Убийство в "Долине царей" | |
пенсии, а меня он сторонится.
— Можно я зайду к вам завтра часов в шесть?
— Нет, нельзя, — сказала она. — И вообще отстаньте. Я
ничего интересного вам не скажу и не сделаю.
— Но помочь вы мне обязаны. Вы же не хотите, чтобы
Шекельграббер остался неотомщенным! Все-таки он звал вас
Мунькой.
— Скотина! — рявкнула она и бросила трубку.
Может, и скотина, а только правду сказал, — подумал я и
услышал звонок в дверь. На вопрос: "Кто там?" — ответили:
— Телеграмма. "Молния".
Хотя я знал, что в Москве открывать незнакомым нельзя, что
у почтальона голос женский, но открыл из любопытства, увидел
кулак в полете и потерял сознание...
Очнулся я через десять минут, если верить часам. Кое-как
дополз до ванной, кое-как разделся и осмотрел себя в зеркало.
Досталось крепко, и не только физиономии. Она-то, пожалуй,
отделалась легче всего — одним синяком, а вот печени и почкам
пришлось несладко от чьих-то каблуков. Нагибаться, что ли, им
было лень. Вообще, синяков оказалось несчитано. Я налил ванну
холодной водой и забрался по макушку, благо организм от побоев
на температуру не реагировал...
Вот она, жизнь московская! Непонятная, запредельная.
Человека чуть не убивают на пороге дома, а соседям даже лень
рожу высунуть и посмотреть, что за шум такой в общем коридоре?
Как в Америке, ей-богу! Все-таки спросить их надо. Может, в
"глазок" видели или в щелку, трусы поганые.
Я запланировал с утра пораньше сфотографировать Заклепкина
и Квочкина, чтобы иметь на руках снимки всех, повязанных на
"деле" Шекельграббера, но теперь стоило всерьез заняться
здоровьем. Поэтому я решил убить двух кроликов: попарить кости
в сауне и принять массаж от рук Горчицына, а заодно и самому
пощупать его вопросами.
Когда я уже собрался выходить, прихрамывая и держась
ладонью за поясницу, раздался звонок.
— Тебя предупредили, — сказала трубка, опустив привычное
"алло".
Я рассвирепел:
— Ты, урод, передай Опрелину, что его жена будет носить
ожерелье из его и твоих зубов!
В трубке рассмеялись:
— Опрелину?.. Ах ты кот! Ладно, передам при встрече.
Может, и он тебе рожу начистит...
Без всякой надежды я обзвонил квартиры в коридоре. Один
сосед якобы рано лег, другой просто не открыл мне, хотя
топтался за дверью и вздыхал от нерешительности. Только
старуха, доживавшая в однокомнатной квартире напротив, пустила
меня и созналась, что видела нападавших.
— Что ж вы не вышли?
— Бог с тобой, милок. Меня соплей перешибешь, а там три
лба — в дверь не пролезут.
— Милицию бы вызвали.
— Так телефона нет и набирать не умею, — ответила
сидидомица.
— Узнать их сможете?
— Боюсь я, да и вижу плохо.
— Сможете, сможете. А бояться некого...
В подземном переходе, заходящем и в метро, как всегда
полно нищих. Больше всех из них, по моим наблюдениям,
"зарабатывала" дама с гитарой наперевес. Играть она явно не
умела, но делала вид, что вот-вот начнет, и при этом закатывала
глаза, изображая слепую. Для убедительности, милостыню к ней
подходил пересчитывать бомж-подельщик, ежедневно менявший
плакатик на груди: "Куплю ваучер", "Продам ваучер", "Куплю
сломанные часы", "Куплю СКВ", "Нужна срочная платная операция",
"Помогите жертве советской психиатрии", "Лейкемия. Жить
осталось два месяца", — потом по второму кругу. Меня давно
подмывало познакомиться со всеми этими жизнью пришибленными,
нарядившись в такого же. Заодно бы и деньжат рядом с ними
поднабрал и статью в журнале тиснул. И вот, казалось бы,
счастье улыбнулось: я увидел, как Квочкин с тремя милиционерами
собирает эту беспутную публику, точно грибы, в машину. Лучшей
рекомендации и опеки нельзя было и желать.
Я подошел, поинтересовался.
— Вчера бомжа убили, — объяснил Квочкин свои действия.
