не ошибаюсь, врач ни ко мне, ни к кому другому несколько дней подступиться
не решался.
Что и говорить, такая обстановка не способствовала творчеству. Я
видеть не мог своего непрошеного наставника и ежедневно писал длиннейшие
письма-исповеди Ольге Федоровне, изливая душу, и это было единственное,
что еще как-то поддерживало меня на поверхности.
Чем ближе придвигался Рим, тем труднее становилось заставлять себя
дважды в день прыгать в прохладную голубую воду и крутиться от бортика к
бортику, не поднимая головы, чтоб не видеть и не слышать тренера. Он,
однако, не остался в долгу: явился в бассейн с мощным мегафоном, и теперь
его сентенции стали слышны едва ль не в противоположном конце маленького
уютного Ужгорода, где отаборилась наша команда.
Я стал избегать даже ребят.
За два дня до отъезда в Москву мы вышли на старты официальной
международной встречи СССР - ГДР.
Не стоит говорить, что в первый день я едва добрался до финиша, а
результат был таким оглушающе низким, что, без сомнений, вопрос о поездке
в Рим отпал сам собой. Заметно приободрились мои постоянные конкуренты -
Сашка Головченко, талантливый молодой крепыш с мертвой хваткой на
последних метрах дистанции, из которой мне и прежде удавалось вырываться с
невероятнейшим напряжением, и Харис Абдулов, жгучий красавец, молчун, себе
на уме, с мощными просто-таки ногами-пружинами, буквально выталкивавшими
его вперед (Харис родился в ауле под Сочи и в детстве лето напролет пас
коз в горах, вот оттуда и его знаменитый жим). Был еще парнишка из
Ленинграда, но он не шел в счет - совсем зеленый, его время наступит не
раньше, чем через два-три года, да и то, если к тому времени Абдулов с
Головченко сойдут с голубой дорожки.
И выбрался из воды, буквально отполз в сторонку и плюхнулся навзничь
на густую, теплую траву, подставив лицо солнцу. Хоть убей, я не знал,
почему не плыву.
- Олежек, привет, - услышал я, но глаза не открыл: мне никого не
хотелось видеть в ту минуту. Но человек не исчез. - Олежек, это я,
Ласло...
Теперь я узнал: местный парень, тоже пловец-брассист, как и я, но
дальше первого разряда не дошел и бросил спорт. Внутри в нем, однако, жило
неудовлетворенное желание плавать, и он тянулся к нам и проводил время в
бассейне с нами, дисциплинированно являясь на утренние и вечерние занятия.
Мы с ним быстро сошлись, он пригласил однажды к себе домой - его родители,
занимавшие не последнее место в местной административной иерархии, владели
огромным, мне до того не приходилось видеть ничего подобного, особняком в
три этажа с десятком комнат на пятерых. Плюс собственный виноградник и
замшелый подвал с дубовыми бочками, ухоженный сад и огород, куры, свиньи и
овцы, пасшиеся на Верховине у дальнего родственника. Цветной телевизор,
японская стереосистема (видео тогда еще не нашло распространения среди
наших зажиточных граждан), беспредельное поклонение единственному сыну -
надежде и опоре. Не это ли стало причиной, почему парень так рано забросил
спорт: слишком много существовало соблазнов, не требовавших никаких
усилий...
Но Ласло оказался добрым, покладистым и необидчивым. За мной он ходил
по пятам с первого появления сборной в бассейне. Я привык к нему, он стал
моей тенью и был к тому же полезен - был аборигеном и умел самозабвенно
слушать, о чем бы я не болтал.
- Видел, как плыл?
- Видел... - Голос Ласло прозвучал так грустно, что это неожиданно
рассмешило меня: я был зол на весь мир, на себя, в первую очередь,
конечно, а тут человек убит горем... моим горем.
- Концы. Завтра скажу, что болен, и - айда домой. Отдыхать.
- Не выйдешь на старт? - Мое откровение совсем раздавило Ласло.
