Бегло ознакомившись с ними, Барышев с радостью обнаружил имя Иоганна
Вайса в числе самых даровитых, по мнению Франца, сотрудников Шестого
отдела СД, пользовавшихся особым благоволением Вальтера Шелленберга.
Франц, обладая феноменальной памятью, узнал Барышева, в этой же
способности не уступал ему и Барышев, посоветовав припомнить в показаниях
то, что Францу очень хотелось забыть в своей личной деятельности в
гестапо, о чем Барышев был достаточно осведомлен.
И сейчас Барышев чувствовал себя как никогда счастливым, обнаружив
Белова и убедившись в том, как его Саша Белов прочно вошел в образ Иоганна
Вайса, от которого, оказывается, не просто и не легко ему было
освободиться.
Белов спал почти сутки. Проснувшись, он боязливо открыл глаза,
опасаясь, что снова все вокруг будет расплываться туманными силуэтами. Но
оказалось, что бояться нечего, зрение восстановилось почти полностью. И он
увидел дремлющего на стуле перед его койкой Барышева в больничном халате.
И лежал неподвижно, чтобы не разбудить его. Но Барышев спал чутко, при
первом же шорохе проснулся, улыбаясь Белову, подошел к окну, раздвинул
занавески. Одобрил погоду.
- Сейчас хорошо бы по грибы! - Объяснил тоном знатока: - В таких
рощицах они водятся, особо на опушках.
Кроме поисков Белова у Барышева были здесь и другие важные служебные
задания, но еще ночью он вышел босиком в коридор, боясь шаркать тапочками,
из кабинета главного врача вызвал по телефону Москву, объяснил, где он. И
заявил, что это свое пребывание в госпитале считает делом чрезвычайной
важности. Пофессорспециалист должен был по его просьбе прилететь в
гарнизонный госпиталь сегодня же. Особенно долго Барышев говорил с
родителями Белова.
- Самое лавное, - кричал он в трубку, - температура нормальная! А это
- все. Раз температура в порядке, значит, и человек тоже.
Когда утром Белов вдруг встал с постели и прошел к раковине
умываться, Барышев спросил несколько растерянно:
- Это что ж такое? Выходит, симулировал?
Белов сказал:
- Ночью я вставал и учился ходить слепым, чтобы не разучиться ходить
вообще. Я продумал все: если б удалось бежать, я бы выдал себя за
ослепшего солдата вермахта.
- Ну, тогда правильно, - согласился Барышев. Вздохнул. - Как
представлю, что ты слепой ковыляешь по дороге... А шоферы у нас знаешь
какие лихачи? Жмут на сто с лишним. Фасонят перед гретхенами. - Добавил
осуждающе: - Взыскивать с них надо, вот что!
После завтрака Белов решительно объявил:
- В Берлин мне нужно!
- Нет, брат, пока опасно.
- А вы видели мой документ? А подписи видели?
- Смотрел. Почти весь зверинец расписался.
- Ну вот, - сказал Белов.
- Что вот? - спросил Барышев. - Ничего не вот! Любая регулировщица
задержит - и все.
- Меня бы только через линию фронта перебросить, - попросил Белов.
- Нет, - отрезал Барышев. - Нет. И ничего вообще нет: ни линии, ни
фронта, и твой документ - музейный экспонат, и только. - Пробормотал
досадливо: - Может, это для тебя и раздражитель, как доктор говорил, но
пускай раздражитель, только войне - конец. Наши на Эльбе загорают. Вот так
вот. И, если хочешь знать, отметки о прибытии и отбытии на моей
командировке официально должен заверить печатью комендант Берлина. И
пистолет мне там нужен, как валенки в Сочи, на пляже. Понял?
- Значит, все?
- Именно, - сказал Барышев. - Все.
Белов долго молчал. Жмурился, улыбаясь каким-то своим мыслям. Спросил
вдруг:
- Машина у вас есть?
- Допустим.
- Пошлите за Генрихом Шварцкопфом, если он жив. Пуцсть привезут.
- Во-первых, он жив, - сказал Барышев. - А во-вторых, что значит
"пусть привезут"? Товарищ Шварцкопф сейчас должностное лицо, директор
крупного предприятия.
- Где?
- То есть как это где? В нашей зоне. Пока - зона, а потом немцы сами
найдут, как ее назвать. Наше дело простое: как их народная власть решит,
так и будет.
- Но я хочу его видеть.
- А я, думаешь, нет? Пошлем телеграмму, это можно. А насчет
транспорта - он обеспечен. Персональный, как и положено по должности.
- Слушайте, а Гвоздь?
