профессионализацией. Да и от вас, журналистов, только и слышно:
профессионально выступил, профессионально силен, профессионально... А ведь
о главном, о человеческой сути, стали забывать. Совершит спортсмен
проступок, так у него легион заступников на самых разных уровнях:
простить, побеседовать, пусть даст слово, что больше никогда не будет...
он ведь такой мастер, такой профессионал. Что ж тут удивляться, когда
чертополохом эгоизма и вседозволенности зарастает чистое поле совести...
Я почти не слышал Савченко. И рука моя не потянулась к синей
нейлоновой сумке, где лежал магнитофон с записью признаний Тэда
Макинроя... Зачем она теперь?
- Когда это случилось? - только и смог выдавить я, когда Савченко
умолк.
- Три дня назад... В квартире обнаружен целый арсенал - шприцы,
наркотики - готовые и полуфабрикаты... Заведено дело... Если тебе
интересно, могу свести со следователем. Пожалуй, даже в этом есть смысл,
ты ведь тоже знал, и знал неплохо, Добротвора, твои показания будут
полезны.
Словно спеша избавиться от неприятной темы, не ожидая моего согласия,
Савченко набрал телефонный номер. Когда ответили, нажал кнопку
громкоговорителя, чтоб я мог слышать разговор.
- Леонид Иванович, Савченко. Есть новости?
- Здравствуйте, Павел Феодосьевич, - громко и отчетливо, точно
человек находился с нами в комнате, но вдруг стал невидимкой, прозвучал
голос. Знакомый голос Леонида Ивановича Салатко, заместителя начальника
управления уголовного розыска, а для меня просто Леньки Салатко, с коим
столько спортивной соли съедено. Он уже подполковник, располнел, выглядел
солидно, как и полагается подполковнику, я даже слегка робел, когда видел
его в форме. - Работаем.
- Леонид Иванович, я хочу вам порекомендовать побеседовать с
журналистом Олегом Ивановичем Романько. Он у меня сидит. Кстати, был
свидетелем того происшествия в Монреале, да и вообще знал Добротвора чуть
не с пеленок. Возможно, его показания тоже будут полезны.
Я, не вставая из кресла, протянул руку, и Савченко сунул мне трубку.
- Привет, Лень, рад тебя слышать, век не виделись!
- Здравствуй, Олежек, увидеть бы тебя. Как говорится, не было бы
счастья, так несчастье помогло. Ты, читал, в Японии обретался? И когда
тебе надоест скитаться по разным там заграницам? Я не был за границей ни
разу, ну, Болгарию же ты заграницей не назовешь? - а в другие не тянет...
Когда сможешь заглянуть?
Как-нибудь попозже... Отпишусь, отчитаюсь за командировку и тогда
зайду.
Ну, гляди, жду тебя в любой день, Олежек!
Савченко выключил микрофон.
- Я же забыл, - виновато произнес он, - что куда ни кинь - всюду
бывшие спортсмены окопались. А еще говорят, что спорт - забава. Людей
воспитываем, и неплохих. - Я знал эту привычку Савченко говорить и
возбуждаться от звука собственного голоса. Но тут он быстро спохватился: -
Бывает, бывает, и брак выдаем...
Я вскоре распрощался с гостеприимным зампредом, вышел из Комитета и
побрел куда глаза глядят. Потом зарядил нудный, холодный дождь, и это
свинцовое небо - все было под стать настроению. Хотелось проснуться и
убедиться, что все случившееся три дня назад - сон, дурной сон, когда ты
вскидываешься посреди ночи и никак не можешь уразуметь - во сне или наяву
происходит действо.
Я потолкался в сыром, душном помещении магазина тканей на Крещатике.