- Не-е... - Я все еще лежал с закрытыми глазами.
- А как же... тут ходят, чтоб увидеть тебя, как ты плывешь...
- Смотреть не на что, разве тебе не ясно!
- Видел... А может, еще рискнешь?
- Не-е...
- Жаль.
- Ласло, а, Ласло, что если нам нынче куда-нибудь закатиться и
поплясать под скрипочку цыгана Миши? - Я открыл глаза, приподнялся на
локтях. - Знакомые девушки у тебя, надеюсь, есть?
- С этим без проблем. А что? - У Ласло плохое настроение долго не
гостило. - Не век же вкалывать человеку? Я понял его перемену и не осудил:
показаться в ресторане в обществе чемпиона и рекордсмена, знакомые от
зависти завянут... Мне же было все равно.
Я понимал, что совершаю непоправимую ошибку, и тот же мой нынешний
наставник будет прав, тысячу раз прав, когда скажет, что Романько - не
спортсмен, ему место на трибуне среди зрителей. Многолетний опыт
тренировок и самоограничений, мое второе "я", действовавшее и рассуждавшее
примитивнее с точки зрения обычной человеческой логики (ведь Николай
Михайлович Амосов однажды высказал твердое убеждение, что поступками
человека руководят две силы: желание получать удовольствия и желание
всячески избегать неприятностей), требовало еще сильнее зажать
прекраснодушную слабость в железных тисках дисциплины и плавать, плавать и
плавать.
Но я уже доплавался, как говорится, до ручки: последние два года
работал как заведенный, отказывая себе буквально во всем. Мне нужно,
непременно нужно было доказать себе самому, а потом уже ей, наставнику,
что я - еще не выжатый лимон. И чем хуже складывалось мое положение в
бассейне и дома, тем упрямее принуждал себя на тренировках. "Однако и на
старуху бывает проруха, - признался я сам себе. - И пора факты
воспринимать такими, какими они есть в действительности..."
А вслух произнес:
- Ласло, будь добр, подойди к старшему тренеру и скажи, что ты хочешь
пригласить... нет, твои родители просили - так будет лучше - пригласить
меня в гости. Ну, скажем, на день рождения, именины, годовщину свадьбы,
праздник урожая, - словом, придумай, но получи разрешение не
присутствовать мне на ужине и чуток задержаться после отбоя. Ты понял: не
ты, родители приглашают! - Я знал, о чем толковал: старший, бывший
пловец-марафонец, заслуженный мастер спорта, уважаемый в нашем мире
человек, был до крайности падок на лесть и... внимание "больших людей".
Отец же Ласло, как я говорил, был одним из городских начальников,
занимавшихся к тому же устройством сборной с наибольшим комфортом, и
весьма преуспел в этом, и старший был от него без ума.
- Понял, Олег, - довольно осклабился Ласло. - Когда зайти за тобой?
- К семи... Только, гляди, чтоб кадры поблизости не крутились. Не
хватало еще и в этом засветиться... Пусть лучше ждут у ресторана, о'кей?
- О'кей, мистер Романько! Ай лав ю!
В своем темно-вишневом олимпийском блайзере, в новенькой рубашенции,
купленной зимой в Париже и ни разу не одетой, в серых намертво отглаженных
брюках и светлых мокасинах я выглядел никак не хуже сына нефтяного шейха
из Объединенных Арабских Эмиратов. Мне не хватало лишь белого "кадиллака"
с открытым спортивным верхом и оруженосца.
"Впрочем, с оруженосцем проблем не будет, - едко усмехнулся я,
рассматривая себя в старинном пожелтевшем зеркале в отдельном номере на
третьем этаже некогда блестящей, а теперь захиревшей гостиницы. - А ведь и
впрямь наставник прав: выжатый лимон, цвет сохранился..."
