- Ура, товарищи! - И, ослабев, сел на каменное днище штольни.
Очнувшись, он прошептал виновато: - Это я не от слабости свалился - от
чувств. Ну, от переживания вроде, так надо полагать.
Добрел до решетки, стал осматривать ее, руки людей мешали ему. Потом
подозвал Вайса, наклонился, сказал на ухо, потому что люди за решеткой
сильно кричали:
- Подорвать можно. Но сначала надо наладить дисциплинку, чтобы все
граждане за решеткой удалились, насколько это возможно. И второй момент:
кинутся валом наружу, а там, надо полагать, бой. Надо связаться с майором.
Вайс позвал Надю. Отошли подальше от решетки. Надя включила рацию,
надела наушники.
- Что передать?
- Нашу обстановку, какую видите. Запросите, как у них.
Спустя некоторое время Надя пожаловалась: слышимость плохая, помехи.
Под землей работа рации очень затруднена.
- Но все-таки - что же передают?
- Отдельные слова разобрала: "Горячо... Всех в укрытие...
Артиллерия..."
- Так, - сказал Вайс. - Понятно.
Парашютисты пробовали призвать людей к спокойствию, но невозможно
было перекричать их.
Вайс спросил Надю:
- А какую-нибудь станцию мощную вы принять можете?
- Мощную - конечно.
- Хорошо бы музыку, - сказал Вайс. - Хорошую. Начнут слушать и
смолкнут. Понятно?
- Я попробую.
- Я не уверен, но вдруг... - сказал Вайс.
Спустя некоторое время раздались тихие звуки музыки неизвестно какой
радиостанции.
Сначала смолкли те, кто стоял первыми у решетки; потом постепенно
затихли все - вся эта гигантская, плотно спрессованная в штольне
человеческая масса...
И тогда Белов подошел к решетке и закричал громко, насколько мог:
- Товарищи! Прошу всех спокойно отойти подальше от решетки, лучше
всего - в боковые ходы, они, наверное, у вас есть. Для того чтобы
разрушить решетку, нужно произвести взрыв. - Спросил: - Вы поняли?
Наверное, каждый человек выговорил очень тихо это слово:
- Да.
Но оно так громко отдалось под сводами, что было подобно ослабленному
гулу подземного обвала.
Вайс выждал, пока гул смолкнет, сказал:
- Товарищи, мы уверены, что вы будете вести себя организованно, как
подобает советским людям. - Крикнул: - Старшим остаться у решетки,
остальным отступить в укрытие!
Шорох и топот ног. Потом в решетке показалось только пять
человеческих рук. Вайус подошел, пожал каждую и повторил то, что надо было
выполнить всем этим людям. Добавил:
- Пожалуйста.
Укрепив, где нужно, заряды, парашютисты подняли обессилевшего Мехова
и понесли. Мехов был грузным человеком, а идти приходилось, поднимаясь по
отлогому склону, так как штольня была здесь проложена по скошенному
горизонту.
Преодолев подъем, они остановились и залегли за составом вагонеток,
нагруженных бочками цемента и каменными глыбами, видимо служившими для
перемычек, которыми была замурована штольня.
Несколько минут спустя раздался взрыв, и воздушная волна его
оказалась такой силы, что состав вагонеток толкнуло назад, упоры слетели с
рельсов, и вагонетки, сначала медленно, потом ускоряя ход, покатились вниз
по склону, туда, куда сквозь пролом в решетке бросились плотной массой
тысячи людей.
Вайс вскочил и побежал рядом с передней вагонеткой, пытаясь подсунуть
под ее колеса деревянный башмак, но его с силой отбросило прочь. Тогда
Вайс выхватил гранату, сбросил с нее металлическую рубашку, дающую тысячи
осколков, повернул ручку и через две секунды швырнул гранату вперед, между
рельсов, а сам лег плашмя у стены штольни лицом вниз, прикрывая голову
руками.
Взрывом свалило первую вагонетку, остальные наползли на нее,
громоздясь грудой железа и камня.
