Детектив

     Лёха посмотрел подозрительно: не издеваются ли над ним?
     - Итак, - уточнил Козюренко, - вы утверждаете, что  последнее  время,
по крайней мере перед арестом, не курили папирос "Любительские".
     - Нет.
     - А среди ваших знакомых были такие, что курили "Любительские"?
     Какая-то искорка мелькнула в глазах Балабана: вспомнил Семена и узкую
красноватую пачку у него в руках. Но ответил твердо:
     - Не припоминаю.
     - Подумайте.
     Балабан на мгновение задумался и снова покачал головой:
     - Нет, не знаю.
     - Нехорошо, Балабан, получается,  -  наклонился  к  нему  через  стол
Козюренко. - Вы утверждаете, что  во  время  кражи  на  квартире  Недбайло
разбили вазу, и что в этой квартире были один. Как же вы можете  объяснить
тот факт, что на тумбочке, где стояла ваза, найден потушенный о нее окурок
папиросы "Любительская"?
     Балабан пожал плечами.
     - А может, кто-нибудь приходил после меня? Я двери не запер...
     - Зашел, посидел, спокойно покурил, ничего не взял и ушел себе...  Не
делайте из нас дурачков, Балабан!
     - Зачем бы я это делал... Такие большие начальники.
     - Не паясничайте! -  сурово  перебил  его  Козюренко.  -  Экспертизой
установлено, что папиросу "Любительская" в обокраденной квартире курили не
вы. Курил человек с  совсем  другой  группой  крови.  И  вы  знаете  этого
человека.
     Балабан прижал руки к сердцу.
     - Я был  один,  -  произнес  как  можно  убедительнее.  Подумал,  что
какая-то там группа крови - это еще не доказательство. Ты выложи  на  стол
козыри, тогда поговорим, а так... Он ничего не скажет, пока есть  малейшая
возможность отбрехаться, потому что, если выйдут на Семена, докопаются  до
пистолета, а это уже...
     У Балабана мороз прошел по телу.
     - Да, гражданин начальник, я взял квартиру  один,  и  вы  мне  больше
ничего не пришьете.
     - Допустим, Балабан, что я вам поверил,  -  согласился  Козюренко.  -
Теперь скажите мне, где вы ночевали, когда оставались в городе.
     Глаза у Лёхи забегали: неужели выйдут на сестру? Он закопал у  нее  в
погребе металлическую коробку из-под леденцов, а в ней -  его  доля,  пять
тысяч рублей. Теперь он будет жить одной  надеждой,  которая  скрасит  его
тяжелую и однообразную жизнь в колонии, - пороскошествовать  на  эти  пять
тысяч, когда выйдет на свободу.
     Ответил, преданно и честно глядя прямо в глаза Козюренко:
     - А на вокзале... Иногда в Гидропарке...  -  Не  соврал,  потому  что
именно там провел одну ночь. - В парке молодежь на  ночь  палатки  ставит,
костер разжигает. Возьмешь бутылку, прибьешься  к  компании.  И  тепло,  и
весело.
     - Итак, знакомых и родных, у которых  вы  могли  бы  остановиться,  в
городе нет?
     - Нет, - покачал головой Балабан.
     Козюренко вызвал конвоира. Балабана увели.
     - Что скажете, Яков Павлович? - спросил Шульгу.
     - Надо начинать  с  Городянки.  Крутит  Балабан,  и  что-то  за  этим
кроется.
     - Ладно, вероятно, вы правы, майор. Вызывайте машину - и в Городянку.
А я попробую показать Балабана сержанту  Омельченко.  Стрелял,  правда,  в
Стаха не Балабан. И все же беспокоят меня эти "Любительские". Может  быть,
совпадение обстоятельств, но чем черт не шутит...
     ...Пятерых,  приблизительно  одного  возраста,  мужчин  посадили   на
длинной скамье у стены. Вторым слева сидел Балабан. Знал -  неспроста  все
это, но бодрился, даже деланно улыбался, а руки его мелко  дрожали,  и  он
спрятал их между коленями.
     В дверях появился Козюренко  с  понятыми.  Он  даже  не  взглянул  на
Балабана, стал,  словно  подчеркивая  свою  непредвзятость...  Но  Балабан
почувствовал такую ненависть  к  этому  спокойному  и  уверенному  в  себе
человеку, что едва сдержал желание броситься на него.