Настроение и без того плачевное - мысли об очередной неудаче в
бассейне буквально глодали душу - готово было упасть до отметки
"катастрофа". Я не любил раздвоенности, а она теперь достигла предела. Я
уже взялся за темно-синий галстук, подаренный фирмой, обеспечивавшей нас
плавательными принадлежностями, а также одаривавшей разными мелочами,
вроде этого галстука, снабженных фирменными знаками, взялся, чтобы
развязать его и плюнуть на глупую затею с рестораном, когда в дверь, робко
постучав, проскользнул Ласло.
Он, кажется, опешил от моего блистательного вида.
- Ладно, не красна девица, - оборвал я его на полуслове, когда он
готов был восхищаться увиденным.
Мы выскользнули из гостиницы никем не замеченные: и наши, и немцы как
раз ужинали.
До ресторана "Верховина", куда, я был уверен, поведет меня Ласло, не
больше километра, но под гостиницей нас ожидало такси.
Неподалеку от входа в ресторан маячили две девушки, привлекавшие
внимание парней. Увидев нас с Ласло, они огорченно и не без зависти
окинули их оценивающими взглядами и отвернулись.
- Жужа, - протягивая руку, просто, без жеманства представилась
невысокая, с высокой грудью и быстрыми, умными глазами брюнетка.
- О сэрэт ми! - как можно жарче произнес я венгерское "Люблю тебя".
- Так быстро? - уколола девушка, - рассмеявшись.
- Он у нас такой! - поддакнул Ласло. - А это - Марина.
Я догадался, что стройная, эдакая ужгородская Твигги [Твигги - имя
английской манекенщицы 60-х годов, девочки, похожей на мальчика, которая
была объявлена эталоном девичьей красоты и совершенства. - И.З.],
соблюдающая строжайшую диету - кофе и сигареты, его пассия.
Столик был заказан, официант почтительно замер, пока мы
рассаживались, оркестр находился не близко, но и не далеко, и ничьи спины
и головы не закрывали от нас Мишу - пожилого скрипача-цыгана с
темно-синими, глубокими заливами под черными, крупными и печальными
глазами, округлым брюшком человека, не отказывавшего себе в удовольствии
выпить лишний бокал хорошего местного вина. Он был знаменитостью, и слава
его не была дутой: играл и пел Миша самозабвенно, виртуозно владея и
голосом, и скрипкой.
Мы пили вино, танцевали, скорее даже больше танцевали, чем пили, и
Жужа оказалась славной девушкой, и мы почувствовали друг к другу доверие,
и это как-то без слов сблизило нас. Ласло, поначалу пытавшийся устроить
всеобщую говорильню, где роль Цицерона, естественно, отводилась мне,
поначалу расстроился, обнаружив, что мне куда интереснее болтать с Жужей,
чем развлекать компанию байками о заграницах, но вскоре смирился. У него
был покладистый характер.
Мы уходили из ресторана последними, и Миша, и без того почти не
отрывавшийся от нашего стола на протяжении вечера, сыграл на прощание
своих коронных тоскливо прекрасных "Журавлей", улетавших в неведомые края
"в день осенний"...
- Теперь ко мне, - с пьяной требовательностью заявил Ласло, когда мы
оказались на пустынной улице.
- Поздно, Ласло, - сказала Жужа и незаметно прижалась ко мне, и я
почувствовал, как по телу пробежала искра, вспыхнувшая в сердце жарким
пламенем.
- Поздно, Ласло, как-нибудь в другой раз, - поддержал я девушку. Мне
и впрямь не улыбалась перспектива продолжить бражничество, тем более что
пить не любил и не находил в том удовольствия. Возможно, все же главным
сдерживающим фактором был спорт - вещи несовместимые.
- Опять в другой раз, - начал было Ласло, но Жужа решительно закрыла
ему рот ладошкой и покачала пальцем перед глазами. - Ладно, ребята,
бай-бай...