Из накренившейся вагонетки на Вайса посыпались обломки камня. Ладонь,
которой он накрывал голову, раздробило одним из таких камней. Вагонетка,
кренясь в сторону, грозила опрокинуться на Вайса и раздавить его своей
тяжестью.
Откуда нашлись силы у этих умирающих от голода, жажды, удушья людей,
как хватило воли и организованности, чтобы быстро выделить несколько
десятков наименее ослабевших и научить их сделать единственно возможное?
Одни из них пролезли между вагонетками и стеной штольни и, упираясь
полосатыми от выпирающих ребер спинами в накренившиеся борта вагонетки,
удержали ее на себе; другие в это время сбрасывали камни, завалившие
Иоганна, и затем вытащили и его самого, окровавленного, потерявшего
сознание.
И когда Надя, склонившись над Иоганном, сказала горестно: "Он дышит,
товарищи, но воздуху ему не хватает, воздуху!" - эти люди отпрянули и
подались назад, словно освобождая пространство для доступа воздуха.
В бой против советских парашютистов были брошены сводные эсэсовские
охранные подразделения. Они отлично умели убивать, совершать облавы,
расправляться с партизанами, они точно рассчитывали количество стволов,
боеприпасов, самолето-вылетов, чтобы на каждый метр линии партизанской
обороны приходилось не меньше сотни осколков и попаданий станковых и
ручных пулеметов.
Но парашютный тряд состоял из воинов, каждый из которых в отдельности
владел искусством осмотрительного и самостоятельного ведения боя. Это были
мастера военного дела, участвовавшие во многих сражениях.
Знаменитый снайпер Борис Ветки стрелял с озабоченным выражением на
строгом и умном лице. Движения его были ленивы, мягки и не лишены грации.
Он смотрел в оптический прицел с тем же внимательным любопытством, как
некогда - будучи студентом-микробиологом - в окуляр микроскопа.
Он был ранен, но расчетливо соображал, что, если не получит нового
ранения, у него еще хватит сил удержать здесь снайперскую позицию, -
только не нужно ее менять, а оставаться на прежнем месте, плотно
прижавшись к разрыхленной земле.
Минометный расчет, напротив, маневрировал, меняя позиции, чтобы не
дать противнику пристреляться. Бойцы, передвигаясь попластунски, волокли
за собой, как на буксире, привязанные за провод к ноге ствол, плиту и
железные кассеты с минами. Занявшие оборону парашютисты были вооружены
ручными пулеметами и автоматами. Когда противник приближался, брались за
автоматы. Подносчки обеспечивали боеприпасами каждый свою группу.
Парашютисты не успели скрыто заминировать подходы. Они просто
разложили мины и протянули к себе в окопы куски проволоки, соединенные с
предохранительной чекой взрывателя. Когда цепи противника приближались,
дергали за проволоку, чека выскакивала, и мина срабатывала.
Раненых отволакивали на разостланных плащ-палатках под свою туннеля.
Это был бой, тщательно продуманный и организованный, как будто работал цех
под открытым небом. Если б только людей в этом "цехе" не убивали, а
механизмы от попадания мин и снарядов не выходили из строя!
Майор Колосов, руководя работой бо, поглядывал на часы. Обещанный
танковый десант запаздывал. Он видел, как гаснут одна за другой огневые
точки парашютистов. Он слышал разрывы ручных гранат, означающие, что
начался ближний бой. Взял трубку полевого телефона и приказал командиру
расчета станкового пулемета:
- Егоров, брызни на левый фланг, а то там жарко!
Он видел в бинокль, как парашютисты отступают на вторую линию
обороны. Радист подошел к нему и сказал, что люди из шахты запрашивают
разрешения выходить.
- Нельзя, - сказал майор. - Ни в коем случае. - Потом добавил,
подумав: - С десяток, каких покрепче, пускай выделят. Что ж, все-таки
резерв.