     Вошел сержант Омельченко. Козюренко что-то говорил - это была обычная
в таких случаях процедура. Но Балабан не слышал ни слова. Он  сразу  узнал
сержанта и не мог отвести от него взгляда, хотя понимал,  что  этим  может
выдать себя. Однако ничего не  мог  поделать,  это  было  свыше  его  сил:
захотелось встать и сознаться во всем, покаяться, упасть на пол, биться об
него головой, чтобы заглушить в себе жар, почему-то поднимавшийся к сердцу
и звучавший гулкими ударами в висках.
     Козюренко предложил Омельченко внимательно посмотреть  на  пятерых  у
стены, нет ли среди них человека, напавшего на  него.  Эти  слова  как  бы
подали Балабану сигнал опасности, и  он  сумел  наконец  преодолеть  себя,
ощутил, как отхлынула кровь от  сердца,  и  как  оно  опустело.  Лицо  его
посерело, он сразу осунулся: смотрел вроде бы на сержанта,  но  ничего  не
видел, взгляд его не задерживался  ни  на  чем  -  удивительное  состояние
человека, когда он чувствует  себя  почти  несуществующим,  потусторонним,
когда ничего не страшно и все кажется суетою сует, ничтожным...
     Сначала Омельченко растерялся: все пятеро были вроде бы на одно лицо.
Но он заставил себя сосредоточиться, взгляд его стал  твердым.  Представил
себе лицо того, кто вышел тогда из темноты. Оно ожило перед  ним  -  и  не
похоже было ни на одно из тех, на которые смотрел сейчас.
     - Нет... - проговорил нерешительно, - нет... Тут его нет...
     Вдруг  его  взгляд  скрестился  со  взглядом  второго  слева.  Что-то
заставило сержанта всмотреться в лицо молодого парня. Нет,  оно  мало  чем
походило на  то,  что  снилось  ему  в  больнице,  что  время  от  времени
представало в воображении, но теперь Омельченко знал: раньше он  ошибался,
а сейчас - нет. Вон тот, второй слева, позвал его тогда в кусты,  а  потом
ударил ножом в спину.
     Омельченко на мгновенье снова ощутил боль, как и тогда. Он сделал шаг
к тому, кто его так предательски обманул. Поднял руку, ткнул в Балабана  и
уверенно сказал:
     - Он!
     Произнес это категоричное слово и сразу испугался, ибо знал, что ждет
человека, ударившего ножом, пытаясь убить, и только чудом не убившего.
     Подумал: а может, это заговорило  в  нем  чувство  мести.  Он  всегда
считал себя порядочным и справедливым человеком.  Да  и  минуту  назад  он
представлял себе преступника совсем другим, - сержант отступил, вздохнул и
виновато взглянул на Козюренко.
     - А может, и не он...
     Следователь смотрел равнодушно.
     - Подумайте, Омельченко, - холодно сказал он. - Мы  не  торопим  вас.
Посмотрите внимательно еще раз: нет так нет.
     Сержант на секунду закрыл глаза. Теперь он начал с крайнего справа.
     Короткоухий, веснушчатый, и выражение лица безнадежно  мрачное,  даже
подавленное.
     Нет, не он.
     Второй - черный, с большими карими глазами.
     И это не он.
     Третий - крепкий парень,  курносый,  с  волнистым  чубом  и  мягкими,
по-женски припухлыми губами.
     Точно не он.
     Четвертый...
     - Он! - сержант снова ткнул пальцем в Балабана. - Да, это он!
     Сперва Балабан  никак  не  отреагировал  на  утверждение  Омельченко.
Может, оно и не дошло до его сознания, потому что он пребывал в  состоянии
прострации: стоял бы сейчас под дулом винтовки - все равно не  боялся  бы.
Но когда сержант отступил и заколебался, обрадовался  так,  что  на  щеках
выступил румянец.
     Но вот следователь что-то сказал сержанту, и тот снова  повернулся  к
ним, их взгляды еще раз скрестились. Теперь Балабан понял: его опознали, и
это - конец...
     И вдруг с облегчением подумал: он же  не  убил  этого  милиционера  -
таким образом, "вышку" не дадут... Он будет жить, а там  поглядим.  Может,
попадет под амнистию или сбежит.
     Когда их выводили, оглянулся и еще раз  перехватил  взгляд  сержанта.
Опустил глаза, не было к нему злобы: такая уж у них служба...
     Конвоир приказал Балабану  остаться  в  узком  темном  коридоре.  Тот
оперся о холодную стену, почесался об нее - душевное равновесие вернулось.