Меня кто-то толкал, кому-то я наступал на ноги и извинялся. Зачем-то брал
в руки и мял совершенно ненужные мне шерстяные ткани, просил показать тюк,
лежавший на верхней полке, чем вызвал недовольство продавщицы с
перевязанным платком горлом и сиплым голосом; ткнулся в кафе при метро, но
к кофеварке было не протолкнуться - цены на мировом рынке на кофе,
говорят, никак не могут упасть. Поймал себя на мысли, что в разгар
рабочего дня народу как в праздник. Но вот в кафе-мороженом - ни души, и
закутанная в толстую шаль пожилая продавщица равнодушно выдавила из
автомата некое подобие светло-коричневого "монблана". Не забыла сунуть
пластмассовую ложечку, налила стакан ледяного виноградного сока из
автомата-холодильника, Отсюда, со второго этажа, Крещатик выглядел вовсе
осенним - лужи, кое-где уже и желтые листья поплыли, как кораблики в
бурном море...
Мороженое я есть не стал, а вот сок выпил с удовольствием, и он
несколько охладил перегретый мозг.
- Надо к Марине зайти, теперь пацан-то к ней перешел, - подумал я
вслух. - Может, чем и помочь нужно. - И хотя бывшая жена Добротвора и
прежде не вызывала во мне симпатий, а после "ограбления" квартиры Виктора
я вообще воспылал к ней презрением, тем не менее теперь от нее зависела
судьба семилетнего славного мальчишки, в коем отец не чаял души. Чем
больше я сидел на открытой веранде кафе, тем сильнее крепло мое решение.
Чтоб не откладывать дело в долгий ящик, решил зайти немедленно, тем
более что жила Марина рядышком, на Заньковецкой. Мне случалось пару раз
бывать в ее родительском доме еще тогда, когда они только поженились и
Виктор перебрался к жене "в приймы", как он говорил. Впрочем, без квартиры
Добротвор оставался недолго: он стал тогда быстро выдвигаться и вскоре
стал лидером в своей весовой категории не только у нас в стране. Ему шли
навстречу во всем.
Но прежде я заскочил в телефонную будку и позвонил в редакцию.
Предупредил, что буду к трем, не позже. Это было как раз время, когда
дежурный редактор по номеру приступал к своим обязанностям и должен был
находиться в кабинете.
Я прошел через пассаж: мимо бронзовых досок с барельефами и бюстами
выдающихся людей, имевших счастье жить в самом что ни есть центре города,
сквозь плотную толпу покупателей, штурмующих детские магазины и равнодушно
взирающих на памятные доски, и вышел на Меринговскую. Здесь, чуть выше, в
доме с аптекой, жила Марина.
Я поднялся на десять ступенек вверх - квартира располагалась в
бельэтаже. Было непривычно чисто в подъезде, на подоконнике даже стояли
цветы в вазонах.
Дверь Марининой квартиры оббита искусственной светло-коричневой
кожей, в центре красовалась надраенная до золотого блеска латунная
пластинка с номером.
На чуть слышно донесшийся изнутри звонок никто долго не отзывался, и
я расстроился, что никого нет дома. Так, на всякий случай, нажал еще раз,
и дверь тут же распахнулась, и на пороге застыла Марина в легком цветастом
домашнем халатике, не скрывавшем ее ладную, крепкую фигурку. Но волосы
были растрепаны, лицо отекшее, несвежее, точно с похмелья.
Марина растерялась, но только на миг. В следующий - бросилась ко мне
на шею и обхватила с такой силой, что причинила боль. И - разрыдалась. Ее
буквально сотрясало, и вместе с ней трясло меня. Мы так и торчали в
коридоре, и хорошо, что подъезд был пуст.
- Марина, успокойся, - сумел я наконец выбрать момент, когда рыдания
ушли вовнутрь и она немного расслабила объятия.
- Олег Иванович, дорогой... извините... Олег Иванович... да как же
это так... почему... это так страшно... Олег Иванович... Нет, нет, он не
покончил с собой... его убили... Олег Иванович... что делать... что
делать... я не знаю, куда мне пойти, кому сказать... Ведь Алешка... я
боюсь за Алешку... ой, как я боюсь!.. Олег Иванович... - Мне показалось,
что она бредила. От неожиданности я тоже поддался ее настроению, и это в
одно мгновение растопило лед неприязни. Я понял, что ошибался, принимая ее
за наглую, самоуверенную "леди с Крещатика", что только и знает танцы,
вечеринки, рестораны и прочий "светский бомон", бездушную куклу, сломавшую
любовь Виктора. (Странно, но даже после всего приключившегося я не думал о
нем с омерзением или раздражением, а искренне горевал, и сердце мое было
разбито, если можно выразить словами весь комплекс моих чувств и мыслей о
Добротворе).