Спустя некоторое время в туннель из ствола шахты поднялись пятнадцать
лагерников и с ними парашютисты и Надя. Они принесли раненых и положили их
поближе к выходу, чтобы люди могли дышать. Надя присела радом с Беловым,
расстегнула китель, положила ладонь ему на грудь. Она почувствовала -
сердце бьется. Но когда отняла ладонь, она была в крови.
Лица, как и тела лагерников, были черны от рудничной пыли. Все они
были настолько худы, что казались плоскими, словно силуэты людей,
вырезанные из грязной фанеры.
Один из них сказал:
- Товарищ майор, разрешите обратиться? - И стукнул костлявыми
коленями, сведя ноги по стойке "смирно". - Мы к бою готовы!
- Ладно, - согласился майор, - не спеша, по одному на огневые
позиции, марш! - Добавил, улыбаясь: - Спасибо, товарищи, за выручку.
Пошел дождь. Но не дождем можно угасить огонь неравного боя - силой.
А силы парашютистов были на исходе... Майор приказал радисту:
- А ну, покричи в эфир ВВС! Надо, чтобы накидали чегонибудь.
Задерживают десант, а у меня потери.
Радит доложил:
- Приказали через двадцать две минуты всем в укрытие. Беспокоятся,
чтобы своих не задеть. Просили обозначить передний край ракетами.
- Ладно, - согласился майор, - подсветим!
И когда в не прекращающемся ни на минуту дожде сгустились влажные
сумерки, заворчало грозное небо. Сначала свалили свой груз пикировщики,
падая на крыло, словно пришибленные. А потом черными лезвиями низко
метались над полем боя штурмовики, вонзая в землю огненные очереди.
И еще действия авиации не завершились, а майор уже вынул из кобуры
пистолет и не спеша спустился к залегшим поодаль парашютистам. И спустя
несколько минут, как только исчез последний самолет, парашютисты выскочили
из укрытий и пошли на противника по вздыбленной, изуродованной, словно
вывернутой наизнанку земле.
Рота танкового десанта завершила этот бой.
Майор Колосов был ранен. Но у него хватило сил дать все необходимые
распоряжения командиру подразделения танкистов, лейтенанту.
- Вы, значит, нам теперь приданы?
Танкист посмотрел на часы, сообщил, улыбаясь:
- Мы теперь уже не десант.
- А кто же?
- Подразделение танковой армии, и вроде как у себя в тылу. Наш
передний край уже километров за тридцать отсюда. Так что на освобожденной
территории, выходит, базируемся.
- Здорово, - сказал майор. Усмехнулся. - Теперь от армии далеко не
отбежишь.
- Взаимодействие, - пояснил танкист. - Ваше дело - объект, наше - все
остальные окрестности.
Лагерники выходили из туннеля длинной чередой. Люди шли, подпирая
друг друга плечами, вздернув костлявые подбородки. Они шли и шли
бесконечной шатающейся колонной.
Лейтенант-танкист поднес руку к шлему. Колосов чуть приподнялся и
тоже поднес дрожащую руку к фуражке.
Командовали лагерники те, кого они избрали в своих подпольных
организациях старшинами.
Колонна развернулась и по приказанию такого старшины замерла по
команде "смирно". Но вся эта линия людей пошатывалась. Было тихо,
слышалось только их сиплое дыхание.
- Товарищи! - сказал танкист. - Извините, мы задержались...
- Ты им речь скажи, - потребовал майор. - Наверное, полагается...
Лейтенант сбросил с головы шлем. Лицо его было молодо. Жалобно
морщаясь, задыхаясь, он сказал:
- Всё, товарищи, всё! И клянусь, больше такого на земле не допустим.
- Подбежал, обнял первого, кто оказался ближе.
- Не получилось митинга, - вздохнул майор. Он снова опустился на
носилки и уже вянущим голосом успел отдать распоряжение накормить и
разместить освобожденных людей.
В примыкающем к расположению лагерей и лесному массиву городке
оказался немецкий госпиталь, не успевший полностью эвакуироваться. В нем
разместили раненых, в том числе Колосова и Белова. Госпиталь передали
санбату вступившей в этот район советской моторизованной части.