- Ну какой же он Гвоздь? Теперь шишка - председатель колхоза. Щелкает
протезом, но дела у него ничего.
- А Эльза?
- Какая это Эльза?.. Ага, Орлова... В кадрах. Ну, только очень она,
понимаешь, подозрительно интересовалась гражданской юриспруденцией: как
брак Зубова с немкой, законный или незаконный? Оперативники считают,
любила она Зубова.
- А где Зубов?..
Барышев нахмурился. Сказал, с трудом находя слова:
- Понимаешь, тот самолет, на котором он отбыл вместе с
уполномоченными СС, не прибыл к месту назначения. Значит, выходит, при
всех вариантах Зубов - герой, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
- Он... жив?
- Хотелось бы. Ну так хотелось бы! Ну, очень! - И тут же перевел
разговор: - Люся Егорова, помнишь ее? Ну, та, с обожженным лицом, а ведь
красавица, когда другой половиной лица повернется, - она теперь мамаша, и
такая страстная! Пришел в гости - в коридоре держит: "Согрейтесь с холоду,
а то малютку простудите". Заглянул в коляску - конверт в бантах, а в нем -
экземпляр, лежит и соской хлюпает. Ну, я ей за держание в коридоре
отомстил. Вынул у ребенка соску, выбросил, сказал: "Современная медицина
против - негигиенично". Туз и сейчас туз - в райисполкоме командует. -
Спросил: - Может, хватит, антракт? - Предложил строго: - Давай так,
поначалу на информацию десять минут, в остальные дни - прибавка каждый раз
по стольку же. Чтобы порядок был. Режим. Мы же не гденибудь, а в
госпитале. И я сам тоже на положении рядового хворающего. Услышат вдруг
разговорчики, наложат взыскание - внеочередную инъекцию витамина. А куда
колют? В самую беззащитную территорию. - Произнес шутливо: - Интересно,
генералам и маршалам тоже так или куда-нибудь в более благородное место?
Так, добровольно пойдя на заключение в госпитальной палате, Барышев
терпеливо и настойчиво выхаживал Сашу Белова, объяснив высокому
начальству, вызывавшему его в Москву, важность своего пребывания здесь,
рядом с выздоравливающим Беловым.
Когда в госпиталь приехал Генрих Шварцкопф и, бросившись к Белому,
крепко обнял его и стал шепотом, изредка оглядываясь на Барышева,
рассказывать о тех днях, когда он остался один и продолжал работать,
Барышев счел неудобным присутствовать при разговоре советского разведчика
со своим соратником и вышел в коридор.
Сидя там на скамье рядом с "титаном", он курил и беседовал с
выздоравливающим офицером о жизни, какая сейчас в стране и какая должна
быть потом. А когда он, постучав предварительно в дверь, вернулся в
палату, Генрих сказал смущенно:
- Извините, я не знал, что вы полковник Барышев.
- Это моя оплошность, - ответил Барышев. - Не представился.
Прежде всего Генрих захотел рассказать Барышеву о том, что важного он
сумел установить в последние дни существования фашистской Германии.
Барышев его вежливо выслушал, поблагодарил. Потом сказал задумчиво:
- В сущности, это все, как говорится, минувшее. А вам, товарищ
Генрих, предстоит сейчас думать о том, какой станет Германия. Покончили с
фашизмом мы, а строить новую Германию будете вы... - Провел ладонью по
серым от седины волосам, добавил: - Вам, как товарищу Иоганна Вайса по
работе, скажу: секретная служба гитлеровцев со всеми архивами и штатами,
коей удалось уйти на Запад от нашей, выражаясь по-старинному, карающей
десницы, перешла в наследство к тем, кто мечтает стать преемниками
Гитлера. Так вот, надо, чтобы эти сладкие их мечты не превратились в
горькую для вас действительность.
А если говорить о делах, то позволю себе не согласиться с вашим
решением - оно стало мне известно - не брать на работу инженера Фридриха
Дитмара только потому, что он инвалид.
- Нет, - возразил Генрих, - не потому. Я получил письма, в которых
этот Дитмар охарактеризован как отъявленный нацист...
- Мне сообщили и это, - прервал его Барышев. - Хочу напомнить о
бдительности. Тайные нацисты стремятся скомпрометировать тех немецких
специалистов, которые, не скрывая своих прошлых заблуждений, хотят
сотрудничать с вами.
- Фридрих Дитмар! Да ведь я же знаю его! - воскликнул Белов.
- Дело не в том, что именно ты его знаешь, - сказал Барышев. - Дело в
том, что враг в разные исторические времена использует различные коварные
приемы борьбы, но цель у него всегда одна: если не физически, то морально
убить человека. Вот, - улыбнулся он, - значит, моя к вам просьба, товарищ
Генрих: оставайтесь разведчиком, только теперь - человеческих душ.