В конце концов, то, что его узнал милиционер, не имеет решающего значения.
Ведь у него железное алиби, которое может подтвердить участковый инспектор
лейтенант Хохлома.
     Эта мысль утешила его. Гордый  начальник  останется  с  носом,  хотя,
должно быть, думает, что уже подцепил на крючок Лёху Балабана. Не на  того
нарвался.
     Когда Балабана снова привели к Козюренко, следователь  сразу  обратил
внимание на то, как уверенно он держится. Это несколько удивило его, но он
и вида не подал, спокойно сказал:
     - Итак, Балабан, отпираться  тщетно.  Вас  опознали  -  вы  совершили
нападение на сержанта Омельченко, чтобы завладеть оружием, и тяжело ранили
его.
     - Гражданин начальник! - Балабан прижал ладони к сердцу. - Ошибся ваш
милиционер, поверьте, ошибся. Впервые вижу его...
     - Ну что ж, тогда выясним все по порядку.
     Балабан с собачьей преданностью в глазах уставился на следователя.
     - Вы можете вспомнить, где были вечером десятого  мая  от  десяти  до
двенадцати?
     Балабан задумался, делая вид,  что  вспоминает.  Сейчас  он  огорошит
этого самоуверенного следователя.
     - Не помню...  -  сокрушенно  покачал  головой.  Знал,  что  ни  один
порядочный игрок не выкладывает сразу все свои козыри. - Разве ж можно все
в голове держать? Сколько времени прошло...
     - И все же  вспомните,  -  с  нажимом  сказал  Козюренко.  -  Вечером
десятого мая?
     Балабан поднял глаза к потолку, как бы силясь что-то припомнить.
     - Десятого? - повторил он. - Что же было десятого? Нет, не помню.
     Козюренко  пристально  смотрел  на  него.  Балабан  покачал  головой,
сморщил лоб и вдруг оживился.
     - Десятого? - начал он нерешительно. - Так это же было... Постойте! -
даже просветлел лицом. - Вспомнил, это же на следующий день ко мне заходил
участковый, лейтенант Хохлома. Теперь точно вспомнил - болел  я  десятого,
несколько дней подряд болел. Это же  после  Дня  Победы  было  -  лежал  в
постели. Лейтенант Хохлома может подтвердить! А что,  -  наклонился  он  к
Козюренко, - что десятого случилось? Что-нибудь с этим милиционером?
     Козюренко улыбнулся: этот негодяй, оказывается, еще и нахален.
     - Мы проверим ваши показания, Балабан.  Но  предупреждаю,  все  равно
установим истину, а искреннее раскаяние всегда учитывается судом. Если  же
будете лгать и запутывать следствие, это только отяготит вашу вину.
     "Раньше докажите что-нибудь, потом должен каяться! - подумал Балабан.
- А так - дураков нет.  Лейтенант  Хохлома  не  отступится  -  знаем  его,
упрямый черт, как и бабка Соня".
     Дом на окраине  города,  снаружи  неброский  -  давно  не  крашенный,
ободранный, окна покривились, - внутри поражал достатком и уютом.
     Чисто покрашенный пол в двух больших комнатах, тисненые обои,  ковры,
импортная  мебель,  хрусталь.  Но  на  всем  лежала   печать   безвкусицы:
полированный журнальный столик украшала старомодная плюшевая салфетка, а в
серванте гордо выстроились семь слоников.
     Анна сидела на мягком стуле и не спускала глаз с работников  милиции,
только что начавших обыск.
     Майор  Шульга  не  зря  ездил  в  Городянку.  Узнал  он   там   много
интересного. Соседка Балабанов, бабка  Соня,  рассказала  ему  о  всей  их
семье, помянув недобрым словом почти всех, в том числе и Лешину двоюродную
сестру Анну Кириллову. Спекулянтка,  мол,  живет  в  областном  центре,  а
скупает в  Городянке  и  в  окрестных  селах  раннюю  клубнику  и  фрукты,
корзинками и ящиками возит в Москву и продает. Говорят, денег у нее -  что
мусору. И для чего человеку столько денег, одна с дочкой  живет,  а  дочка
ПИПдурковатая, никто даже замуж не берет...
     Установить адрес Анны Кирилловой было  нетрудно.  На  следующий  день
Козюренко получил постановление на обыск и  поручил  сделать  его  Шульге.