— Кто-то из своих. Надо проверить. А это что у тебя за
бандитская пуля в виде фингала?
— Ищу убийцу Шекельграббера.
— Не надоело тебе?
— Пошли кого-нибудь в таксомоторный парк, пусть возьмет
фотографии всех работников мужского пола от двадцати до сорока.
У меня есть версия и свидетель.
— Нет, — подумав, сказал Квочкин, — это не таксисты
тебя отделали. Таксисты обычно монтировкой бьют.
— Мне лучше знать.
— Что ты можешь знать! — разозлился Квочкин. —
Фотографии ему возьми! Кто так делает? Скажи фамилию, а дружков
без фотографий доставят. Деревня, карту купи! — он постучал по
моей голове костяшками кулака и добавил: — Сиди, я сам открою.
Я знал эту шутку и не обиделся.
— Ты проверял, где сотрудники "Долины царей" были в ночь
убийства Шекельграббера?
— Это в детективных романах проверяют, а я и сам знаю:
спали каждый в своей постели.
— А у меня есть сведения, что Опрелин не ночевал дома.
— Кто такой Опрелин?
— Водитель "Долины царей".
— Значит, у бабы был или у трех вокзалов халтурил, —
сказал Квочкин. — Я же просил тебя не лезть в это дело. Иди к
этим дуракам из похоронного бюро и скажи, что второго апреля с
твоей помощью милиция арестует убийцу. Пусть готовят деньги.
— Ты уже знаешь, кто убил Шекельграббера?!
— Я с самого начала знал.
— Ну намекни.
— Нет. Выкинешь какой-нибудь фокус преждевременно.
Человек ты неопытный, прямо скажем, не наш человек...
— А почему второго апреля?
— Потому что в этом квартале процент раскрываемости у
меня в норме, а первого тебе никто не поверит. Все, пока, пиши
письма, — и он уехал...
Толковый мужик, оказывается, Квочкин, а я думал, он только
глоткой работать умеет...
В бассейн, как обнаружилось, не легко попасть человеку,
который пришел без плавок, резиновой шапочки и справки от
врача. Но деньги решили проблему и под честное слово, что в
бассейн я нагишом не сигану, а пойду париться, контролер махнул
рукой. В сауне тоже был водоем с большое корыто и с ледяной
водой, им я и удовольствовался, потом посидел в парилке,
отдохнул и спросил массажиста. Пришел какой-то мужик и вяло
сообщил, что массаж — хорошо оплачиваемое удовольствие.
— А где Горчицын? — спросил я.
— В женском отделении, — ответил мужик.
— Нельзя его пригласить?
— Нельзя.
— Почему?
— Его сюда не пускают для его же безопасности, — сказал
мужик. — Да и вы, если из его подружек, лучше шли бы своей
дорогой и нормальных людей не смущали.
Вот и ответ, почему Поглощаев пошел с Горчицыным в
Сандуны, — подумал я, а мужику сказал:
— Нет, я не из подружек Горчицына. Я — частный сыщик,
занимаюсь одним убийством. Как бы вы могли охарактеризовать
вашего коллегу?
— Я держусь подальше от этого бабника.
— Почему?
— Он мне противен.
— Вам бы с ним местами поменяться: его — в мужское
отделение, а вас — в женское.
Он, наконец, засмеялся:
— Это точно!
— Скажите, последние два месяца Горчицын вел себя, как
обычно? Может быть, стал нервным, озлобленным, дичился всех?
— Что-то подобное замечалось, — сказал массажист. —
Клиентки, слышал, жаловались: договариваемся, приходим, а его
нет.
— А не приходил ли к нему такой, знаете?.. — я, как
смог, описал Поглощаева.
— Нет.
— А иностранец? — Я представил ему Шекельграббера.
— Был.
— Один?
— И один, и с женой. Наверное, бисексуал.
— Не ругались?
— Скорее наоборот. Выпивали в каморке Горчицына. Потом он
его бабу массажировал.
Мы проговорили в таком духе еще минут двадцать: подозрений
много, конкретики — кот наплакал, и расстались...
Больше всего мне не нравилось, что я прыгаю от одного
подозреваемого к другому и никак не могу зацепиться за кого-то
наверняка. И все эти прыжки могли оказаться в стороны, а не по
прямой, или — чего уж хуже — в пропасть с уступа на уступ.