Генрих обернулся к Белову:
- Иоганн, я решил вступить в Коммунистическую партию Как ты думаешь,
примут?
- Извините, я опять вмешаюсь. - Голос Барышева звучал очень серьезно.
- Учтите только вот что: когда об этом станет известно, в партию поступит
много писем о вас как о бывшем эсэсовце. Так вы не обижайтесь, эти письма
будут писать только честные люди.
- Да, - сказал Генрих, - я понимаю. - Прощаясь, он спросил: - Но ты
будешь меня навещать, Иоганн?
- А ты меня?
- В Москве - обязательно. Скажи твой адрес.
Записав, Генрих хотел закрыть блокнот.
- Подожди, а кому?
- Да, я и забыл, что у тебя есть другое имя. - И Генрих задумчиво
повторил несколько раз: - Александр Белов, Александр Белов. Знаешь, мне
трудно привыкнуть. Мне странно, что тебя зовут не Иоганном.
- Ладно, пиши письма на имя Белова, а для тебя я попрежнему остаюсь
Иоганном Вайсом.
Когда Генрих ушел, Барышев сказал:
- Вот ведь что главное у нас - человека спасти. В этом великая цель и
великая радость. - Лег на спину, спросил: - Поспим?
- Что-то не хочется, - улыбнулся Белов.
- Непорядок, - осудил Барышев. Приказал строго: - А ну, мобилизуй
волевой импульс! - Скомандовал: - Спать! Инициатива моя, исполнение - мы
оба. - И погасил настольную лампу.
Но за окнами еще было светло. Как ни старался Барышев, уснуть не
смог. Искоса приоткрыв глаза, увидел, что Белов спит. Лицо у него было
спокойное, безмятежное, и дышал он ровно. "Волевой парень, - завистливо
подумал Барышев. И еще он подумал так же завистливо: - А может, это
молодость? Ведь молодому легче справиться с трудностями, чем человеку,
обремененному годами". И потом он уже с гордость подумал о своей работе:
"Большая она и бесконечно тонкая, сложная и требует человечности в той же
мере, как и беспощадности ко всему бесчеловечному на земле".
Белов не спал. Он только вежливо притворялся спящим, ради успокоения
Барышева.
Гибель Зубова потрясла его, но за эти годы он так научился
перебарывать себя, подавлять свои чувства, что даже теперь, в присутствии
Барышева, как бы автоматически, безотчетно не выдавал того, что пережил
при этом известии. И сейчас, лежа недвижимо, с закрытыми глазами, он думал
о Зубове, с пронзительной, напряженной ясностью видя его таким, каким он
был в то тихое раннее утро, когда они купались в озере Ванзее.
Зубов спросил его вдруг:
"Ты хотел бы прожить сверхсрочно, ну хотя бы до ста? - И тут же
заявил: - А я бы не возражал!"
И вот нет уже Зубова. Но он, как бы не покоряясь смерти, продолжал
свое существование в сознании Белова, став его вечным, незримым спутником.
...Это был бомбардировщик, дослуживающий свою службу в качестве
транспортного самолета. Пилотировали его два младших лейтенанта - молодые
летчки, окончившие училище перед самым концом войны. И оттого, что на их
гимнастерках не было ни орденов, ни медалей, на нашивок за ранения, они
казались обмундированными не по форме. И то, что пилоты были очень молоды,
и то, что вся их экипировка была новенька, словно только сегодня из
цейхгауза, и то, что лица у них были чрезвычайно озабоченны, - все это
напоминало сидящим у бортов на алюминиевых откидных скамьях армейским
пассажирам, в большинстве старшим офицерам, их самих - таких, какими они
уходили на войну.
Плексигласовый колпак в потолке кабины, под которым некогда висел у
турели пулемета бортстрелок, был весь в пробоинах, залатанных перкалем;
крановые установки над бомболюками размонтированы, и на балке с болтами,
как на вешалке, висят плащи и фуражки.
Самолет летел над территорией Германии.
Пассажиры, неловко повернув шеи, косо сидели на металлических
откидных скамьях и смотрели вниз сквозь квадратные иллюминаторы,
запотевшие после взлета.
Солнечные лучи, почти отвесно падая на землю, освещали ее так
искусно, как это умели делать старые мастера в своих идиллических
пейзажах, полных изобильного цветения и земного плодородия.