Кириллова не испугалась, увидев работников  милиции.  Майор,  которому  не
впервые приходилось принимать участие  в  таких  операциях  и  который  по
поведению хозяев уже научился почти безошибочно определять, не  прячут  ли
они что-нибудь, наблюдал за Кирилловой, чем дальше, тем больше  убеждаясь,
что обыск ничего на даст.
     Кириллова  смотрела,  как  работники  милиции  роются  в   шкафу,   и
презрительно кривилась. Если бы нагрянули неделю назад, имели  бы  поживу.
Она тогда не успела еще реализовать  вещи  из  чемодана,  оставленного  ей
Лёхой, да и сам  чемодан  мог  стать  неопровержимым  доказательством.  Но
позавчера  у  нее  купили  последнюю  ценную  вещь  -  пальто  с  бобровым
воротником. Она отдала его  за  три  сотни  и  весь  день  казнилась,  что
продешевила. А оно оказалось, что напрасно казнилась - есть-таки на  свете
бог, он справедлив, все видит и всегда помогает обиженному... А в том, что
сейчас ее обижают, у Анны Кирилловой не было никаких сомнений.  Ну,  зачем
врываться в порядочный дом, если там ничего нет, зачем перебрасывать  вещи
в шкафу? Сказано, ничего нет, деньги и сберкнижка  -  вот,  на  виду.  Все
заработано честным трудом.
     Но почему перешептывается  этот  майор  с  милиционером,  роющимся  в
комоде?
     Анна нервно сжала пальцы. И как она могла забыть об этом?  Так  грубо
ошибиться!
     Когда Лёха приплелся однажды вечером пьяный в стельку,  она  обыскала
его карманы и вытащила красивые золотые  часики  на  цепочке.  Такие  часы
только недавно вошли в моду, их носили на шее  вместо  медальонов.  Вещица
так понравилась Анне, что она решила оставить ее себе. Черт  попутал.  Все
равно не носила бы сама и не дала бы дочке.
     А впрочем, чего она волнуется? Это же брат  подарил  ей  часы.  Разве
брат не может подарить ценную вещь сестре? Она краденая? Что ж, Кириллова,
конечно, знает, что ее двоюродный брат отсидел за кражу. Но ведь в колонии
его перевоспитали, и она даже не могла представить себе, что  это  вещь  -
краденая.
     Так она и ответила Шульге, когда тот попросил ее объяснить, чьи  часы
и откуда.
     Перед обыском майор ознакомился  со  списком  украденных  у  Недбайло
вещей. Был уверен, что найдет что-нибудь у Кирилловой, и  его  предвидение
оправдалось...
     В комнатах уже осталось мало  работы,  и  Шульга  поручил  одному  из
оперативников осмотреть погреб, вход в который вел прямо из сеней.
     - А вы не задумывались над тем, - обратился майор к Кирилловой, -  на
какие деньги  брат  мог  купить  вам  такой  ценный  подарок?  Ведь  после
освобождения из колонии он нигде не работал.
     - Леша сказал, что продал кое-что из своих вещей.
     - Вот как! - удивился майор. - Никогда не думал,  что  Балабан  такой
щедрый.
     - Просто вы плохо знаете его.
     - Скоро узнаем лучше! - уверенно пообещал майор. -  Но  мне  кажется,
что и вы не до конца знаете его.
     - Я люблю его как родного брата, - возразила Кириллова. - А брат есть
брат... одна кровь...
     Тем временем из погреба вылез оперативник. В руках он держал  коробку
из-под леденцов. Молча и как-то торжественно поставил ее на стол.
     - Вот, - сообщил кратко, - была закопана в погребе.
     Шульга посмотрел на Кириллову:  женщина  даже  вся  подалась  вперед,
смотрела удивленно и растерянно, и майор сначала подумал, что Кириллова  и
правда видит коробку впервые.  Но  не  было  времени  для  психологических
упражнений - придвинул к себе коробку  и  снял  с  нее  плотно  пригнанную
крышку. Подозвал понятых.
     - Обратите внимание, - показал он,  -  коробка  закрыта  сравнительно
недавно - не успела заржаветь. Видите, на крышке только  кое-где  пятнышки
ржавчины...
     Но  понятым  неинтересно  было  смотреть  на  крышку,  заглядывали  в
коробку,  где  лежало  что-то  завернутое  в  целлофан.  В  конце  концов,
содержимое  коробки  прежде  всего  интересовало  и  майора.  Он  не  стал
испытывать терпение свидетелей -  развернул  целлофан,  и  на  стол  легли
аккуратно крест-накрест заклеенные пачки денег.
     - Пять тысяч рублей, - констатировал Шульга.