Мы растворились с Жужей в ночи, и августовские звезды были нашими
маяками, когда мы поднимались по старинной, вымощенной аккуратными
булыжниками извилистой дороге, что вела на самую высокую точку города - на
местное кладбище. Устроились на какой-то покосившейся скамеечке, и город
рассыпался внизу огнями домов и улиц. Жужа прижалась ко мне, и я обнял
податливое, волнующее тело, и от первого поцелуя закружилась голова, и мы,
отстранившись, долго молчали, ошеломленные этим внезапно обрушившимся на
нас чувством.
Я не стал таиться и поведал ей все, что накипело, наболело на сердце.
Не скрыл и своих отношений с женой, и, кажется, впервые вслух произнес
приговор своей утраченной любви, и не пытался свалить вину на кого-то,
потому что знал: прежде всего виноват сам, и никакие скидки на спорт да
полную отрешенность от другой жизни не выдерживали критики. Жужа не
согласилась с такой оценкой, а сказала просто, но слова ее достигли моего
ума: "Нельзя с одинаковой страстью служить двум богам, кто-то должен быть
вторым. А женщины не любят быть вторыми..."
"Нельзя служить двум богам..." Эти слова втемяшились в голову и
обернулись лакмусовой бумажкой, позволившей так просто, так однозначно
определить состояние, в котором я пребывал на протяжении последних лет. Я
истово старался служить моим "богам" - спорту, увы, в первую голову, и
жене, и эта раздвоенность мешала быть самим собой и в спорте, и дома.
Мешала понять, что ничего из этих усилий не получится, потому что уйти из
спорта битым не мог, а значит, не мог помочь и чувству, что ускользало от
нас, как вода сквозь пальцы...
Эта ночь на кладбище, в глухой таинственной тишине и покое, что
бывает лишь на погосте, где жизнь сохранилась бесплотной памятью, потом
долго снилась мне, и я просыпался, и руки шарили в темноте, разыскивая
Жужу...
Мы попрощались у ее дома и условились провести вместе пару недель на
Верховине. Давно мечтал об этом. Теперь же был уверен, что завтра буду
свободен, потому что никто не станет держать меня в сборной...
Что не говорите, а судьба есть!
Ну, кто мог предположить - ни я, ни мой нынешний наставник и в дурном
сне увидеть такого не ожидали! - что мы столкнемся нос к носу в пятом часу
утра в гостиничном коридоре. Я на цыпочках пробирался к своему номеру,
зажав в руке предусмотрительно унесенный с собой ключ, без помех
поднявшись на третий этаж через черный ход со двора, когда прямо передо
мной от резкого толчка распахнулась дверь и...
Мы оба остолбенели. Тренер - в синих тренировочных брюках и в
адидасовской синей майке, раскрасневшийся, крепко выпивший, с
взъерошенными волосами и бутылкой недопитого коньяка в одной руке и с
двумя колодами карт в другой - он был заядлый преферансист, это было всем
известно в сборной, и я - в своем красном вызывающем пиджаке и тоже с не
слишком благостным лицом. Он, моралист и жесткий "дисциплинщик", и член
сборной команды, которому завтра, какое там - сегодня, выходить на
старт...
Ситуация!
- Спокойной ночи, Владимир Федорович! - почти механически произнес я,
обалдевший от встречи.
- Спокойной но-чи, - медленно выдавил старший и громко икнул.
Я понял, что отказаться от старта, как намеревался, не смогу, ибо это
потянет за собой нить, что раскрутит весь клубок моих неудач и
неповиновений наставлениям тренерского совета сборной, и тогда мне и
впрямь не видать удачи, как бы ни бился, как бы ни старался на
тренировках. Но угрызений совести, вот вам честное слово, не ощутил, и
забрался в постель, и мгновенно уснул, едва голова коснулась подушки.