Верно говорят: чужая душа - потемки.
Мы вошли в квартиру, и Марина закрыла дверь на ключ, дважды повернув
его.
Она любила порядок, а сейчас в просторной комнате, выходящей широкими
окнами на Заньковецкую, царил хаос - на стульях небрежно висели и лежали
вещи, Алешкины игрушки путались под ногами, на круглом ореховом столе
возвышалась полупустая бутылка коньяка, в тарелках застыли остатки еды
вперемежку с окурками и кофейные чашечки с затвердевшей черной гущей -
словом, все носило следы полного безразличия хозяев.
- Кофе? - спросила Марина, немного успокоившись, но еще всхлипывая.
- И покрепче.
Пока Марина возилась на кухне, я осмотрелся и обнаружил множество
знакомых предметов из квартиры Добротвора на Московской: небольшой женский
портрет Николая Пимоненко, видимо, набросок к картине - Виктор очень любил
живопись, сам немного писал, но больше - спорт, а Пимоненко и
Васильковский были его любимыми художниками. Я повнимательнее осмотрел
полутемную комнату - свет с улицы едва сочился, а электричество Марина не
сочла нужным включить. Так и есть - "Гайдамаки" висели у окна, над
столиком, где стоял и добротворовский видео. Во мне снова поднялась волна
неприязни к Марине, и хорошо, что не оказалось рядом Алешки - ему вовсе ни
к чему было слышать то, что я собирался высказать его матери...
Но Марина спутала мои планы.
- Вы простите меня, Олег Иванович, - начала она прямо с порога, неся
зеленый китайский лаковый поднос (тоже из квартиры Добротвора, впрочем,
они жили одной семьей и не мне разбираться, что кому принадлежало, это
правда) с двумя темно-коричневыми керамическими чашками. Я заметил, что
Марина успела причесаться и, кажется, припудрила лицо - во всяком случае,
оно уже не выглядело таким помятым. - Как мама с Алешкой уехали, это в тот
же день, когда мы узнали о смерти... - губы ее снова предательски
задрожали, но она все же сдержалась, - ...узнали о смерти Вити, я не
выходила из квартиры... Я открыла вам потому, что увидела в глазок, что
это вы, Олег Иванович. Я так благодарна вам, что вы пришли...
- Алешка уехал? Это ты правильно сделала... Незачем ему тут сейчас
находиться.
- Нет, Алешка уехал с мамой по требованию Вити. Он приказал увезти
сына...
- Почему Виктор так решил? Ведь Алешке, как я понимаю, во второй
класс?
- Да, он привез его ко мне. Сказал: ни о чем не спрашивай, но чтоб
сегодня же Алешки в Киеве не было. Дал деньги на билеты, и мама
отправилась в Москву к родственникам, вы ведь знаете, мама всегда
принимала сторону Вити...
- Но зачем это Виктору понадобилось?
- Он чего-то или кого-то очень боялся. Мне так показалось. Ведь
сказать он никогда такого не сказал бы, даже если бы ему угрожала
смертельная опасность. Вы ведь знаете его характер - все сам... сам...
своими силами...
- Подробнее, Марина, пожалуйста... Успокойся и постарайся вспомнить
все, что показалось тебе настораживающим или необычным в поведении Виктора
в последнее время... даже, скажем, после декабря прошлого года. Ты поняла,
о чем я прошу?
- Поняла, но... - Марина растерянно посмотрела на меня. Сказала
неуверенно: - Ведь вы знаете, мы уже два года не живем вместе... Не
знаю... Я, конечно, заходила к нему, ведь Алешка жил с отцом - это было
требование Виктора при разводе... Да, Витя очень переживал случившееся.