Чтобы идти наверняка вверх, следовало докопаться до причины,
которая стоила жизни Шекельграбберу. А как найти ее, если
каждый сидит в своей скорлупе (кроме душки Кувыркалкиной),
независимо от того, причастен он к убийству сбоку-припеку или
ни сном ни духом? Я мог бы постараться и спровоцировать
преступника, но для этого надо хоть очертить круг тех, кому
сильно досаждал Шекельграббер. Да и убить его мог наемник, а
краденые документы — лишь предлог, чтобы заманить жертву.
Недаром ведь дважды выбирались места людные и только третье —
на заре в переулке. Наемника, скорее всего, пригласил бы
Поглощаев: после того как дело в фирме наладилось,
Шекельграббер и Кашлин ему только мешали. Но, с другой стороны,
Поглощаев нанял меня, чтобы найти убийцу. Хотя и тут я всех
тонкостей не чувствую. Инициатива могла исходить и от Квочкина,
и такая настырная, что Поглощаев вынужден был согласиться,
чтобы не поставить под подозрение себя. У Кашлина вроде мотивов
никаких, а там бес его знает. Опрелин мог ревновать, а его
ребята могли перестараться, предупреждая Шекельграббера, как
меня. Но тоже — сомнительно: если б на них был уже один
"висяк", вчера прийти ко мне могли только полные кретины.
Впрочем, Опрелин с компанией вполне на них похожи. О Горчицыне
я пока слишком мало знаю. Обо всех остальных, общавшихся с
Шекельграббером, — не больше. Но хуже всего, что сам
Шекельграббер знаком мне в самых примерных чертах и абрисах. И
вина тут моя. Работаю, как начинающий журналист, который берет
интервью у доярки: "Расскажите о себе что-нибудь интересное.
Читатель это любит". — "А я не знаю, что у меня интересного".
— "Ну вспомните!" — "Не знаю"... — и так можно до
бесконечности. Вопросы должны быть четкие и конкретные, иначе
моим единственным знанием будет то, что Шекельграббер звал
Размахаеву Мунькой. Это, безусловно, ценная информация, но
денег за нее Поглощаев не заплатит...
Воспитывая себя подобным образом, я не заметил, как ноги
сами привели меня к домжуру. Тело еще ныло от вчерашних побоев,
и, думая обмануть боль, я спустился в бар, взял сто грамм
коньяка и кофе.
— Подработать хочешь? — спросил бармен.
— Сегодня не могу, хулиганы поколотили, — я показал на
синяк под глазом и сел за угловой столик.
Довольно скоро вокруг меня собралась компашка из
журналистов, забежавших после работы расслабиться и поболтать.
Говорили они много и сумбурно, но я плохо слушал, думая о
документах Шекельграббера, и, в конце концов, решился. Чем черт
не шутит. Вытряхнул салфетки из вазочки и написал на них один и
тот же текст: "Нашедшему документы на имя Джона Шекельграббера.
Вознаграждение гарантируется. Телефон..." — поразмыслив, я дал
телефон Размахаевой. Все-таки у нее стоит определитель номера.
Салфетки я раздал ребятам и попросил заверстать в ближайший
выпуск. Вознаграждение я им тоже пообещал. От Шекельграббера.
Когда я собирался уходить, в баре неожиданно возник
Кашлин. Я не ожидал его здесь, хотя сам говорил, где меня можно
найти по вечерам. Он искал взглядом явно меня. Поэтому я
поднялся и махнул рукой. Но за моим столиком сидело уже столько
народа, что втиснуть еще один стул было невозможно.
— Может, пойдем в ресторан поужинаем? — предложил я.
— Вот, решил вас проведать, — сказал он. Видимо, фразу
он заготовил еще по пути.
Я несколько взбодрился. Раз Кашлин пришел сам, значит, ему
хочется что-то сказать с глазу на глаз. У нас это называется:
"Ну как не настучать родному человеку"...
Официант, обслуживающий стол, меня не очень-то жаловал.
Когда-то я ему здорово насолил, причем умышленно.
— Деньги-то у тебя есть? — спросил он, пытаясь унизить.
— Есть, есть, — ответил за меня Кашлин удивленно.
— Тут часто берут в залог часы и документы. Журналисты —
они же разгильдяи и пропойцы. Пропивают проданную совесть, —
объяснил я бестактное поведение официанта, когда он отошел.