     - Пять тысяч! - вдруг воскликнула Кириллова. -  Неужели  правда  пять
тысяч?
     Шульга обернулся к ней.
     - Вы хотите сказать, что эти деньги не принадлежат вам?
     - Боже мой, пять тысяч! - схватилась за голову женщина.
     - Вы не ответили на заданный вопрос. Деньги - ваши?
     Кириллова обескураженно посмотрела на майора.
     - Если бы были мои! Я разве так их прятала бы! Это бы  мне  до  конца
жизни...
     Она сказала так искренне, что Шульга чуть не поверил ей. Но продолжал
сухо и официально:
     - Гражданка Кириллова, откуда вы взяли эти деньги  и  с  какой  целью
закопали их в погребе?
     Кириллова всплеснула руками.
     - Я - закопала? Зачем бы я закапывала?!  -  Вдруг  смысл  всего,  что
произошло, окончательно дошел до нее, глаза у женщины недобро  загорелись.
- Это он, - погрозила пальцем, - только он. И это  называется  брат!  Ведь
сел - для чего тебе деньги, ирод проклятый! Для чего, спрашиваю я  вас?  -
0на обвела присутствующих отчаянным взглядом,  но,  поняв,  что  никто  не
сочувствует ей, обиженно сжала губы. И села на стул.
     - А вы уверяли, что хорошо знаете своего брата,  -  не  удержался  от
укола майор.
     Кириллова исподлобья посмотрела на него и ничего не ответила.  Шульга
быстро закончил формальности, связанные с обыском. Сообщил Кирилловой:
     - Сами понимаете, мы вынуждены  задержать  вас,  чтобы  выяснить  все
аспекты дела.
     Кириллова, не отвечая, кивнула, а майор раздраженно потер подбородок.
Черт возьми, как он сказал - "аспекты дела"? И почему это человек не умеет
выражать свои мысли просто?


     ...Козюренко сидел на диване и заинтересованно хмыкал, слушая  доклад
Шульги об обыске  в  доме  Кирилловой.  Прошелся  вдоль  кабинета,  совсем
по-мальчишески стараясь ступать только по линии паркета, тянувшегося вдоль
ковровой дорожки.
     - Думаете, Кириллова не знала о коробке с деньгами? - спросил он.
     - Так мне показалось.
     - Может быть... Балабан - пройдоха... Но где же он взял деньги?
     - Сначала я подумал: сбыл украденное у Недбайло.  Однако  этих  вещей
было тысячи на две, ну, на две с половиной. Кроме того,  пачки  ассигнаций
по пятьдесят рублей... Балабан не так глуп, чтобы ходить  по  магазинам  и
менять деньги. Кто-то может и заподозрить...
     - Поговорим с Кирилловой. Может, она что скажет. - Козюренко  сел  за
стол. - Прикажите привести ее.
     Кириллова уже пришла в себя.  Успела  поразмыслить  над  ситуацией  и
выработать линию поведения. Она сидела, крепко сжав губы и положив руки на
колени,  смотрела  прямо  перед  собой  и  отвечала  кратко,  хорошо   все
обдумывая, прежде чем что-нибудь сказать.
     - Мы ведем предварительное следствие, Кириллова, - начал Козюренко, -
и я еще не знаю, в какой роли на нем будете фигурировать  вы.  По  крайней
мере, нам следует выяснить несколько обстоятельств. Надеюсь,  вы  поможете
нам, потому что это и в наших, и в ваших интересах.
     - Да, - едва разжала губы Кириллова.
     -  Вы  утверждаете,  что  найденная  у  вас  коробка  с  деньгами  не
принадлежит вам?
     - Конечно.
     - Как она попала к вам в погреб?
     - Не знаю.
     - Кто, кроме вас, лазит туда?
     - Дочка. Ну, еще брат.
     - Алексей Балабан?
     - Да.
     - Дочка могла спрятать деньги?
     Губы Кирилловой растянулись в пренебрежительной усмешке.
     - Наверно, за всю свою жизнь она не увидит таких денег.
     - А Алексей Балабан?
     - Это он! - вдруг сорвалась на фальцет Кириллова. -  Он,  только  он!
Обвел меня вокруг пальца! Я его кормила, обстирывала, а он  обдурил  меня,
паразит проклятый!
     - Так уж и обдурил! А золотые часы?
     - Чего они стоят? Пусть сотню... А я на Лешку сколько потратила!..