Перед заплывом я хорошенько размялся, тренер "взял" два полтинника и
остался доволен результатами. Он вел себя так, будто ничего не случилось и
никаких тайн между нами не существовало. Единственное, что он сделал:
отложил в сторону взятый было мегафон, и это стало признанием мира,
наступившего в наших сложных и не всегда оправданных отношениях. Впрочем,
в тот момент я думал о Жуже и рассматривал из воды трибуны, выискивая
девушку, хотя доподлинно знал, что ее там быть никак не могло: Жужа
собралась на день съездить во Львов, в институт, чтобы перенести практику
на полмесяца вперед, а эти освободившиеся две недели провести со мной на
Верховине...
Я подмигнул Головченко, и это озадачило его - с чего это у Романько
такое отличное настроение, с его-то секундами?.. И он не смог скрыть своей
растерянности. Я же чувствовал себя легко, свободно и потому без задней
мысли сказал довольно громко, так, что услышал и Харис:
- Что, парни, поплаваем?
У меня и в мыслях не было задать им трепку, просто нужно было как-то
дать выход своему игривому настроению. Мне терять было нечего, я это знал,
и вместо Рима я уеду на Верховину, и мы поселимся с Жужей в уютном домике
на отшибе села, где живут бокараши, признающие только шампанское, и я буду
говорить ей "О сэрет ми!" - единственные венгерские слова, известные мне.
А они, кажись, восприняли меня всерьез.
- Только не летите, парни! - попросил я, и Головченко чуть со
стартовой тумбочки не свалился от неожиданности.
Я плыл, как никогда не плавал, - вдохновенно и мощно работали мышцы и
сердце, и усталость не приходила, а наоборот, хотелось плыть и плыть, и
мягкая, ласкающая вода так и не стала вязкой, наждачно-жесткой на
последних метрах дистанции. Право же, я за все эти две с лишним минуты,
пока мы преодолевали двести метров дистанции, ни разу не обратил внимания
на собственное положение на дорожке и на своих друзей-соперников - я плыл
для себя, и этим было все сказано.
И лишь финишировав, вдруг вспомнил, почему так хорошо мне было на
заключительном "полтиннике", - никто не тревожил воду перед моим лицом!
- Ну, знаете, Олег, так долго валять дурочку! - Надо мной склонился
Владимир Федорович, и счастье просто-таки распирало его, и я испугался,
как бы он не лопнул от самодовольства. И причиной тому был я, Олег
Романько, финишировавший с новым рекордом Европы и с лучшим в мире в
нынешнем сезоне результатом...
Жужу я так больше не увидел: на следующий день улетел в Москву. Ни
адреса, ни фамилии девушки я не знал. Все надеялся вернуться сюда, да
спорт - о спорт! - внес, как всегда, свои коррективы в мои личные планы.
Может, и впрямь иногда бывает полезно изменить самому себе?
8
Виктор Добротвор победил в финальном поединке кубинца Гонзалеса,
дважды отправив экс-чемпиона мира в нокдаун в первом же раунде. Не будь
кубинец таким крепким орешком, лежать бы ему на ковре во втором, но спас
гонг, а в третьем Добротвор повел себя по-рыцарски: сначала дал сопернику
прийти в себя, не воспользовавшись очередным нокдауном, а завершил бой
серией таких изумительных по красоте и неожиданности ударов, что, однако,
были лишь обозначены как бы пунктирными линиями, не принеся Гонзалесу ни
малейшего вреда. И зал просто-таки взорвался аплодисментами. А ведь здесь
не любят бескровных поединков!
- Какой мастер! - восхищенно воскликнул Савченко, вскочил с кресла и
нервно заходил по моему не слишком-то просторному номеру. - И угораздило
же парня! Такой бесславный конец такой блестящей спортивной карьере...
- Ну что ты хоронишь Добротвора, - не согласился я, хотя и понимал,
что причин для оптимизма нет. Реальных причин. Не станешь же оперировать
эмоциями?
- Не спешу. Вырвалось случайно, - пошел на попятную Павел
Феодосьевич, и надежда - вдруг он знает что-то, что дает хоть какой-то
шанс - наполнила сердце. Но Савченко тут же собственными руками, вернее,
словами, похоронил ее.