— А вы в какой газете работаете?
— Во всех сразу.
Мы выпили, еще выпили, и я тут же налил по третьей, чтобы
побыстрей развязать Кашлину язык. Время — деньги. Вопрос
только: чьи?.. Пьянел он скоро и пил охотно, в отличие от меня.
— Как поживает Кувыркалкина? — спросил я.
— Как сыр в масле.
— А фирма?
— Как масло, в котором сыр.
— Я давно хотел спросить, почему вы организовали
товарищество с ограниченной ответственностью, а не совместное
предприятие?
— Товарищество с неограниченной безответственностью, —
пошутил он. — В принципе, не хотели затягивать. Для СП
пришлось бы посылатьШекельграббера в США, искать
фирму-соучредителя... В общем, лишняя волынка и пустая трата
денег, которых тогда было шаром покати.
Мы еще выпили, и я заказал второй графин. Кашлин порозовел
и оживился.
— Размахаева говорила мне, что до "Долины царей" вы
работали в академическом институте и подавали неплохие надежды
вырасти в крупного ученого. Что же заставило все бросить и
податься в другую сторону?
— Нищета. Самая обыкновенная, постылая и заевшая. В
пересчете на колбасу научный сотрудник сейчас получает три
килограмма, ну четыре — роли не меняет. Или семь бутылок
водки.
— Можно было бы и перетерпеть, раз наука требует нищеты.
— Я бы потерпел, семья не хотела. Сколько я ни твердил
жене, что надо пассивно страдать в очередях за минтаем, она ни
в какую, лишь отвечала: "Мы уже отлично знаем, какой ты великий
ученый, и соседи тоже знают. Так что, если хочешь
распространяться о своем величии, уходи от дома куда-нибудь
подальше и там вкручивай". Она приводила сына в слезах: "Антон,
проси папу, чтоб заработал денег", — и сын, показывая на
богатых одноклассников, пенял мне бедностью. Задушевные
переговоры с ним никакого успеха не имели. Угрозы тоже: "Я тебя
в угол поставлю!" — "Думаешь, испугаюсь?" — отвечал.
Растратив терпение, я снимал ремень. "Ну ладно, хватит уже с
меня, — через некоторое время говорил он. — Сам видишь, что
толку нет. Лучше купи компьютер".
Мы выпили и закусили.
— Вот так! На седьмом году перестройки я сидел голодный,
смотрел по черно-белому телевизору, как расторопное быдло
продает в загранутиль родину наперегонки друг с другом, и ломал
голову, как бы и мне отличиться не за счет родины, а за счет
быдла. Все-таки я родине нужней, чем те ублюдки в кожаных
куртках, которые подъезжают в "мерседесах" к "Макдональду",
даже не соображая, что на Западе "Макдональд" — чересчур
дешевые забегаловки для западных людей. Но ничего не
получалось, только однажды знакомый художник пригласил меня
расписать пятьсот метров асфальта под булыжник для
кинематографистов. Даже подачкой тот заработок не назовешь.
Надо же! — подумал я. — И этот патриот!
— Доконала меня экскурсия в Суздаль. Бесплатная, потому
что от работы. Собственно, доконала не экскурсия, а ребята в
гостинице, которые торговали суздальским воздухом в закатанных
ручным способом банках, правда, с типографскими фирменными
этикетками. "Охота вам, мужики, с банками возиться? — спросил
я. — Написали бы: "Тары нет", — и сразу собирали деньги". Они
посмеялись, но идею приняли всерьез. Возможно, еще
воспользуются.
— Вы бы хоть закусывали, — прервал я его.
Он закусил для видимости и тут же выпил от избытка чувств.
— И так меня их занятие проняло, что всю обратную дорогу
в автобусе я говорил себе: "Ты никогда не станешь богатым, если
будешь сторониться тех мест, где люди легко добывают деньги и
легко с ними расстаются". И где же такое место? — спросил я
себя и себе ответил: — На кладбище!.. Правда, это попахивало
кощунством. Но я легко успокоил совесть, придумав затею похорон
для разворовавшегося быдла. В мыслях это выглядело элементарно:
бальзамировать трупы по методике древних египтян и в гроб
класть гарантию сохранности на пять тысяч лет, а копию вручать
наследникам. Гарантию, что вас не съедят черви и на ваш гроб
через двадцать лет не поставят другой. Всю технологическую
документацию мумифицирования нам оставили Геродот и Диодор. Я
был уверен, советскому нуворишу польстит, что его хоронят как
фараона и что в самый лютый мороз он не застучит костями в
герметичном саркофаге с воздушной термосной прослойкой.