Однажды сказал странную вещь, она поразила меня, но я ничего не поняла и
теперь не понимаю. Подождите, как он сказал... Вот почти дословно: "Ведь
как бывает в жизни: скажешь правду - тебя обвинят в клевете, в подлости по
отношению к другому, хотя я-то голову готов дать на отсечение, что он -
подлец, подонок... Промолчишь - сам окажешься подлецом..." Но нет, нет,
Олег Иванович, Виктор не был наркоманом, ведь он даже не пил, хотя мне
говорили о нем обратное. Но он в рот капли не брал. Я спрашивала,
допытывалась у Алешки, сын даже обиделся на меня и долго не разговаривал,
не хотел - из-за того, что сразу не поверила ему... И вдруг - слишком
большая доза наркотиков... Нет, не верю...
- Вспоминай, Марина, пожалуйста, прошу. - Я чувствовал, как прихожу в
себя, трезвею с каждым мгновением, и профессиональное чутье настраивает:
будь внимателен, думай, следи, это - серьезно.
- Мне показалось... Я не уверена... но он с кем-то хотел
рассчитаться. Но за что?
- Марина, а что сказал Виктор, когда потребовал увезти Алешку?
- Сказал... он потребовал... - Она мучительно вспоминала какую-то
важную подробность, слово, по никак не могла сосредоточиться. Сделала два
глотка кофе, машинально вытащила длинными наманикюренными кроваво-красными
ногтями сигарету, закурила, глубоко втянула дым, задержала дыхание и
вместе с клубом дыма выдохнула:
- Да, да, Витя сказал, чтоб я берегла сына, ему угрожает опасность,
берегла, даже если сам он вынужден будет скрыться на некоторое время... Я
плохо помню подробности, он свалился, как снег на голову, а я... я пришла
после дня... дня рождения подруги, ну, словом, не совсем трезвая...
Запомнила только, что Алешку нужно немедленно отправить из Киева и никому
не сообщать, где он находится, кто бы ни спрашивал. Я вам первому
сказала... Даже следователю ни слова...
Больше Марина, сколько я не пытался, ничего путного вспомнить не
смогла. Я распрощался с ней, попросив в случае чего позвонить мне в
редакцию или домой...
Я не успел войти в кабинет, как раздался звонок. Решив, что это
редактор - он шел по коридору и видел, как я направлялся в кабинет, -
сказал со всей возможной вежливостью и уважением:
- Я уже на месте, Николай Константинович, приступаю... - я хотел
сказать - "к дежурству", но меня перебили:
- Это Марина, Олег Иванович, я не вовремя? Но вы сказали, чтоб я
звонила...
- Я слушаю тебя, Марина.
- Мне позвонили, едва вы ушли. Я еще подумала, что это вы что-то
забыли спросить. Но это были не вы. Он сказал... можно, я передам его
словами?
- Чьими словами? - растерялся я.
- Того, звонившего... Это и вас касается...
- Говори, Марина, как можно точнее. - Это мне уже начинало нравиться!
- Он сказал: "Зачем этот писака заявился?"
- А ты что ответила?
- Сказала... вы зашли, чтоб узнать, не нужна ли в чем помощь. Тогда
он пригрозил: "Смотри, сука". Да, он так и обозвал меня... "Смотри, -
Марина тяжело вздохнула, - сука, если начнешь болтать без меры и что не
нужно, пеняй на себя. Последыша добротворовского из-под земли разыщу!
Запомни и всем подтверждай: Добротвор был наркоманом, и ты знала об этом,
потому и разошлась с ним. Повтори!" Я повторила, как попка: "Добротвор был
наркоманом..." Еще он сказал: "Бери трубку, когда подряд будет три звонка.
Я буду следить за тобой. Смотри..."
- Это все?
- Все...
- Вот что, Марина, это действительно серьезно, судя по всему. Не
выходи без нужды из дома, потерпи немного. Ты можешь взять на это время
отпуск за свой счет?
