; на производство
хлеба из перебродивших опилок - хлеб этот предназначался специально для
населения оккупированной Европы; на использование табачных отходов,
перерабатываемых в бумагу для печатания денежных знаков. Имелось
предложение делать подметки сапог из проволочной сетки, покрытой составом
из прессованной кожи и каучука. Все это при правильной организации
производства могло принести значительные дивиденты. Но... Шмидт развел
руками и, огорченно улыбаясь, объявил:
- Перехватили другие, более значительные фирмы. И я сейчас весь в
поисках чго-нибудь новенького.
Вайс сказал с сожалением:
- Увы, здесь я ничем не могу быть вам полезен. - И, мысленно отметив
особенность названных Шмидтом изобретений, - обо всех них не так давно
писали газеты, - спросил сочувственно: - Очевидно, господин Шмидт, для
того только, чтобы узнать обо всем перечисленном вами, вы потратили немало
труда?
- Не только труда, но главное - денег, - сокрушенно закивал головой
Шмидт и добавил со вздохом: - Приходится быть щедрым со сведущими людьми.
И. представьте, все они предпочитают рейхсмаркам английские фунты.
- Твердая валюта, - сказал Вайс.
- Да, - согласился Шмидт. И посоветовал: - Я бы вам тоже рекомендовал
не пренебрегать ею в тех случаях, когда представится возможность.
Вайс пожал плечами и снова повторил:
- Увы, это так далеко от моей деятельности, что, к сожалению... - Он
помедлил. - Впрочем, я вспомнил, у меня есть один приятель... Вы же
знаете, в каждом взводе имеется специальный ящик, куда любой
военнослужащий может опустить свои технические предложения. В армии сейчас
много интеллигентных людей, которые пребывают в звании рядовых по причинам
либо расовой неполноценности, либо неблагонадежности. Вот они-то иногда и
делают весьма ценные предложения. Их награждают за это отпусками или
званиями ефрейторов, даже унтер-офицеров. Так вот, мой знакомый работает в
отделе, куда поступают разного рода предложения. Может быть, он будет вам
полезен?
Шмидт разочарованно пожал плечами.
- Не совсем уверен, что это именно то, что мне нужно. Но, во всяком
случае, я буду вам признателен, если вы познакомите меня со своим другом.
- Знакомым, - поправил Вайс. - И то, знаете ли, довольно далеким:
встречались в казино.
На этом он простился с герром Шмидтом, получив приглашение заходить.
Конечно, Вайс не должен пренебрегать этим знакомством, ибо каждое
новое лицо, с которым ему доводилось больше или меньше сблизиться,
расширяло его представление о тех немцах, которые ринулись в Польшу за
коммерческой добычей. Почти каждый из них имел связи с армейскими службами
и, поскольку деловые операции находились в прямой зависимости от служб
вермахта, мог служить источником информации для Вайса.
Но Шмидт как-то не походил на обычного коммерсанта. Было в нем что-то
подозрительное. Солидное, сонное спокойствие, отличавшее его от прочих
гостей баронессы, не соответствовало выражению глаз - напряженных,
внимательных даже тогда, когда он как бы дремал с сигарой в зубах. За
столом он разбавлял шнапс содовой водой, чего никогда не делают немцы.
И потом - почему у этого богатого, как он заявил, привыкшего к
путешествиям человека в комнате стояли новехонькие немецкие фибровые
чемоданы и столь же новый несессер с туалетными и бритвенными
принадлежностями? Среди разложенных на столе и на кресле личных вещей
Шмидта не было ни одной иностранного происхождения. А ведь богатые немцы -
Иоганн знал это - всегда предпочитали заграничные изделия отечественным. И
Шмидт, едва они вошли в его комнату, скинул с ног с большим облегчением
новые ботинки и остался в одних носках: комнатных туфель у него не
оказалось.
Кроме того, когда Шмидт переодевался в пижаму, Иоганн отметил мощную
мускулатуру его торса и два вдавленных круглых шрама, напоминающих оттиски
монеты с рубчатыми краями, - такие шрамы остаются на теле после пулевых
револьверных ранений. На тумбочке у Шмидта стоял накрытый ковриком
многоламповый приемник, в то время как в генералгубернаторстве уже давно
было приказано пользоваться только слабенькими, так называемыми
"народными" радиоприемниками.