— И какая же тут технология? — спросил я. Мне было
интересно, что входит в круг обязанностей Горчицына, помимо
массажей Поглощаева.
— Не совсем к столу будет сказано, ну да мы выпивши:
сначала железным крюком извлекают мозг через ноздри, потом
делают разрез в паху и вынимают внутренности, прополаскивают
полость живота пальмовым вином, наполняют благовониями,
зашивают и на семьдесят дней кладут в щелочную соль. Проще
пареной репы! Требуется всего лишь пятнадцать компонентов:
пчелиный воск, чтобы закупорить все дырки в теле, но сойдет и
пластилин, кассия, корица, кедровое масло, которое египтяне
добывали почему-то из можжевельника, камедь, хна, лук,
пальмовое вино, какие-то смолы (сам не знаю, какие), опилки,
вар, гудрон и натрон.
— В этом перечне я половину даже по названиям первый раз
слышу. Где вы все это берете?
— У Геродота описан и более простой, дешевый способ.
Берешь клистирную трубку и вливаешь кедровое масло через анус.
Опять кладешь тело в соль, через семьдесят дней выпускаешь
масло и от покойника остаются кожа да кости. А для совсем
бедных египтяне заменяли кедровое масло редечным соком. Как
видите, вариантов много, а клиент с тебя уже не спросит за то,
что его забыли прополоскать пальмовым вином. Хотя оно и есть в
"Долине царей", правда, в бутылке из-под пива и для наглядной
агитации. Даем понюхать при жизни всяким фомам неверующим, —
объяснил он.
— Однако, — сказал я, не найдя никакого другого слова.
— Вы, я чувствую, помирать не собираетесь, поэтому буду с
вами откровенен. Неужели вы думаете, что мы и в самом деле
придерживаемся рецептуры древних египтян? Это был бы нонсенс
для всей нашей коммерческой промышленности: сделать то, что
обещал. Нет, мы честные советские люди и готовим клиентов, как
добрые кулинары заводской столовой, — из всего, что под рукой.
Многое покупаем в тех же коммерческих палатках, которые при
жизни принадлежали нашему клиенту. Он, скажем, купил корицу за
рубль, нам продал за десять, а мы набили его до горла его же
корицей, но уже за сто. Вот и весь бизнес.
— А в Шекельграббера вы тоже влили редечный сок?
— Нет, для него мы постарались.
— Кстати, как вы познакомились с ним и с Поглощаевым?
— Вернувшись из Суздаля, я на одной вечеринке высказал
вслух идею о мумиях, и Шекельграббер за нее уцепился. Я навел
справки. Все видели в Ване богатого дурака. Богатого по
советским меркам. Он недавно приехал из Америки и машины ГАИ
принимал за такси, тормозил и удивлялся, когда его били.
Кстати, такси он принимал за персональные машины великих
шахматистов. Это был настоящий спонсор, без обмана, и мы быстро
ударили по рукам... А Поглощаева я знал поверхностно, он
заведовал снабжением в нашем институте, но мог и бухгалтером.
Упирался он долго, все озирался, как бы чего: все-таки
гарантированная бедность лучше, чем богатая неизвестность, —
но после первых клиентов уволился. Мы разделили функции: мне
досталась реклама, Шекельграбберу — платить деньги, а
Поглощаеву — оформление документов и поиски подходящего морга.
Пока мы обустраивались, Горчицын, чтобы не терять время,
тренировался на кошках. Ведь древние египтяне мумифицировали не
только людей: кошек, крокодилов, ибисов, быков, ихневмонов, —
а питались тростником. Но это их дело.
— Кто привел Горчицына в фирму?
— Этого паразита? Он — поглощаевский знакомый.
— Кувыркалкину?
— Я, — ответил Кашлин. — Встретил в метро и позвал за
собой. А медсестры и до нас в морге работали.
Мне показалось, что Кашлин дозрел до откровенной беседы.
— Ладно, а теперь говорите, что вы хотели, — предложил
я.
— То есть? — не понял он.
— Ну не напиться же вы сюда пожаловали!