- Я и так в отпуску... Уже три недели... Вот такой у меня отпуск.
Извините, опять не то говорю. Я буду вам звонить, хорошо, вы не обидитесь?
Кому нужны чужие беды...
- Марина, звони в любое время дня и ночи. До свиданья! Постарайся
заснуть, но без... Ты понимаешь?.. Тебе этот допинг сейчас вовсе не
нужен...
- Хорошо, - согласилась она послушно, как напроказничавшая школьница.
Я немедленно набрал номер телефона Салатко.
- А, Олежек, что?
- Мне нужно сейчас же увидеться. По неотложному делу.
- Ну, когда пресса требует встречи по неотложному делу, лучше пойти
ей навстречу, - попытался сбалагурить Салатко, но тут же сказал строго и
серьезно: - Я выписываю пропуск.
Нужно было утрясти вопрос с дежурством. Я позвонил заведующему
отделом партийной жизни. Парень он был нудный, но человек безотказный.
- Во, вечно у этих спортсменов горящие дела! - пробасил он
добродушно. - Ладно, погода сегодня - хуже не бывает, так и быть, посижу
за тебя. Но, - он сделал паузу, - будешь дежурить в субботу, согласен?
Да, суббота - не лучший вариант, мы с Наташкой условились, что поедем
поужинаем в "Праге", придется извиняться. Дело непростое - три недели
отсутствовал и снова исчезаю. "Ну да поймет, если любит". - Последние
слова я со смехом произнес в трубку.
- Ты чего там мелешь? - спросил зав.
- Согласен. Спасибо.
Салатко проявил максимум уважения: внизу, на проходной, меня ждал его
сотрудник в светло-синем костюме. Он и отвел меня к Леониду.
- Привет, привет путешественникам! А в родных пенатах краше, чего
таить?
- Краше..
- Присаживайся. Кофейка дернем? Я еще с утра не пил. Должен тебе
сказать, что приходится сокращать дозы - давленьице, видите ли, гуляет.
Как тебе это нравится?
- Не нравится. Ты глянь на себя, так сказать, невооруженным взглядом.
Килограмм десять лишних как минимум нахватал, круглый, как морж, усы
только осталось отрастить и - в зоопарк!
Салатко явно опешил не столько от моих слов, сколько от резкого,
недоброго тона. Он отошел к окну, оперся за спиной двумя руками о
подоконник и уставился на меня, покачивая головой и присмоктывая полными,
чувственными губами.
- Ладно, не буравь меня проникновенным милицейским взглядом, видали
мы таких, и тащи кофе! - продолжал я.
- Семенов! - крикнул Салатко через закрытую дверь. - Подавай!
Видно, у них было условлено, потому что дверь тут же распахнулась и
тот же самый парень в светло-синем костюме и в рубашке без галстука,
похожий на молодого инженера из НИИ, вихрастый и улыбчивый, внес на
жестяном подносе кофе и бутылку оболонской.
- Ну, пока будем пить, я включу кое-какую любопытную "музыку", -
сказал я и, не дожидаясь согласия Салатко, вытащил из сумки портативный
"Сони" с пленкой - той самой, что намеревался с триумфом прокрутить
Савченко.
- Гляди, Семенов, в гости пошли - со своей музыкой!
Но я не был настроен шутить и сказал:
- Извини, Леонид Иванович, я хотел бы прослушать без посторонних.
- Ну, Семенов, положим, не посторонний, а моя правая рука. Но если ты
настаиваешь...
- Я у себя, Леонид Иванович, - ничуть не обидевшись, все так же
улыбаясь, сказал Семенов и вышел, тихо притворив дверь.
Когда началась английская речь, Салатко с недоумением посмотрел на
меня, но стоило лишь прозвучать фамилии Добротвора, как он встрепенулся,
застыл, уставившись в аппарат, словно надеясь увидеть говорившего. Тут
пошел мой перевод: "Я, Тэд Макинрой, находясь в здравом рассудке...", и
Салатко словно окаменел.