Иоганн решил в самое ближайшее время навести справки об этом
гамбургском коммерсанте.
Лансдорф недавно прилетел из Берлина и сейчас отдыхал, лежа на диване
с книгой в руках. Не отрывая глаз от страниц книги, он выслушал рапорт
Вайса. Похвалил:
- Это вы хорошо придумали: воспользоваться вашим знакомством с
баронессой для того, чтобы произвести благоприятное впечатление на нашу
русскую агентку. Как вы ее находите?
Вайс уклончиво ответил, что чувствует она себя неплохо.
- Я спрашиваю, верите ли вы, что, давая согласие работать на нас, она
действительно руководствовалась желанием отомстить за своего
репрессированного отца?
Иоганн увидел глаза Лансдорфа. Сузившись наподобие прорези прицела,
они в упор смотрели на него поверх страниц книги, и притом с таким жестким
выражением, какое бывает, когда человек прицеливается, чтобы убить.
Он понял, как опасно для него сейчас малейшее притворство. И сказал
решительно:
- Нет, не верю.
Лансдорф опустил книгу. Он улыбался, глаза его смягчились.
- Я тоже не верю, - сказал он. - И не верю не потому, что в гестапо
могли известными способами внушить ей эту мысль и, очевидно, внушили. Я не
верю ей потому, что в последнее время посещал третий отдел во время
допроса русских, подлежащих ликвидации. И открыл одну весьма любопытную
закономерность.
Во время допросов работники контрразведки пытались добиться у
русских, чтобы те подтвердили или дополнили факты, характеризующие те или
иные отрицательные стороны их жизни. И русские опровергали эти факты, хотя
следователям они были известны из советской печати. А знаете, почему
отрицали? Потому что считают, что о дурных сторонах своей жизни не должно
говорить с противниками. Это оскорбляет их советское достоинство. Ведь они
убеждены, что все эти отрицательные стороны их жизни - лишь временное
явление.
- Вы тонкий психолог, герр Лансдорф.
- Нет, тут дело не в психологии. Эта черта характерна для
представителей молодого поколения русских. Наша агентка, как и те, другие,
лжет нам. Даже если ее отца арестовали, она уверена, что это судебная
ошибка и ничто другое.
- Но ведь кто-то персонально виновен в том, что его репрессировали, и
она, возможно, руководствуется чувством мести.
- Коммунисты против террористических акций.
- Она не по политическим мотивам, а по личным...
- Вы говорите глупости, - отрезал Лансдорф.
- Нет, не глупости, - решительно возразил Вайс. - Она взбалмошная,
инфантильная, с болезненным воображением. Выбросила на дорогу мои деньги.
Чуть не удрала от меня из гостиницы с каким-то красавчиком. Она, в конце
концов, просто истеричка. Но вместе с тем вела себя у баронессы с большим
достоинством, как и подобает дочери крупного военного деятеля.
- Это люботпытно, - задумчиво пробормотал Лансдорф. - Психическая
неуравновешенность плюс взвинченное воображение... - Спросил отрывисто: -
Вы знаете о воздействии на человеческий организм скополамина в соединении
со снотворным?
- Если не ошибаюсь, впервые этот препарат был удачно применен на Ван
дер Люббе?
- Возможно, - сказал Лансдорф. И строго добавил: - Но, во всяком
случае, мне это не известно.
- Слушаюсь, - почтительно наклонил голову Вайс.
- Значит, вы меня поняли?
- Безусловно. - И добавил огорченно: - Очевидно, я не оправдал ваших
надежд.
- Почему?
- Вы заменяете меня препаратом.
- Ах, так, - улыбнулся Лансдорф. - Ну что ж, наблюдайте, как вы
считаете нужным, за этой девушкой, Иоганн, а теперь ступайте. Я хочу
отдохнуть.
Впервые Лансдорф назвал Вайса по имени. Это было радостной
неожиданностью. Ведь за этим скрывалось самое главное - особое доверие
Лансдорфа, которое Вайс не только не утратил, а еще более упрочил.