— Именно напиться. Когда я работал в институте, нам
почему-то выдавали спирт на производственные нужды, вместо
авторучек. Наверное, потому, что вечно пьяным неловко просить
прибавки к зарплате. А теперь, после смерти Шекельграббера, мне
и душу отвести не с кем... Кстати, какой левша разукрасил ваш
правый глаз?
— Правда, левша. А я сам не сообразил из-за зеркала!..
Я уже давно не отмечал дни недели в памяти, но теперь, как
бы состоя при конторе, сунул нос в календарь и вычислил
субботу. Пришлось кое-что менять в планах, учитывая выходной.
Когда я печатал фотографии "подельщиков", позвонила
Кувыркалкина. Я велел ей немедленно приехать. "С
удовольствием!" — ответила она и через час уже стояла на
пороге.
— Муж подбросил, что ли?
— Почему вчера не появился? — укорила она вопросом.
— Отмокал, — ответил я и показал синяк под глазом.
— Кто же тебя так приложил, сыщик?
— Думаю, муженек твой, — укорил я ответом.
— Шутишь! Его пятиклассник уроет.
— Лучше сообрази: мог Опрелин нанять ребят или позвать
друзей, чтобы рассчитаться за рога, не отходя от кассы? —
Черт, из меня уже Квочкин лезет!
— Нет, — сказала Кувыркалкина. — И нанять не мог, и
друзей у него таких нет, и не стал бы — трус он.
— Но собутыльники-то у него есть! — решил я. — Не
замечала, нет ли среди них левши?
— Я не смотрю, какой рукой они стакан держат, — сказала
Кувыркалкина. — Кстати, принесла тебе список клиентов.
Разглашаю коммерческую тайну.
— Брось на стол, потом посмотрю, — ответил я...
Часа через два Кувыркалкина промурлыкала в ухо:
— Пойдем в ресторан.
— У меня вечер занят, — пришлось соврать. — Лучше
вспомни, что случилось необычного за неделю и после убийства
Шекельграббера.
— Я и вчера, что было — плохо помню, — ответила она.
— А я помогу: было Рождество, потом старый Новый год.
Наверняка вы отмечали всей фирмой.
— Да. Я собирала стол на Рождество в офисе, но сидеть
рядом с Горчицыным не могла. Как представила, что он за стенкой
с трупами вытворяет, так чуть не стошнило. Я рано ушла с
Шекельграббером.
— Куда?
— Поехали к Размахаевой и там сели гулять по-новой.
— Кто еще был?
— Югослав один, Терентьевич.
— И вы поиграли в шведскую семью?
— Что ты! — довольно искренне ответила Кувыркалкина. —
Терентьевич такой принципиальный. К тому же он безнадежно
влюблен в Размахаеву. У него Шекельграббер весь вечер комом в
горле стоял.
— По моим наблюдениям, Размахаева вполне могла угодить
обоим, не поступившись совестью.
— Я же говорю, Терентьевич — настоящий мужик. Ему —
либо все, либо ничего.
— Что ж этот Терентьевич-настоящий-мужик у нас делает в
трудную для Югославии годину: оружие на военных объектах ворует
или нефть контрабандно закупает?
— Ну что-то он, конечно, делает. Деньги у него есть. Вот
и мне два газовых пистолета подарил на Рождество. Кстати, я
принесла тебе, как обещала.
"Господи! — подумал я. — Хоть бы один безденежный
иностранец попался! Просто так, для разнообразия. Чтоб совсем
дураком себя в собственной стране не чувствовать".
— Какая у этого Терентьевича машина?
— Красный "форд", — ответила Кувыркалкина.
— А старый Новый год вы где встречали?
Она засмеялась:
— Не поверишь: я — с мужем.
— А Шекельграббер?
— С Размахаевой.
— И Терентьевич там был?
— Не знаю, — ответила она. — Значит, не поведешь меня в
ресторан?
— Мы же не договаривались. Откуда я знал, что ты сегодня
забежишь на холостяцкий огонек.
— Ну и подлец же ты! — сказала она. — Только
пользуешься мной как женщиной и как информатором.
— А как еще тобой пользоваться? Хочешь, постирай мои
носки.
— Сволочь! — сказала она, встала, оделась и ушла.
Я не препятствовал. Все-таки хорошая девчонка, эта
Кувыркалкина! И детдом не сильно испохабил. Но огреть ее было
просто необходимо. Чтоб не прыгала в постель ко всем подряд.