И только когда была названа фамилия Семена Храпченко, Салатко
проворно, точно подброшенный пружиной, - и откуда только прыть в этом
стокилограммовом теле? - вскочил с места, крикнув: "Останови!"
Нажал кнопку на селекторном аппарате и сказал спокойно:
- Семенов, быстренько ко мне. Кажись, по твоей линии...
Когда Семенов внимательно, мне даже пришлось некоторые места
прокручивать дважды, прослушал - нет, впитал в себя каждое слово записи,
Салатко спросил:
- Вот она, ниточка, ты понял, Семен?
- Понял, Леонид Иванович. Цены нет этой пленочке. - Но тут же
спохватился и строго - куда и улыбочка подевалась - спросил у меня: -
Этому заявителю доверять можно?
- Думаю, что можно. Ему не было смысла врать. - И я рассказал обо
всем, что приключилось в Кобе.
- Вот как! - удивился Салатко. - А я-то, дурень, считал: заграница -
приемы тебе, виски с содовой, секс-шопы и прочая развеселая жизнь...
Рисковый ты парень, Олежек, как погляжу. Хотя... я бы на твоем месте
поступил так же, если нужно было бы правду добыть. Рискнул бы...
- Это еще не все. - Я подробно обрисовал недавнюю встречу в квартире
на Заньковецкой, вспомнил и звонок Марины, ускоривший мое появление здесь.
- Семен, - Салатко поднял голову, уставился на своего помощника, -
нервничать начинают твои подопечные. А?
Семенов согласно кивнул головой.
- Вот что. - Голос Салатко был иным - твердым, без смешинок. -
Немедленно установить, где находится Храпченко, взять, под наблюдение.
Этого фрукта мы в попе зрения не имели, точно. Тем более не спускать с
него глаз. Остальное - усилить и ускорить. Да, подумай, как вести нам себя
с Мариной Добротвор. Доложишь свои соображения.
Когда Семенов, получив необходимые инструкции, вышел, Салатко сказал:
- Олежек, ты уж извини, но я не могу тебе подробности и тому
подобное... Пока... Одно только скажу: поостерегись и не предпринимай
никаких самостоятельных действий, ты не за границей, а дома, тут есть кому
заниматься подобными делами. Усек? Даешь слово?
- Ты уж совсем меня за недоросля держишь, - готов был обидеться я.
- Я знаю, кто там - за барьером, по ту сторону баррикады, потому
прошу. Они готовы на все. Добротвор... его трагедия, я хотел сказать, -
тому пример, предупреждение, вернее...
11
...И тогда все в этой запутанной истории встало на свои места.
Нет, пока будет жив человек, никакой искусственный интеллект не
способен заменить мысль, таинство рождения которой сокрыто в бездонных
галактиках и "млечных путях" нашего мозга. Мы можем только констатировать
рождение мысли, но никак не сыскать ее истоки!
Я отложил в сторону томик Булгакова, но Мастер продолжал оставаться
рядом со мной, - невидимый, неощутимый, как свет и тень, но тем не менее
реально живший в мыслях, он подсказывал, куда идти и что делать.
Славно, что не оказалось дома Наташки, иначе увязалась бы вслед, а
время позднее, хотя часы едва отстучали восемь, да ведь осень - глухая
пора ранних сумерек и плотных ночных часов. "Любимая пора философов и
стихотворцев", - подумал я.
Не спешил, не поторапливал себя, ибо мысль продолжала работать,
очищаться от плевел сомнений и неясностей, рожденных этими сомнениями,
хотя ноги просто-таки сами несли в прихожую...
Но нет, я сдержал страсти, бушевавшие в душе. Сварил крепкий кофе
(бессонная ночь обеспечена, это точно), не присаживаясь, стоя у окна,
выпил, и ветви растущего буйного клена царапались в стекло, как
запоздавший путник в ночи просится на постой. Сколько мне случалось
повоевать, отстаивая клен от погибели, от вездесущих любителей солнца,
готовых рубить живую плоть дерева, но отстоял, и теперь вот эти веточки
точно просились в летнее тепло дома...