45
Все дни, пока девушка гостила у баронессы, Вайс занимался обычной
своей служебной работой в расположении "штаба Вали".
Среди новых, недавно прибывших курсантов оказались люди,
рекомендованные подпольными лагерными организациями. Но Вайс теперь
получил возможность не вступать с ними в непосредственное общение. Для
этой цели у него был связной по кличке "Нож" - моряк-десантник, который
успешно справлялся с возложенными на него обязанностями и, в свою очередь,
имел связного.
Когда, обледенев, лопнул один из тросов на высотной антенне
радиостанции штаба и немецкие солдаты оказались бессильными устранить
повреждение, Нож с разрешения Вайса забрался на почти тридцатиметровую
мачту и, работая, как акробат под куполом цирка, поднял и закрепил трос.
Это дало Вайсу возможность устроить его на постоянную должность
ремонтника. Нож понравился немцам своей отчаянной смелостью. На допросе у
Дитриха он так объяснил мотивы, по которым решил пойти на службу к немцам:
- Я же циркач. - И дал пощупать твердые бугры своих бицепсов. -
Силовик международного класса. А дома у нас мускулатуру не ценят, значок
или медальку повесят - и все. А у вас, говорят, за каждый выход - большие
деньги. - Попросил: - Вы уж меня, пожалуйста, как отслужу, в цирк
наладьте, в благодарность согласен вам лично проценты отчислять.
- Абсолютный болван, - с удовольствием констатировал Дитрих.
Шесть курсантов из диверсионной группы погибли во время занятий от
внезапного взрыва подрывных снарядов. Нож сказал Вайсу, плутовато щурясь:
- А я при чем? Меня там не было. Не соблюдали техники безопасности, -
и все. А потом, чего их жалеть? Сволочи. Пробовал распропагандировать - ни
в какую. Ну, бог их и наказал.
- Значит, этот бог наловчился так взрыватели ставить, что они раньше
времени срабатывают?
- На то он и бог: соображает! Но зато вместо них еще двух убедил.
- Как?
- Очень просто. Говорю одному про другого: "Ты у него в вещах пошарь,
особо под стельками ботинок. Чего найдешь - доложи". И другому такое же
задание дал. Докладывают после: "Ничего нет". Все понятно, ребята с
перспективой.
- Почему?
- Да я же самолично им листовки подложил. Вот, выходит, оба мне и
попались, как цуцики. Побил я каждого. Конечно, осторожно, чтобы не
покалечить. Не признаются. Ну тогда я им признался. Обрадовались. Зачислил
в кадры.
Таких счастливо выявленных людей Вайсу удавалось направлять в другие
школы. Каждая тройка имела одного связного, которому поручалось держать
связь через тайники. Это была кропотливая, скрупулезная работа, требующая
педантичной точности и постоянного наблюдения. Труднее всего, пожалуй,
было сдерживать самодеятельную инициативу: люди, обрадованные, что вновь
могут бороться с врагом, слишком нетерпеливо рвались к борьбе.
Так получилось и с Гвоздем. Он все-таки согласился лечь в госпиталь.
Дитрих, с упорством маньяка одержимый своей "новаторской идеей",
уговорил Гвоздя полечить ногу, хотя Гвоздь и знал, чем ему грозит
госпиталь. И даже прямо сказал об этом Дитриху.
Но Дитрих ничуть не смутился.
- Это будет гениальный способ маскировки. Диверсантинвалид.
Грандиозно! Такого еще никогда не было. Я очень прошу вас. Подобный случай
достоин быть записанным на страницах истории.
Вайсу удалось убедить Лансдорфа, чтобы тот запретил опасный
эксперимент. Он сказал, что в результате будет потерян ценный, уже
проверенный агент. Человек, став инвалидом, рано или поздно осознает свою
неполноценность и, утратив психическую устойчивость, рассчитывая на
жалость окружающих, в конце концов явится с повинной.
Но Вайс опоздал. Когда он пришел в госпиталь с приказом Лансдорфа, у
койки Гвоздя он застал Дитриха. Капитан был чрезвычайно доволен мужеством,
с каким Гвоздь перенес операцию, и его бодрым состоянием после нее.