     - Итак, Кириллова, вы считаете, что деньги в  вашем  погребе  закопал
Алексей Балабан? Откуда он мог взять такую сумму?
     И снова уголки губ Кирилловой тронула презрительная усмешка.
     - Может, нашел? - ответила ехидно.
     - Да, такие деньги  на  дороге  не  валяются,  -  в  тон  ей  ответил
полковник. - Но мы еще вернемся к этой теме.  Скажите,  пожалуйста,  часто
бывал у вас Алексей Балабан?
     - Да... - отказываться не было смысла, и Кириллова призналась:  -  Не
выгонишь же, брат все-таки...
     - Когда был в последний раз?
     - За два дня до этого... до ареста.
     - Откуда узнали об аресте? - быстро поинтересовался следователь.
     - А я в Городянке была. Дело было...
     - Так, дело... - иронически сказал Козюренко, уже слышавший от Шульги
о "делах" Кирилловой.
     - А вы не помните, был ли у вас Алексей Балабан десятого мая?
     - Десятого?... Может, и был...
     - Это сразу после Дня Победы, - уточнил Роман Панасович.
     - А-а, - вспомнила Кириллова, - приезжал. И в  праздники  был,  и  на
следующий день. Ушел, правда, около полудня.  Я  ему  еще  рубль  дала  на
обед... Сидел без копейки, а мне что, рубля жаль?
     - У вас хорошая память, - поощрил  ее  Козюренко.  -  Однако  Алексей
Балабан утверждает, что и девятого, и  десятого  мая  болел  и  никуда  не
выезжал из Городянки.
     Кириллова поиграла пальцами на коленях -  больше  ничем  не  проявила
своих чувств. Что ей до Лёхи, до этого подонка, - иметь столько денег и не
поделиться с ней. Она так спрятала бы их, что даже полк милиции никогда не
нашел бы...
     Злость на Лёху, обманувшего ее, поднялась в ней, и  Кириллова  твердо
сказала:
     - Врет Лёха, ей-богу, врет... Да вы дочку мою спросите. Гулял  у  нас
Лёха девятого. Еще пол-литра ему выставила... - Воспоминание о  пол-литре,
должно быть, больше  всего  уязвляло  ее,  потому  что  повторила:  -  Да,
пол-литра, и он сам ее выдул. Мы же не пьем с дочкой, разве  что  красного
изредка, сладенького.
     Козюренко подумал: вот тебе и  Балабаново  алиби...  Ведь  заходил  к
Балабану участковый. Вот балда. Еще тогда могли выйти на Балабана.
     Прервал Кириллову:
     - Сейчас мы устроим вам очную  ставку  с  Алексеем  Балабаном,  и  вы
повторите только что сказанное.
     Женщина дернулась, наверно, испугалась, но сразу  овладела  собой.  В
конце концов, у нее не было выхода - ведь следователь  мог  подумать,  что
деньги и правда принадлежат ей, а это уже была серьезная угроза для нее.
     - Конечно, скажу, - кивнула угодливо. -  Это  правда.  Я  и  подписку
дам...
     Следователь приказал увести ее в  соседнюю  комнату.  Конвоир  привел
Балабана. Козюренко сел на стул напротив подследственного, совсем  близко,
мог дотронуться рукой.  Он  угостил  Балабана  сигаретой,  спросил  его  о
чем-то, лишь бы спросить, и незаметно сделал знак Шульге. Тот выставил  на
стол коробку из-под леденцов.
     - Вам знакомо это? - неожиданно спросил Балабана.
     Тот отшатнулся, выронив сигарету. Глаза его наполнились ужасом.
     - Где вы?.. - начал, но, судорожно глотнув воздух, замолчал. Нагнулся
за сигаретой, взял, неудобно держа ее  двумя  пальцами,  вид  у  него  был
беспомощный.
     -  Вы  выдали  себя,  Балабан,  -  сказал  Козюренко,  -  нет  смысла
выкручиваться. - И, не давая Балабану опомниться, продолжал: - Советую вам
рассказать всю правду. Мы и сами знаем многое. Сейчас вы убедитесь в этом.
Но у вас еще есть шансы смягчить свою вину...
     Такие слова Балабан, наверно,  слышал  уже  не  раз,  но  теперь  они
прозвучали  особенно  весомо.  Ведь  перед  Балабаном  на   столе   лежало
неопровержимое вещественное доказательство - коробка из-под  леденцов.  Он
уже собирался было рассказать этому проницательному следователю  все,  что
знал, но в последнее мгновение снова заколебался и упрямо покачал головой.