С высоты земля действительно выглядела аккуратно и тщательно
возделанной. И домики с высокими черепичными крышами казались такими же
яркими, чистенькими и уютными, как на олеографиях в учебнике Глезера и
Петцольда, по которому задолго до войны изучали в школе немецкий язык
многие из тех, уже пожилых людей, что летели в самолете. И сейчас они
внимательно смотрели на эту землю, с которой природа и труд людей уже
начали стирать то, что некогда называлось плацдармами, рубежами, передним
краем, где происходили сражения с такой интенсивностью огня, что думалось,
почва оплавится и навечно застынет черной, остекленевшей, как базальт,
массой и ни былинки не взойдет на ней.
В этой войне человечество потеряло миллионы жизней. И среди погибших
были те, кто мог бы своим гением и трудом даровать людям величайшие
открытия, указать новые пути покорения природы, совершенствования
человека. Но они были убиты.
Германский фашизм выпестовали не одни немецкие империалисты - в
расчете на дележ добычи им тайно помогали их западные пайщики. В ходе
второй мировой войны эти пайщики не раз колебались, боясь упустить момент,
когда следует примкнуть к сильнейшему. И только разгром фашистских армий
положил конец колебаниям. Но не радость вызвала у них победа, а тревогу.
Советская Армия помогла народам оккупированных фашистами стран Европы,
сражавшимся в отрядах Сопротивления, изгнать оккупантов с их земли. И
теперь эти народы могли продолжать борьбу за социальную свободу.
Так и произошло в странах Восточной Европы - они стали
социалистическими. К этому же шли немцы, жившие на освобожденной Советской
Армией восточной территории Германии. И на этой территории советские
воинские части всячески стремились, чтобы страна быстрее поднялась из
развалин и народ ее, идя по избранному им пути, мог начать строить новую
Германию.
Вот почему большинство пассажиров так озабоченно и внимательно
смотрели в иллюминаторы: самолет летел над Германией, на полях которой
поднимались всходы нового урожая - первого после войны хлеба.
Смотрел в теплый от солнца иллюминатор и Александр Белов. На его
гимнастерке, как и у молодых пилотов, не было ни орденов, ни медалей. И
обмундирование у него было такое же новенькое, как у них. Выбритая голова
со следами снятых швов, глубоко ввалившиеся глаза, скорбные морщины у губ,
седина у висков - все это невольно вызывало любопытство пассажиров.
По возрасту - фронтовик. Но нет ни одной награды, - значит, штрафник.
А может, бывший военнопленный, попавший в концлагерь в самом начале войны?
Когда сидевший рядом полковник осведомился, с какого года Белов на
фронте и в каких сражениях участвовал, тот несколько растерялся, потом
объяснил:
- Я, собственно, в тылу...
Полковник посмотрел на заметно впавшую грудь Белова и, снисходительно
застегивая пуговицу на кармашке его гимнастерки, заметил наставительно:
- Когда бывало туго, то, знаете, всех тыловиков под гребенку - на
передний край. И сражались. Многих я сам лично представил к
правительственным наградам.
- Да, конечно, - согласился Белов.
- Значит, в фашистских лагерях довелось побывать? - догадливо решил
полковник.
- Приходилось...
- И вынесли?
- Выходит, так, - сказал Белов.
Полковник повернулся к нему крутой спиной и больше уже не заводил
разговора.
Самолет вошел в облачность. Стало тускло, сумрачно.
Белов посмотрел на спину полковника и сразу вспомнил Зубова,
вспомнил, как тот, кряхтя, задрал на своей, такой же широкой спине
немецкий китель и попросил:
"А ну, погляди, чего у меня там. Не сильно, а? - И похвастал: - Он
меня ранил, но я его не убил, воздержался. Понимаешь, пожалел: уж очень
молоденький".
Это было после очередного налета группы Зубова на базу горючего в
районе железной дороги. Морщась от боли, но смеясь глазами, Зубов сказал
раздумчиво:
"Интересно было бы с карандашиком подсчитать, скольких
самолетов-вылетов мы немцев лишили. Просто так, для удовольствия".
А потом перед Беловым возникло лицо Зубова, когда тот, склонившись,
выбрасывал из самолета на взлетную полосу свой парашют. Поймав удивленный
взгляд Белова, он одобряюще подмигнул ему и даже попытался пожать плечами:
мол, ничего не поделаешь, так надо.
Но вот образ Зубова будто растворился, исчез, и Белов увидел другое
лицо - запрокинутое, со свисающим на лоб лоскутом кожи. Это было лицо
Бруно. И когда взгляд Бруно встретился с его взглядом, полным отчаяния,
Бруно слегка повел головой, как бы безмолвно объясняя все то же: так надо.