Как это я сразу не сообразил, что он просто не мог очутиться в
стороне, не быть непричастным к этому всему, ведь происходило оно в его
кругу, пусть и отринувшем его в свое время и не позволившем больше выйти
на знакомую орбиту. Он все равно оставался рядом, соприкасаясь с тем
миром, что был некогда и его миром: поддерживал связи, появляясь в
гостевой ложе престижных состязаний, что проводились в Киеве, и где быть
нужно, был непременно, чтоб не забыли окончательно, это с одной стороны, с
другой - чтоб видеть и знать, кто на что способен и кто может пригодиться.
И с его присутствием как-то свыклись, позабыли случившееся, хоть и не
позволили возвратиться на круги своя, но и не отвернулись раз и навсегда.
Наверное, такова суть человеческой натуры: не держать зла! Или наше
равнодушие - моя хата с краю - тому первопричина?
Но я ведь тоже с ним здоровался, пускай не за руку, как в прежние
времена, когда мы выступали в сборной республики на Спартакиаде народов
СССР, а так - кивком головы. Но разве с годами я сам не стал даже
перебрасываться с ним словом-другим, ничего не значащими, но
свидетельствовавшими если не о полной реабилитации, то по меньшей мере
определенном забвении прошлого?
Что ж тогда - век помнить дурное? А если оно стряслось в недобрую
минуту душевной слабости и человек понес жестокое наказание - расплатился
за грех?
Нужно быть твердым, но легко ли быть твердым?
Не юли, парень, не ищи оправданий, сказал я себе. Было более чем
достаточно настораживающих деталей, цена каждой - нуль в базарный день, но
если сложить, суммировать, и проанализировать, разве не связались бы они в
цепочку, откуда уже был один шаг к пониманию нынешней сущности человека.
Помнишь, однажды ты увидел его в фойе кинотеатра "Киев" разговаривающим
запросто с белокурым красавцем, чей послужной список деяний, по-видимому,
даже милиция со стопроцентной ответственностью и полнотой не могла бы
составить. Нет, он не стоял рядом с ним и не демонстрировал дружеские
отношения, только вскользь обменялись быстрыми фразами и разошлись в
стороны. Ладно, согласен, что у белокурого была слабость - спортивные
именитости, он любил крутиться на состязаниях и здороваться со "звездами"
- не все ведь были осведомлены о его "профессии". Другой факт: ты увидел
его в компании профессиональных картежников, промышлявших в поездах, -
тебе в свое время довелось ехать с одним из них в двухместном СВ из
Москвы. Или взять близкую дружбу с сынком высокопоставленного деятеля,
балбесом и наглецом, пьяницей и вымогателем - ты-то еще по университету
знал о "моральных" высотах подонка. Разве это - не звенья одной цепи?
И тем не менее ты, Романько, здоровался с ним, он иногда позволял
себе хвалебные слова по поводу твоих статей. Согласен, его мнение не
представляло для тебя ценности, но ты ведь самодовольно кивал головой...
Вот так-то, старина...
Я оделся, выключил свет в прихожей и уже шагнул было за дверь. Да
остановился и после коротких раздумий возвратился ("Неудача? А, будь что
будет!"), снова включил свет, нашел под зеркалом на столике листок из
блокнота и написал: "Натали! Буду чуть позже, решил встретиться с одним
старым знакомцем и кое о чем с ним поговорить. Это Николай, Турок, я тебе
о нем как-то рассказывал - бывший боксер. Не засыпай, дождись меня. Целую.
Я".
И лишь после этого с чувством исполненного долга захлопнул за собой
дверь и лихо сбежал по лестнице, в темноте наугад попадая на ступеньки -
сколько живу здесь, столько помню: горит свет днем, при ярком солнце, и
отсутствует ночью, по-видимому, с целью экономии.