     - Ладно, - сказал как-то уж слишком мягко Козюренко,  -  оставим  эту
коробку. Не в коробке дело, в конце  концов.  Назовите  фамилию  человека,
которому вы передали пистолет.
     - Не видел я никакого пистолета!  Вы  не  пришьете  мне  этого  дела,
начальник! Я же говорил, что был болен!
     - Ну что ж, Балабан, тогда мы будем вынуждены провести очную  ставку,
- предупредил Козюренко. - Пригласите понятых,  -  приказал  Шульге,  -  и
Кириллову.
     Понятые сели на стулья около  стены.  Кириллову  следователь  посадил
напротив Балабана.
     Объяснив понятым, в чем заключается их задача, Козюренко обратился  к
Кирилловой:
     - Итак, вы утверждаете, что Балабан десятого мая был  у  вас?  И  еще
накануне - девятого - пьянствовал в вашем доме?
     - Утверждаю, - ответила твердо.
     У Балабана от  обиды  задрожала  нижняя  губа.  Еще  немного,  и  он,
казалось, заплачет.
     - Врет она... - начал неуверенно.
     - Я вру? - взвизгнула Кириллова. - Это ты , падло,  обдурил  меня!  А
как пьянствовал  девятого,  видели  даже  соседи,  они  докажут!  И  утром
десятого видели.
     Балабан  совсем  раскис.  И  чтобы  хоть  немножко   досадить   Анне,
пробормотал:
     - Но ведь она не рассказала вам, начальник, что сбывала  краденое.  Я
крал, а она продавала. И знала, что краденое.
     - Врет! - даже задохнулась от злости Кириллова. - И  такое  возводить
на меня за мою доброту!
     Козюренко приказал  увести  Кириллову  и  отпустил  понятых.  Балабан
засунул руки под мышки - они у него снова начали дрожать - и тупо  смотрел
в пол.
     - Кому передали пистолет? - спросил Козюренко.
     - Он сам забрал его, - бросил в свое  оправдание  Балабан.  -  Подсек
меня самбой и положил на пол!.. Он ограбил меня.
     - Кто?
     - Семен.
     - Кто такой Семен? Фамилия?
     - Фамилии я не знаю.
     - Где он живет?
     - А он меня в гости не приглашал...
     - Не паясничайте, Балабан. Не советую...
     - Да нет, начальник, я и правда не знаю. Оно так получилось...
     И Балабан  рассказал  историю  знакомства  с  человеком,  назвавшимся
Семеном, знакомства, кончившегося кражей в квартире Недбайло.
     Когда Балабана  увели,  Козюренко  пересел  на  диван,  вопросительно
посмотрел на Шульгу.
     - Ну и ну, - покачал он головой, - кажется, и много,  а  подумаешь  -
только ниточки...
     Майор придвинул к себе клочок бумаги, на  которой  делал  заметки  во
время допроса Балабана.  Разговор  записывали  на  пленку,  но  Шульга  по
привычке не расставался с карандашом. Обвел толстой линией какое-то  слово
и сказал, подытоживая:
     - Теперь мы знаем точно, что Балабан совершил покушение  на  сержанта
Омельченко. Это первое. После этого у него отбирает пистолет некий  Семен.
Возможно, самбист. Это второе. Потом Семен вместе с Балабаном  обкрадывает
квартиру Недбайло. Балабан получает  свою  долю,  причем  немалую  -  пять
тысяч. Это третье. Через месяц этот же Семен убивает  профессора  Стаха  и
забирает часть его коллекции.  Четвертое.  Мне  только  непонятно,  почему
Недбайло не заявил  об  украденных  деньгах.  Очевидно,  потому,  что  сам
приобрел их нечестным путем.
     - Этим Недбайло пусть занимаются обэхаэсовцы. А  нам  надо  все  силы
бросить на поиски Семена. Завтра следует поинтересоваться в спортобществах
всеми Семенами, занимающимися самбо. Это сделает лейтенант Пугач. А вас  я
попрошу пойти в сберкассу. Тринадцатого мая Семен получил в сберкассе, что
на Главпочтамте, четыреста рублей и шел в дом на центральной площади.
     - В этом что-то есть, - пробормотал Шульга.
     - Возьмите  у  прокурора  разрешение  и  поинтересуйтесь  вкладчиком,
получившим тринадцатого мая четыреста рублей. Вот вам и Семен.


     Омельян Иваницкий  стоял  в  очереди  на  такси  на  остановке  возле
Смоленской площади.