- Может, закурите? - наклонился к Белову майор-танкист с новенькой
золотой звездочкой на кителе. Добавил участливо: - Очевидно, здорово о
советском табачке соскучились? - Протянул всю пачку. - Возьмите.
- Спасибо, у меня есть.
- Значит, снабдили в дорогу. - И майор сообщил: - Я сам в плену был,
но убежал. Нетяжелое ранение оказалось, как очухался, сразу и убежал. А
вот под трибуналом я не был. Чего не было, того не было. - Сказал твердо:
- Но если человек кровью вину искупил... Металла на груди у него нет, но,
значит, он есть в сердце. Сейчас важно одно: годен человек для дальнейшего
прохождения - уже не службы - жизни или не годен. Горе людское заживить,
жизнь наладить - отощали. - Махнул рукой в сторону иллюминатора. - Двоих
братьев своих здесь оставил. Вернусь домой один. Что матери скажу?
"Здрасте!" - "А где другие?" - "Нет". А я живой. Разве после этого Звездой
своей я ее обрадую? Нет.
- Вы неправы, - возразил Белов. - Если б наши люди не совершили
невиданного подвига, погибли бы еще миллионы братьев, отцов, сыновей.
- Верно, - согласился майор. - Подвиг - это, в сущности, что? Один
делает то, что под силу нескольким. Значит, остальным жить. Вроде как
спасаешь их. Правильно? Я так в бою и думал: не сшибу их танк - он наш
сшибет. Ну и сшибал. Когда боишься, что изза тебя свои погибнут, за себя
не боишься.
Самолет прорезал облачность, снова появилось солнце. Из рубки вышел
второй пилот, объявил торжественно:
- Товарищи, пересекаем государственную границу Советского Союза. -
Выждал, произнес тихо: - А то некоторые фронтовики обижаются, когда не
информируем, что уже Родина.
Белов не отрывался от иллюминатора.
Огромная теплая земля отчизны, изборожденная шрамами оборонительных
полос и круглыми вмятинами бомбовых воронок с мерцающей в них темной
водой, лежала в мягкой зелени лесов могуче и просторно. И Белову казалось,
что самолет не чсам пошел на снижение, а это он силой тяготения всего
своего существа вынуждает его идти все ближе и ближе к земле.
Провожая Белова на немецком аэродроме, Барышев сказал:
- Значит, так: сначала в наградной отдел и только потом, при всех
орденах, - в управление. Ты знай: я человек тщеславный, мой кадр - моя
гордость. Да не забудь, отцу скажи: если поедете на рыбалку, мотылей пусть
берет из моего тайника.
Надя отозвала Белова в сторону, раскрыла сумку и, строго глядя в
глаза, приказала:
- Запомните: здесь, в бумаге, курица, четыре крутых яйца, масло в
коробочке, какао в термосе. Папа велел передать: вы обязательно должны
нормально питаться.
Белов посмотрел жалобно в ее, как всегда, чуть надменное лицо с
коротким носиком, еще по-детски пухлыми губами, серозеленые глаза под
сенью ресниц. Спросил:
- А вы?
- Что я?
- Вы будете в Москве?
Надя удивленно повела плечами.
- Но мы ведь там живем. - Подала твердую маленькую руку. Напомнила: -
А витамины принимать до еды. Они в коробочке из-под капсюлей для
взрывателей.
- Я буду скучать без тебя! - сказал Генрих.
- Я тоже, - грустно улыбнулся Белов.
Генрих обернулся к Барышеву:
- Такими немцами, как Иоганн, можно гордиться!
- Ничего, - сказал Барышев. - Мой Белов ему не уступит. Ну, всё.
Время.
И Белов, чтобы как можно дольше видеть эти дорогие ему лица, пятясь,
поднялся по трапу.
А сейчас самолет все снижался и снижался, словно скатывался по
стеклянному склону. Как только колеса туго коснулись земли, внезапно исчез
один из пассажиров, незримо летевший в самолете, - Иоганн Вайс. Он исчез
безмолвно, бесследно. Не было больше двойника у Александра Белова. Майор
Белов остался один. На мгновение его охватило чувство одиночества. Но это
ощущение покинуло его так же неожиданно быстро, как и появилось.
И никто, даже Александр Белов, не почтил торжественным вставанием
гибель Иоганна Вайса. Никто!
Белов жадно и нетерпеливо искал глазами среди встречающих лицо матери
- самого главного для него человека на свете. Она была матерью не только
Саши Белова, но и Иоганна Вайса, и так как она этого не знала, то
исчезновение Вайса ее тоже не опечалило.
Так перестал существовать Иоганн Вайс - гауптштурмфюрер СД.