Нади уже не было здесь. Едва успев еще раз взглянуть на Белова,
недвижно распростертого на койке, она вынуждена была оставить его. Бои шли
на подступах к Берлину. Девушка тревожилась за отца, да и, кроме того,
советская армейская разведка нуждалась в ней.
Майора Колосова в тяжелом состоянии вывезли из немецкого городка в
армейский госпиталь. Начальнику госпиталя Колосов сумел только
пролепетать, что контуженный Иоганн Вайс - очень большой человек и надо о
нем особо заботиться.
Вайс не приходил в сознание. У него было сотрясение мозга. Он был
нетранспортабелен.
Замполиту госпиталя доложили, что в мундире Вайса обнаружен документ
офицера СД с особыми полномочиями, подписанный Гиммлером, Мюллером,
Кейтелем, Кальтенбруннером. Замполит сообщил об этом начальнику Особого
отдела. Тот сказал:
- Значит, правильно информировал майор - важная хищная птица.
Поправится - допросим. - И предупредил: - Но чтобы культурненько. Полный
уход, все как полагается.
От удара у Вайса были повреждены глазные нервы. Он почти не видел.
Операцию ему сделал вызванный с фронта хирург-окулист. Он сказал
лечащему врачу, что больному необходим абсолютный покой, никаких
раздражителей, в том числе зрительных.
Лечащий врач знал немецкий язык, нашли сестер, которые тоже знали
немецкий язык. Было сделано все для того, чтобы оградить раненого офицера
СД от всяких "раздражителей". Он лежал в отдельной палате.
Когда сознание возвращалось к нему, он начинал медленно соображать.
Где он? Может, его ранили во время бомбежки аэродрома и Дитрих выдал его?
И сейчас врач-немцы стараются сохранить ему жизнь, чтобы потом гестаповцы
могли медленно выжимать ее, капля за каплей... Все дальнейшее выпало из
памяти Вайса. Все, кроме засевшего у него в мозгу признания Дитриха. И оно
жгло его мозг. Значит, он, Вайс, допустил где-то роковую ошибку, допустил
накануне того, как ему предстояло завершить работу над заданием, от
которого зависела жизнь многих тысяч людей. Эта навязчивая мысль, душевные
страдания, вызванные этой мыслью, отягощали и без того тяжелое состояние
Вайса.
Память Вайса остановилась на том моменте, когда Дитрих сказал ему,
что донес на него, потому что пало подозрение на Зубова, а Вайса видели с
Зубовым. Быть может, это произошло в день смерти Бригитты, когда он
дожидался Вайса на Бисмаркштрассе, возле секретного расположения особой
группы заграничной разведки СД. Вайс помнил, как Зубова потрясла смерть
Бригитты, а ведь сам он никогда не боялся смерти и не думал о ней.
И теперь перед Вайсом выплывало, как из тумана, склоненное лицо
Зубова в момент, когда он выбросил из самолета свой парашют. Иоганн видел
это лицо, эту смущенную улыбку. Зубов словно извинялся за то, что вынужден
теперь умереть.
А если он спасся? Зубов не такой, чтобы без борьбы достаться смерти.
Что, если он нашел выход и спасся? Вернулся в Берлин, и там его взяли по
доносу Дитриха. И палачи гестапо терпеливо, усердно пытают его - могучего,
сильного, способного выдержать самые ужасные пытки, от которых другой,
менее стойкий человек мог бы быстро умереть. А Зубов не может, и потому
муки его длятся бесконечно долго.
Он все время думал о Зубове.
Зубов тоже думал о Вайсе. Перед его глазами стояло встревоженное,
удивленное лицо Иоганна. И он поспешно захлопнул люк самолета, чтобы
быстрее отсечь себя от Иоганна, не подвергать его ненужной опасности, -
слишком уж ясно читалось волнение на его лице.
Когда самолет взлетел, Зубов мрачно взглянул на спины пассажиров -
уполномоченных СС, пролез в хвостовой отсек и присел у крупнокалиберного
пулемета, пахнущего машинным маслом. Сквозь пластиковый колпак он видел
кусок неба. В хвостом отсеке было узко и тесно. "Уютненько, как в гробу",
- с усмешкой подумал Зубов.