Я пошлепал по лужам вниз - по Андреевскому спуску. Редкие фонари,
раскачивавшиеся под порывами ледяного ветра, скользкая, неровная мостовая,
старательно переложенная умельцами в годовщину 1500-летия Киева, уже
успела кое-где просесть, и ручейки, стекавшие сверху - с Десятинной и
Владимирской, завихрялись в крошечных омутах всамделишними водоворотами.
Зловеще смотрели неживые окна пустующих домов, и за ними чудилось
движение, нечистая сила, а скорее всего шевелились бездомные бродяги,
плясавшие рок для "сугреву". До домика Булгакова я не доскользил, а
свернул влево, на Воздвиженку; она и вовсе была запущенной, лишенной каких
бы то ни было признаков жизни - многие домишки зияли провалившимися
крышками и выбитыми окнами, их собирались реставрировать, а пока они
должны были окончательно умереть, чтоб потом восстать из пепла: пожары
здесь не редкость. Я миновал Трехсвятительскую церквушку с чистыми,
светящимися свежей белизной стенами, где когда-то вошел в "мир божий раб
Михаил, сын Булгакова". Явился, чтоб рассказать людям то, чего они не
знали ни о себе, ни об окружающем их мире, рассказать с единственной целью
- сделать людей лучше и счастливее; но самому ему познать счастье не
удалось потому, по-видимому, что некто, кто был нашей совестью, нашим
недостижимым идеалом и нашим пророком, воспротивился появлению еще одного
пророка...
Я пересек блестевшие в свете уличных фонарей трамвайные пути,
покарабкался по крутой, разбитой и размытой брусчатке Олеговской. Идти
сюда оказалось еще труднее, чем ехать на автомобиле, - однажды пришлось,
не по своей воле, естественно, вползать на "Волге" вверх, разыскивая
районную ГАИ.
Он обитал здесь, во вросшем в землю, покосившемся на один бок
деревянном с мансардой домике, спрятавшемся в густом, буйно заросшем по
причине давнишней заброшенности саду.
Калитка была распахнута, и в глубине, за голыми кустами и деревьями,
чуть-чуть светилось окошко.
Тишина давила так, что, казалось, распухли уши.
Пожалуй, впервые у меня возникло сомнение: зачем я здесь? На душе
было неспокойно, но виной тому скорее всего ненастная погода, затерянность
и таинственность этого глухого подворья, откуда даже собаки сбежали.
Что он может мне сказать?
Что знал всю подноготную?
А почему он должен был мне докладывать?
Сомнения, конечно же, не укрепляли моей решимости, и она таяла с
каждой минутой.
Я решительно пресек колебания, на ощупь двинулся по тропинке,
осклизлой и крученой, на тусклый огонек.
Тяжелая, тоже вросшая в землю вместе с домом дверь была заперта
изнутри. Звонка не нащупал и стукнул в набрякшую, мокрую доску раз,
другой, но никто не спешил открывать, и я грохнул посильнее, потом
затарабанил нагло и требовательно - испугался, что мне вообще не откроют:
хорош я был бы тогда со своими сомнениями и выводами, со своими страхами и
опасениями. Вот бы Салатко посмеялся над доморощенным Шерлоком...
Что-то кольнуло в сердце, когда я вспомнил Леонида Ивановича - в
общем-то нарушал данное ему слово...
- Хто? - раздался едва слышный, точно из подземелья идущий голос.
- Откройте! Мне нужен Николай.
- Хто? - снова донесся голос с того света.
- Знакомый его...
За дверью исчезли звуки.
- Эй, да откройте наконец! - заорал я и стукнул кулаком в доску так,
что заломило в кости.
Дверь распахнулась неожиданно легко, точно провалилась вовнутрь. И
увидел его - собственной персоной.
Лица не разглядел - оно скрывалось в тени, но голос выдал: он явно не
ожидал увидеть меня и растерялся.
- Романько?
- Он самый.
- Ты один?
- Ты же меня не приглашал, потому без жены, - попытался я взять
ерническо-шутливый тон, но он мне плохо удался.
- Шагай. Гостем, ха, будешь...