     Приезжая в Москву,  он  всегда  испытывал  сложное  чувство  духовной
подавленности и в то же время  какой-то  раскованности.  Город  давил  его
своими масштабами. Раздражали людские потоки, рев автомобильных моторов на
проспектах.
     Но, с другой стороны, именно эта  безграничность  человеческого  моря
придавала ему и уверенности, приглушала острое чувство  опасности,  иногда
мучившее в родном городе. Там все время казалось, что уже  напали  на  его
след, что вот-вот позвонят ночью  или  же,  вежливо  остановив  на  улице,
предложат сесть в машину...
     А тут никому нет дела до Омельяна  Иваницкого,  тут  можно  позволить
себе кой-какие вольности. Правда, в этот свой приезд  в  Москву  Иваницкий
пока что ничего не позволил себе, хотя ему и хотелось позвонить нескольким
знакомым девушкам. На сей раз у него было очень серьезное дело...
     Иваницкий немного  нервничал.  Получил  командировку  на  семь  дней,
прошло уже шесть, а он все еще нащупывал связи  с  нужными  людьми,  боясь
даже намекнуть на подлинные масштабы операции. Только сегодня  утром  один
знакомый дал ему телефон и адрес  какой-то  Марины  Алексеевны  Яковлевой,
которая должна была свести его с нужным человеком.
     Иваницкий сразу позвонил Марине Алексеевне. Сказал, что обращается  к
ней по рекомендации Юзефа Тадеевича, и та  ответила,  что  в  шесть  будет
ждать его.
     Наконец подошла машина, и Иваницкий назвал адрес. В район Кунцева,  -
когда-то там был чуть не край света, а теперь это в черте города.
     Такси мчалось по широким московским улицам, а Иваницкий - с  тревогой
думал о встрече, которая должна была  состояться.  Его  предупредили,  что
разговаривать придется с молодой женщиной, что она красива и эксцентрична.
И это особенно беспокоило. Разговоры с женщинами  всегда  немножко  пугали
его. Он знал, что не вызывает у них симпатий, и поэтому волновался.
     Лифт поднял его на шестой этаж комфортабельного кооперативного  дома.
Иваницкий позвонил, но ему долго никто не открывал.  Было,  правда,  такое
ощущение, будто кто-то пристально разглядывает его в глазок.
     Наконец дверь открылась, в щель выглянула женщина.
     - Вы к кому?
     - Марина Алексеевна здесь живет?
     - Это я.
     - Меня рекомендовал Юзеф Тадеевич... Я звонил вам сегодня.
     Брякнула цепочка, и дверь распахнулась. Иваницкий вошел в прихожую, с
любопытством разглядывая хозяйку. Она и правда была молода и красива.
     Они прошли в просторную комнату.
     Марина  Алексеевна  кивнула  Иваницкому  на  кресло,  сама  принялась
возиться у бара. Хозяйка  поставила  на  журнальный  столик  перед  гостем
бутылку коньяка и наполнила рюмки.
     - Юзеф Тадеевич  сказал  мне,  -  сухо  начал  Иваницкий,  -  что  вы
интересуетесь иконами...
     -  Давайте  сначала  немножко  выпьем,  -   игриво   сказала   Марина
Алексеевна, - а потом уже поговорим о  серьезных  делах,  У  меня  сегодня
алкогольное настроение. К  тому  же  Юзеф  знает  свое  дело,  и  если  уж
рекомендует он!.. - Марина Алексеевна улыбнулась.
     Иваницкий не понял, то  ли  это  дань  уму  Юзефа  Тадеевича,  то  ли
признание его, Иваницкого, деловой  весомости.  На  всякий  случай  заявил
несколько надменно:
     - Я, правда, не знаю, сможете ли вы удовлетворить мои интересы.  Речь
идет о достаточно большой сумме...
     - Не беспокойтесь, - махнула рукой хозяйка. -  У  нас  хватит  денег,
чтобы купить и не такую мазню. Но не надо сейчас об этом. Выпьем.
     Она  поставила  долгоиграющую  пластинку,  выдавила  в   свою   рюмку
пол-лимона, выпила все, не  поморщившись  и  не  закусив,  одним  духом  и
закурила ароматный "Кент". Улыбнулась и снова наполнила рюмки.
     Потом, анализируя  свое  поведение  в  гостях  у  Марины  Алексеевны,
Иваницкий очень упрекал себя: ведь держался как последний дурак, -  должно