Время полета - семьдесят минут. Механизм взрывателя мины рассчитан на
пятнадцать минут с момента, когда будет сломана ампула кислотного
взрывателя. Плоскую мину Зубов вынул из планшета и подвесил на специально
приспособленной лямке себе под китель, под левую подмышку. На его мощном
торсе эта выпуклость была почти незаметна.
Потом он стал думать о том, как на его месте поступил бы Иоганн. И
ничего не придумал.
Небо сквозь колпак виднелось грязное, поверхность колпака как бы
шевелилась от потоков влаги. Было темно, как в яме.
На ремне у Зубова висел тяжелый бельгийский браунинг с прицельной
рамкой.
Он подсчитал пассажиров и членов экипажа. Многовато. Можно
попробовать, но это едва ли разумно. С пассажирами он, пожалуй, справился
бы. Но кабина замкнута металлической дверью. Бить сначала по пилотам - не
будет точности попаданий. Начнет с пассажиров - пилоты успеют выскочить и
уничтожат его самого, прежде чем он расправится со всеми гестаповцами, а
ведь каждый из тех, кто уцелеет, везет приказ об истреблении десятков
тысяч людей. Даже если только двое останутся, все равно многие тысячи
людей будут обречены. Значит, остается мина. Она-то ведь сработает
наверняка.
Наверняка? Надо все-таки сломать ампулу за полчаса до посадки, а то
вдруг техника подведет. Тогда за оставшиеся пятнадцать минут он успеет
порядком сократить количество уполномоченных, пока его самого не сократят.
Пожалуй, так все логично, правильно. Пожалуй, так бы поступил и Вайс.
Зубов вынул сигарету. Хотел закурить, но потом вспомнил, что здесь
нельзя. Машинально спрятал сигарету. Да, пожалуй, так лучше - не надо
этого поединка с пассажирами. Если мина не сработает, начать бить по
бакам. Патроны в кассетах у него уложены чередуясь - бронебойные с
зажигательными. Значит, будет полный порядок.
Он вздохнул с облегчением. И ему снова захотелось курить. Как вот
тогда, в гетто, когда он лежал в земляной норе и нечем было дышать. Потом
он вспомнил парня, подававшего ему ленту, когда он вель огонь с крыши
подожженного фашистами дома, из окон которого люди выбрасывались на
мостовую, где их добивали.
Паренек спросил Зубова:
- Вы кто, поляк?
- Нет, русский.
Паренек взглянул на него удивленно.
- Нет, вы обманываете. Вы правда советский? А чем вы докажете?
Зубов дал точную очередь по фашистам. Оглянулся. Спросил:
- Видел? - И объяснил: - Вот это мое самое главное доказательство.
Потом, когда парня ранили смертельно, он попросил Зубова:
- Возьмите у меня в кармане сигареты.
- Не надо, - сказал Зубов. - Обойдусь.
- Пожалуйста. - И паренек пролепетал посиневшими губами: - Вы же
постесняетесь взять у меня потом, у мертвого... А вам же надо курить, вы
же курящий.
...Зубов протер рукой запотевший колпак, но от этого не стало
светлее. Однажды в сумерки Бригитта почему-то попросила не зажигать огня.
Она сказала Зубову, приподнимаясь на пальцах, кладя ему руки на плечи и
прижимаясь к нему уже заметным животом:
- Когда-нибудь все будет хорошо.
- А сейчас тоже неплохо, - сказал Зубов.
- Но не так, как ты хочешь. - И пообещала: - Но все будет так, как ты
захочешь. - Закрыла глаза и спросила шепотом: - Как порусски - мама?
- Не знаю. - И Зубов высвободился из рук Бригитты.
Значит, она еще тогда догадывалась, но откуда? Может, слышала, как он
ночью, включив приемник, слушал Москву? Он это скрыл от Вайса. Если б Вайс
знал... Зубов поежился.