Дружески похлопав своего подопечного по плечу, он пошел разыскивать
хирурга, чтобы поблагодарить его за удачную операцию.
Оставшись с Гвоздем наедине, Иоганн спросил сокрушенно:
- Зачем же ты позволил себя так искалечить, Тихон Лукич? - И взял его
тяжелую, усталую руку в свои ладони.
- Так не весь же окорок, - сказал Тихон Лукич, - всего только чуть
ниже колена. Аккуратно, под протез. - Добавил задумчиво: - А среди немцев
тоже есть ничего. Двоих врачей гестаповцы забрали за то, что отказались
меня резать, еле третьего нашли, поуступчей. - Улыбнулся: - А Дитрих - он
тоже уступчивый. Я ему советую: "Вы меня до полного заживления
перебросьте. Со свежей раной я в какую-нибудь больницу забреду, полежу с
недельку, а после уйду со справкой. Документ. Не то что немецкие липы".
Ну, он одобрил. Сказал, что у меня голова хорошо работает, умею
соображать. А так - что ж, Дитрих свое слово держит. Навещает. Рацион
офицерский приказал давать. Пиво, вино, сигареты. В отдельном помещение
уложил. Обещал медаль схлопотать. Что ж, считаю - заработал. Буду носить
дома. Свастику наизнанку, а на лицевой нацарапаю: "От благодарных покойных
фрицев незабвенному Тихону Лукичу". Смешно?
Вайс смотрел на Тихона Лукича. У того от боли непроизвольно дергалась
щека. Виски запали. Но общее выражение лица умиротворенное, проникнутое
спокойным достоинством, и глаза блестят живой надеждой и даже задором.
А Тихон Лукич говорил Иоганну:
- Ты здесь нам кто? Советкая власть. Я как понял, что ты за человек,
- воскрес. Ребята, которые теперь наши сотрудники, меня тоже советской
властью величают. - Сказал жалобно: - У меня один засыпался: во время
практических занятий по подрывному делу заряд украл. Взяли его в конторе
Дитриха в оборот: на вывернутых руках к шкафу подвесили. Потом увезли.
Вызывает меня Дитрих. Говорит: "Вот, добились признания". Я похолодел.
Переводчик читает: "Похитил снаряд с целью подорвать ночью на койке
старшину группы по кличке Гвоздь за его измену Родине". Какой человек! Ему
смерть в глаза глядит, а он соображает только, как мой авторитет у немцев
больше укрепить. И укрепил. А самого его повесили. Вы уж его, пожалуйста,
в шифровке отметьте. Герой!
- Нога как?
- А чего нога? Человек не животное. Это животному без ноги плохо. А у
человека главный предмет - совесть. - Произнес печально: - Вот о чем я все
думаю. Понимаешь, кусок ноги срезали, а я ее все чувствую, и даже пятка
болит, которой нет. Но есть люди, у которых память на Родину отшибло. А
Родина - она же все равно что ты сам, где бы ты ни был, но она есть и
болит, когда ее даже нет. Кто же они, эти уроды? Ненавистники, слабодушные
или просто гады? - Помолчал. Пожаловался: - На немцев у меня нервов
хватает в глаза смотреть. А на этих терпения нет. Вспоминаю, как тогда
гранатой в хвостовой отсек самолета шарахнул. Лично большое удовольствие
получил. - Сообщил доверительно: - Себе в компанию я целый гадючник
собрал.
- Только ты смотри не горячись.
- Все будет аккуратно. Я понимаю.
И ни разу, даже намеком, Тихон Лукич не позволил себе посетовать на
то, что стал жертвой жестокого замысла. Он даже ликовал втайне, что провел
Дитриха, вроде поймал его в его же ловушку. Рассказал Вайсу:
- Говорю этой заразе: "С моей ногой вы здорово придумали. Вам, может,
теперь железный крест дадут. Так вы бы массовое производство
диверсантов-инвалидов налидили". И рекомендую ему для этого дела самых
выдающихся подлецов. Он клички записал. Пообещал продолжить опыт, если со