- Завтра вопрос уже будет обсуждаться на коллегии...
- Постой, как же так - нужно разобраться...
- Там разберутся...
На том невеселый разговор и оборвался, и холодок разделил нас в этой
тесной комнатушке над Зеркальным озером, начавшем покрываться
действительно зеркальным, чистым и прозрачным льдом - ночью морозы
поднялись до минус 20 по Цельсию. Савченко вскоре отправился к себе -
вечером выступала наша пара из Одессы, и он нервничал, как бы судьи не
наломали дров. И это несмотря на то, что утренняя часть состязаний
завершилась более чем успешно - в трех из четырех видов лидерство
захватили советские фигуристы, и никто из арбитров не покусился на их
высокие баллы. Больше того, трое американских судей регулярно выбрасывали
самые высокие оценки. Не преподнесут ли сюрприз в финале, когда обнаружат,
что их соотечественники не тянут на честную победу?
Такое случалось не однажды.
Чтобы попасть на вечернюю часть программы, я вышел из пансиона
загодя, отказавшись от обеда в предвкушении сытного ужина (в 22:00
организаторы соревнований пригласили журналистов и руководителей делегаций
на официальный прием). В номере мне делать было нечего, а томиться в
четырех стенах - развлечение не из первоклассных, даже если у тебя есть
цветной "Сони" с десятью, как минимум, телепрограммами.
По дороге я завернул в фирменный магазин "К-2". Не терпелось
пощупать, прицениться к новым лыжам да и к иному снаряжению - зима ведь на
носу. Пройдет каких-нибудь два месяца, и я, верный многолетней привычке,
отправлюсь в Славское, в неказистый, но уютный и приветливый домик о
четырех колесах, непонятно каким образом вкатившийся на крутую гору и
застрявший между двумя могучими смереками, слева от подъемника; по утрам
негромким, просительным лаем меня будет будить хозяйский Шарик -
неугомонное, бело-черное длинношерстное создание на коротких, крепких
ножках, безуспешно пытавшийся каждый раз вспрыгнуть в одно со мной кресло
и укатить на самый верх Тростяна, где снег и ветер разбойно гуляют на
просторе и весело лепят из бедных сосенок на макушке то одичавшего
Дон-Кихота на Россинанте, то замок о трех башнях, а то просто укутают елку
в белые наряды, и стоит она, красавица, до первых весенних оттепелей.
В магазине - ни души, и два спортивного вида местных "ковбоя"
откровенно скучали, стоя навытяжку за прилавком и уставившись онемевшими
глазами в телевизор. Мое появление никак не сказалось на их положении, они
лишь кивками голов отстраненно поприветствовали меня и углубились в
телепередачу. Они мне не мешали сладостно - это состояние могут понять
разве что горнолыжники! - щупать блестящие, разноцветные лыжи, собранные с
лучших фабрик мира - от "Кнейсла", снова обретавшего утраченную было
славу, до "Фишеров", "Россиньолей" и "К-2" - гордости американского
спорта, утвержденной на Кубках мира братьями Марэ. Увы, и тут воспоминания
омрачили мое восхищение, и Валерий Семененко незримо встал со мной рядом,
и я словно услышал его голос: "Эх, забраться бы сейчас на Монблан, и
рвануть вниз, и чтоб без единой остановки до самого низа!" Когда я резонно
возражал, что до самого низа Монблана не докатишь даже в разгар альпийской
зимы, потому что снег редко спускается в долину, он упрямо возражал: "Нет
в тебе романтики! Горнолыжник - это птица, это нужно понимать, иначе
нечего делать тебе на склоне!"
Этот Монблан, где ни я, ни Валерка ни разу в своей жизни даже пешком
не побывали, вечно ссорил нас, правда, ненадолго.