И вдруг сверлящий, пронзительный звук врезался в гудящее бормотание
транспортника. Зубов увидел узкий силуэт аэрокобры и пунктирные нити
пулеметного огня.
Он припал к пулемету, отводя ствол так, чтобы в прицеле не было
силуэта истребителя. Потом нажал гашетку. И длинная, бесконечная очередь
до конца расходуемой ленты раскаляла конец ствола, как раскаляется лом
сталевара во время шуровки мартеновской печи.
Зубов жадно ждал новой атаки. Но транспортник, сотрясаясь, вошел в
тучу, он шатался и вилял, как будто вот-вот должен рухнуть. Зубов выбрался
из хвостового отсека. В кабине слышен был свист ветра, дуло в пробоины.
Один пассажир свесился с кресла, но другие, с бледными лицами, вцепившись
руками в подлокотники кресел, сидели почти неподвижно.
Зубов вошел в кабину пилотов. Колпак кабины был пробит во многих
местах. Бортрадист и правый пилот лежали мертвые - один в своем кресле,
другой - уткнувшись головой в разбитую панель рации. Левый пилот был ранен
- одна рука висела, лицо разорвано осколками плексигласа. Увидев Зубова,
он сказал:
- По документам ты летчик. - Указал глазами на кресло правого: -
Сбрось его и бери рулевое управление. - Добавил: - Я сейчас скисну.
Зубов отстегнул ремни и высвободил тело мертвого летчика. Потом занял
его место, поставил ноги на педали, положил руки на штурвал.
Он не заметил, как левый пилот, освободившись от ремней, хотел
встать, но, обессиленный, свалился на мертвого бортрадиста. Зубов вел
самолет и весь был поглощен этим. Когда он почувствовал, что машина ему
повинуется, его охватило ощущение счастья. Но он знал, что ему не удастся
дотянуть самолет до расположения советских войск. Из пробоин баков
хлестало горючее, образуя позади радужное сияние. Оставались считанные
секунды. Или самолет вспыхнет, объятый пламенем, или падет на землю с
заглохшими моторами.
Старший группен-уполномоченный, штурмбанфюрер СС, вошел в кабину и
замер при виде кучи сваленных тел. Но Зубов обернулся и сказал:
- Все в порядке, штурмбанфюрер.
Лицо Зубова было невозмутимо, глаза блестели. Это подействовало на
штурмбанфюрера успокаивающим образом. Не взглянув больше на трупы, он
закрыл за собой дверь.
Зубов медленно и осторожно набирал высоту. Он сам не знал, зачем он
это делает. Возможно, его просто влекла высота. И когда он вырвал машину
из почти непроглядной темноты, он оказался в гигантском сияющем
пространстве, в великом океане света, в белизне неземного сверкания. А
ниже громоздились прохладным, словно снежным полем сплоченные облака. Этот
лилейной чистоты снежный покров походил на его родную землю зимой, такую
прекрасную и кроткую. И, ощущая эту сладкую близость родной земли, Зубов
сделал то, что он должен был сделать, - медленно перевел машину в пике.
Правой рукой он передвинул ручки газа до полной мощи работы моторов.
И радужные, прозрачные нимбы от пропеллеров сверкали и сияли, усиливая
пронзающую воздушное пространство скорость.
В кабину пилотов вполз штурмбанфюрер. Он вопил, силясь удержаться за
подножку кресла. Упал, и тело его хлопнуось о колпак, затемняя его. Зубов,
чтобы видеть землю, нажал левую педаль.
Самолет падал на какой-то городок с высокими черепичными крышами.
Последнее, что подумал и решил Зубов: "Зачем же людей? Люди должны жить".
С нечеловеческой силой он потянул на себя колонку рулевого управления,
казалось слыша хруст своих костей. Городок промелькнул как призрак. В
облегчении и изнеможении Зубов снял руки с управления. Вздохнул. Но
выдохнуть он не успел. Земля неслась навстречу ему...