Пошлю ей завтра букет роз... Опять бессмысленные траты! Да еще
на чужое половое воспитание.
Я же оделся, во что Бог послал из гардероба, и пошел в
Армянский переулок. Заклепкина не пришлось даже ждать, он
прилежно гулял с пуделем. Сразу видно, человек на пенсии: дома
— скука, на улице — тоже скука, но хоть ноги двигаются и за
собакой следить надо.
— Не помните, — спросил я, — стоял в то утро в переулке
красный "форд"?
— Что-то красное стояло, а что — не обратил внимания, —
ответил он.
— Перестаньте, вы знаете каждую машину в этом переулке и
каждого владельца.
— Еще темно было, — сказал он, — а фонари через один
светят. Это при социализме они работали... Не поручусь, что
действительно была красная машина. Но и отрицать не буду: вдруг
и впрямь стояла.
— Хорошо, поставим вопрос по-другому. Какие машины
проезжали мимо с того момента, как вы обнаружили труп и до
приезда милиции?
— Я как раз пошел звонить в милицию.
— Кстати, как вас зовут?
— Степан Николаевич, могли бы в протоколе посмотреть.
— У меня к вам просьба, Степан Николаевич, как к
человеку, у которого много свободного времени и доброе сердце.
Я сегодня поссорился с девушкой, но уже жажду помириться — так
бывает в любви. Не могли бы вы от моего имени преподнести ей
букет роз. Само собой, я заплачу. И за букет, и за труд.
— Это можно, — сказал он и подмигнул, — я тоже когда-то
любил с девушками ссориться.
— Зовут ее Оля, — сказал я, доставая деньги из
бумажника. — Она работает секретаршей в похоронной фирме
"Долина царей". Сейчас я напишу адрес...
— Это где покойник из машины? — удивленно спросил
Заклепкин.
— Да, но к нему это не имеет отношения. Просто я немного
влюбился по ходу служебного расследования. Наверное, читали в
книжках, до чего мы, детективы, народ влюбчивый.
— Не пойду, — сказал он. — И не просите.
— Почему? Я хорошо заплачу: и как посыльному, и как
человеку с добрым сердцем.
И тут мимо нас проехал Опрелин на своем "УАЗе".
— Кстати, эта машина вам не знакома, не попадалась на
глаза в то утро? — спросил я на всякий случай.
— Молодой человек, — сказал Заклепкин, — перестаньте
меня пугать вопросами. Не таких видели, — повернулся и ушел.
Я понял, что разговаривать со мной без санкции прокурора
он больше не станет, позвонил Горчицыну из ближайшего автомата
и велел ждать меня.
Горчицын приоткрыл дверь, троекратно переспросив "кто", и
выглядел более испуганным, нежели Заклепкин. Впрочем,
пугливость его нашла объяснение, едва он зажег свет в прихожей:
под правым глазом Горчицына темнел синяк — родной брат моему.
— Когда вас приложили? — спросил я.
— Вчера вечером.
— Подробнее.
— Трое поймали в подъезде. Я их запомнил, у одного кличка
"Квелый".
— Хорошая кличка для мордобойцы, — сказал я. — Давайте
пройдем в комнату, и вы на листе бумаги напишите приметы и
вообще весь ход событий с диалогами.
Он послушно сел за стол и взял ручку, а я терпеливо
подождал.
— А хуже не будет? — спросил Горчицын, передавая листок.
— Вы забыли указать мотивы избиения.
— Ума не приложу.
— Все-таки напрягитесь и приложите, — велел я и взялся
подсказывать, — месть, деньги, ревность, дурная болезнь...
Он замахал руками:
— СПИДом только на уколах заражаются. Я думаю, может
быть, Терентьевич. Только ему не говорите.
— А почему не ваши коллеги по сауне?
— Но вы-то что им сделали?
— Согласен. Но почему Терентьевич? Что я ему сделал? В
глаза не видел!
— А мне он угрожал: если ты, извращенец, коснешься моей
женщины, — сильно пожалеешь.
— И какая женщина его?
— Марина Размахаева.
— Вот как? — удивился я. — И когда же она стала его: до
смерти Шекельграббера или после?
— Я им свечку не держал.
— Жалко. А как вы касались Размахаевой?
— Она приезжала на массаж.