Но нет уже Семененко, и его трагическая гибель на шоссе под Мюнхеном
стала забываться, и живет он лишь в крошечном озорном мальчишке - Валерии
Семененко-младшем. Я дал себе слово, что сделаю из него горнолыжника, но
Таня, жена Валерия, категорически возражает. Я надеюсь на время и на
рассудительность Татьяны и верю, что увижу Валерия-младшего среди
участников Мемориала Семененко, ежегодно разыгрываемого в Карпатах.
И черная горечь вползла в сердце, потому что припомнил я и Ефима
Рубцова. Мои публикации той давней истории гибели Валерия Семененко были
перепечатаны и в Штатах, и Рубцова основательно "попотрошили" местные
репортеры, так что имя его надолго исчезло со страниц газет.
Я вдруг вспомнил, что Ефим Рубцов тут неподалеку, в Нью-Йорке, и
удивился, с чего это его не принесло сюда, в Лейк-Плэсид...
Да, отличное оборудование, ничего не скажешь. А ботинки! На одной
незаметной застежке, высокие, как сапоги, они держат ногу мягко, но
мертво, сливаясь в одно целое с лыжей благодаря совершеннейшим "Тиролиям"
- таким сложным и надежным, как написано в наставлении, креплением, что
диву даешься, как они этого достигают, не вмонтировав в механизм крошечную
ЭВМ.
Взяв на память пачку красочных рекламных проспектов, чтоб было чем
потешить обостренный интерес ко всему горнолыжному собратьев-фанатов, я
удалился с видом человека, которому все это легкодоступно, да вот
таскаться с грузом неохота. Два продавца, впрочем, не обратили на мое
исчезновение из магазина ни малейшего внимания - они утонули в "телеке".
Я подходил к Дворцу спорта, когда, обогнав меня, резко затормозил
автомобиль с монреальскими номерами. Не успел я удивиться, как уже сидел в
теплом, с ароматизированным воздухом салоне рядом... с Джоном Микитюком.
9
Ефим Рубцов объявился в "Нью-Йорк пост".
Газету привез Серж Казанкини, прилетевший на крошечном, раскрашенном
под пчелу - в черные и золотисто-желтые полосы - пятиместном самолетике,
одном из двух, принадлежавших бывшему автогонщику. Автомобильный ас
содержал авиафирму с претенциозным названием "Соколы", летал сам, на сезон
рождественских каникул", начиная с конца декабря, нанимал второго пилота,
и их "пчелки" трудились до седьмого пота, перевозя горнолыжников и просто
любителей тишины и покоя. Правда, иногда, как в предыдущие два дня, валил
снег и в горах бушевала буря, и самолетики сиротливо мерзли на аэродроме,
зябко кутая шасси в поземке. Сержу повезло: снегопад ненадолго
утихомирился и позволил автогонщику слетать в Нью-Йорк и обратно.
В гостиницу Серж, однако, добирался уже в метель, и такси вязло в
снегу, и пассажиру доводилось вылазить из машины и толкать ее, и потому
первое, что я услышал, едва мой француз ввалился в отель - заснеженный,
раскрасневшийся, с седой головой, просто-таки облагороженной белыми
снежинками, были слова:
- Я чуть не утонул в снегу, так спешил к тебе, сир! - И добавил: - Мы
с тобой не конкуренты, старина, но мне бы хотелось тоже поиметь кое-чего с
барского стола!
- Сначала нужно знать, что достанется мне, это во-первых. Если же ты
действительно узнал нечто стоящее, я готов поблагодарить моего друга за
работу, это во-вторых.
- Нет, сколько знаю этих русских, или советских, или украинцев, - как
вам удобно, сир, никогда не догадаешься наперед, что они скажут в
следующее мгновение! Не потому ли с вами так трудно договариваться?
- Отчего же? Если судить по тому, как быстро находим мы с тобой общий
язык, это не так уж и трудно, - парировал я в тоне Казанкини, а сам
подумал, что Серж наверняка обладает чем-то, что необходимо мне, и он
гордится сделанным и жаждет похвалы.