Так на планете обозначилась крохотная вмятина, опаленная, словно
после падения метеорита. А небо над ней стало чистым. Недолго в этом небе
прожил Алексей Зубов.
Все эти дни Александра Белова мучила непреодолимая боль; она
вселилась в него, заполнила все его существо, копошилась в голове, как
большая черная крыса. Пытка не прекращалась ни на минуту, и временами его
окутывал тугой розоватый туман, и ему чудилось, что он колышется в этом
тумане боли и сознание его как бы тает в ее упругом и жгучем пламени.
Но едва сознание возвращалось к нему, как он начинал думать о Зубове.
Думать тоскливо, с тревожным отчаянием, страдая оттого, что не может
предотвратить грозящую Зубову опасность. И эти страдания еще больше
усиливали муки, причиняемые тяжелой контузией, - раны от осколков гранаты
заживали благополучно.
71
В тот день, когда началась операция по освобождению заключенных из
подземного концлагеря, Генрих и Вилли Шварцкопфы, одетые в парадные
мундиры, пробирались среди развалин рейхсканцелярии - они шли поздравить
фюрера с днем рождения. Прием для самых приближенных к Гитлеру лиц был
назначен в подземном бункере.
Привести с собой племянника Вилли Шварцкопфу предложил
Кальтенбруннер, надеясь, что фюреру, возможно, будет приятно вспомнить,
как однажды силой своего гипнотического взгляда ему удалось "усыпить"
этого молодого человека.
Перед выходом из дома Вилли подошел к зеркалу и тщательно осмотрел
себя, а потом как бы примерил несколько улыбок, выбирая, какую изобразить
на лице, когда он будет приветствовать фюрера. Ожидая дядю, Генрих
небрежно проглядывал бумаги у него на столе. На одной из них он прочел:
"Главному административному правлению СС.
Берлин - Лихтенфельде - Вест
Докладываю о том, что строительство крематория III закончено. Таким
образом, все крематории, относительно которых был издан приказ, построены.
Производительность имеющихся теперь крематориев за с у т к и работы:
1) Старый крематорий I. 3х2 муфельных печей - 340 трупов.
2) Новый крематорий в лагере для военнопленных II. 5х3 муфельных
печей - 1440 трупов.
3) Новый крематорий III. 5х3 муфельных печей - 1440 трупов.
4) Новый крематорий IV - 768 трупов.
5) Новый крематорий V - 768 трупов.
Итого: 4756 трупов в сутки".
К докладной был подколот счет фирмы "И. А. Топф и сыновья" (Эрфурт):
"Смета расходов:
Цена печи - 25 148 рейхсмарок, вес - 4637 кг. Цена указана
франковагоны, отгружаемые со станции.
По доверенности "И. А. Топф и сыновья": Зендер, Эрдман, 50001/0211".
Протягивая Вилли эти бухгалтерские документы хозуправления СС, Генрих
сказал:
- Ну что ж, скоро нам всем придется расплачиваться по этим счетам!
Вилли недовольно буркнул:
- Это старые бумаги, я приготовил их, чтобы уничтожить.
- Как улики? - спросил Генрих.
Вилли сказал хмуро:
- Я тут ни при чем. Мне приказывали, и я делал заказ, наблюдал за
стройкой, платил деньги. - Добавил: - Я честный человек, и никто не
посмеет упрекнуть меня, что я брал комиссионные с тех фирм, с которыми
имел дело, хотя в коммерческом мире это принято.
- Так почему же вы решили уничтожить эти документы?
- Я еще подумаю, стоит ли. Пожалуй, они могут пригодиться в качестве
характеристики моей добросовестности.
- А кому нужна будет такая характерстика?
- Знаешь, - сердито сказал Вилли, - что бы там ни было, фирмы и
концерны, с которыми я имел дело, в любом случае не прекратят своего
существования. Так было в прошлую мировую войну, надеюсь, то же будет и
теперь. Значит, Вилли Шварцкопф может рассчитывать на должность
управляющего в одной из тех фирм, с которыми он имел деловые контакты и
при этом зарекомендовал себя с самой лучшей стороны.
- Вы верите в свое будущее, дядя?
- Да, конечно, пока западный мир остается таким, каким он был и до
фюрера и каким будет после него. Когда окончится эта шумиха с победой над
нами, западным державам придется раскошелиться, чтобы восстановить нашу
мощь и снова нацелить ее против Советского Союза.
- Однако вы оптимист, и нервы у вас железные.
- Конечно, - самодовольно согласился Вилли. Хмыкнул презрительно: - Я
не Лансдорф. Это он застрелился, как истеричка, когда кто-то из
подчиненных доложил ему, что один из его любимцев - якобы советский
разведчик.
- На кого же пало подозрение? - поинтересовался Генрих.
- Неизвестно. Лансдорф сжег все бумаги. Слишком уж он кичился своим
недосягаемым, как ему казалось, для простых смертных мастерством читать в
чужих душах. Готовил мемуары, где изобразил себя как звезду первой
величины в германской разведывательной службе. И, наверно, не захотел,
чтобы его мемуары оказались подпорченными. Вот и застрелился из авторского
тщеславия и старческой болезненной мнительности.
- Значит, никакого советского разведчика не было?
- Конечно. Обычный донос незадачливого сотрудника, ревнующего к
преуспевающему.
Пробираясь через развалины рейхсканцелярии в подземную казарму
эсэсовской охраны, Шварцкопфы изрядно перепачкали свои парадные мундиры
известью и битым кирпичом. В узком коридоре они сняли перчатки, затем
прошли каменной лестницей через гараж и встали в медленно продвигающуюся
очередь высших чинов рейха, прибывших приветствовать фюрера.
В длинной, как вагон, приемной с низким потолком и обнаженными
бетонными стенами, под портретом Фридриха Великого, заключенным в
золоченую раму, сидел в кресле Гитлер.
Ноги его, в широких брюках, были широко расставлены, словно он
сползал с кресла и хотел удержаться на нем. Картофельного цвета, рыхлое
лицо обвисло, оттягивая нижние веки. Волосы влажны и аккуратно расчесаны,
как на покойнике.
Громадный, гориллообразный Кальтенбруннер стоял по левую руку от
фюрера. Рядом с ним - низкорослый Борман. Его безгубая, с узкой щелью рта
физиономия сохраняла прежнее надменное выражение.
Старший адъютант Гитлера, озабоченно склонившись, стоял справа и
после каждого рукопожатия незаметно протирал ладонь фюрера ваткой,
смоченной дезинфицирующей жидкостью.
Хотя в бункере стояла тишина, в этом затхлом и душном подземелье было
трудно расслышать, что отвечал Гитлер на приветствия. Он с заметным
усилием, булькающе бормотал какие-то неслышные слова, и его, казалось,
бескостное, дряблое тело все ниже спускалось с кресла. Только крупный,
грубой формы нос на сером и влажном лице торчал твердо, высокомерно и
самостоятельно. Лежащая на подколотнике левая рука все время конвульсивно
подергивалась. И никто не смел смотреть на эту одинокую руку, энергично
дергающуюся в то время, как ее владелец обессиленно и вяло сползал с
кресла.
Но, когда к Гитлеру подошел Гиммлер и, сладко улыбаясь, начал
восторженно приветствовать его, случилось то, чего Генрих Шварцкопф менее
всего ожидал от этого полутрупа и о чем передавали лишь в
сплетнях-легендах.
Фюрер вскочил, яростный, напряженный, неистовый. Вопя и визжа, он
пытался своими скрюченными пальцами сорвать ордена с мундира Гиммлера.
Из нечленораздельных воплей с трудом можно было понять, чем вызвана
эта ярость: англо-американские войска обнаружили в концлагере
Берген-Бельзен, а также и других лагерях неумерщвленых узников. Эсэсовцы,
применяя фаустпатроны, успели убить только часть заключенных, но опаленные
трупы не были сожжены.
Гитлер обвинял Гиммлера в том, что тот сделал это нарочно, стремясь