- Мне остается только подняться... и с вашего разрешения, - после
многозначительной паузы продолжил Казанкини, - открыть дверцу
холодильника, дабы убедиться, что оставленная бутылка "Учительского" все
еще находится там.
Я понял, что Серж действительно в превосходном состоянии духа, и его
ничем не омраченное настроение резко ухудшило мое, ибо теперь я не
сомневался, что все, рассказанное Сержем о Джоне Микитюке, подтверждается.
Было от чего пойти голове кругом.
Но Серж начал с неожиданной для меня новости.
- А твой приятель объявился, - сказал он, доставая бутылку с виски и
наливая себе две трети тяжелого, широкогорлого бокала.
- Какой еще приятель?
- Ефим Рубцов, собственной персоной.
- Вот, держи. - Серж протянул мне вчерашний номер "Нью-Йорк пост".
Заметка на первой полосе была обведена синим жирным фломастером и
называлась: "Русский след "героина"? Чем занимаются "звезды" советского
бокса в Канаде?"
"Даже не приехав на Олимпийские игры в Лос-Анджелес летом нынешнего
года, Советский Союз остается великой спортивной державой. Мне трудно
сказать, чем бы закончилась грандиозная дуэль двух команд на Играх, но,
без сомнения, и на этом сходятся специалисты по разным видам спорта,
немало олимпийских медалей обрело бы других владельцев. Однако русские,
как обычно, провозглашающие полную независимость спорта от политики, на
деле же непременно во главу угла ставят именно политические вопросы.
В Лос-Анджелесе им не понравились: наша Олимпийская деревня, наш
ритуал открытия и закрытия Игр, наше расписание состязаний, наша свобода
волеизъявления и права личности выбирать достойный образ жизни, даже наша
кухня пришлась русским не по вкусу. Хочу обратить ваше внимание на
крошечную деталь: все это не понравилось русским еще до того, как им была
предоставлена возможность познакомиться со всем этим на месте. Поэтому они
объявили организацию Игр неприемлемой для себя и оставили своих чемпионов
и рекордсменов дома, а значит, без медалей. Америка ждала Владимира
Сальникова и Юрия Седых, Сергея Бубку и Сергея Белоглазова, Виктора
Добротвора и многих других, которых не раз приветствовала прежде на своих
аренах.
Но если раньше "капризы" Кремля, отказывавшегося от участия в
состязаниях по политическим или нравственным мотивам, уже выработали у нас
стойкий иммунитет, то теперь мы видим, что русские резко изменили свою
тактику. Они посылают своих спортсменов даже на коммерческие соревнования,
нимало не смущаясь тем обстоятельством, что там за победу устанавливаются
крупные денежные призы. Правда, деньги эти, в отличие от западных
победителей, попадают прямым назначением в государственную казну, что,
наверное, помогает Советскому Союзу увеличивать закупки на Западе зерна и
других пищевых продуктов.
Вот и теперь мы с вами стали свидетелями удивительного по красоте и
напряжению финального боя полутяжеловеса Виктора Добротвора с кубинцем
Гонзалесом, бывшим чемпионом мира среди любителей, на коммерческих
состязаниях на Кубок Федерации бокса.
Однако главное в победе Виктора Добротвора, уже много лет являющегося
одним из самых известных советских спортсменов, "звездой" первой величины,
вовсе не его великолепное мастерство, а его просто-таки фантастическое
самообладание. Он явился на ринг прямо... из зала судебного заседания в
Монреале, где разбиралось его дело о попытке провоза крупной партии
наркотиков в Канаду.
Русские и наркотики? Да возможно ли такое?
Возможно, и это зафиксировано в протоколе судебного заседания. Виктор
Добротвор был приговорен к 500 канадских долларов штрафа за ввоз "в
количествах, превышающих личную необходимость, наркотических лекарственных
средств".
Увы, канадские власти не довели дело до конца и не выявили того или
