Убийство в "Долине царей" | |
вынул палец из носа и пожал мою руку.
— Деньги нужны, — сказал я Поглощаеву, когда он,
наконец, наговорился. Если б у нас платили за телефон
поминутно, он наговорился бы до бедности.
— Что так? — удивился он.
— Вот так, — пришлось ответить.
— Я не бездонная бочка, а вы вроде бы не рэкетир, —
сказал Поглощаев.
— Да ладно вам жадничать. Нужно-то всего триста долларов.
В пересчете устроит и рублями, — сказал я. — Убийца
Шекельграббера уже найден, послезавтра я назову его имя.
— А почему не завтра?
— Потому что завтра первое апреля. Вы мне не поверите.
— Скажите сейчас, — влез Кашлин.
Я на секунду замялся: — Нужно собрать кое-какие справки,
чтобы не выглядеть голословным. В условиях постсоветской
бюрократии эта проблема упирается во взятки.
— Я не виноват, что вам не хватило накладных расходов, —
выдавил Поглощаев.
— Вы виноваты в том, что тормозите следствие, — сказал я
строго. — Да и беру я из своего гонорара.
— Не пойму, кто кого нанял, — Поглощаев поднялся и
вышел. А я-то, наивный, думал, что деньги он держит в
кабинетном сейфе, оказалось — нет. Где же? В морге, что ли?
— Зря вы сболтнули, что знаете имя убийцы, — сказал мне
Кашлин.
— Вы тоже знаете? — удивился я.
— Так же, как и все, — догадываюсь, — ответил он.
Спрашивать: "Ну и кто?" — после собственного признания
выглядело бы идиотизмом, и я промолчал.
— Лучше бы вам сегодня и завтра не ночевать дома, —
посоветовал Кашлин. — Одно из двух: либо он ударится в бега,
либо убьет вас. Или покалечит — как получится.
— А кто скажет, что я его вычислил?
— Первый встречный-поперечный.
— Вы знаете свекра и свекровь Размахаевой?
— Нет.
— А ее родителей? Они живы? — спросил я по инерции.
Кашлин даже подпрыгнул на стуле.
— Вы обманули Поглощаева, вы не знаете убийцу
Шекельграббера! Я так и думал. Лучше вам сегодня переночевать в
милиции.
— Я посплю на посту.
Тут вошел Поглощаев и отсчитал деньги, причем рублями и по
заниженному курсу. Скаред!
— Займись, наконец, делом, — бросил он зло Кашлину.
— Я занят, — спокойно ответил тот, — обдумываю
организацию нового акционерного общества "Долина цариц". Потом
откроем дочернее предприятие — "Долину приближенных и любимых
животных"...
Я вышел в приемную и сел на край стола Кувыркалкиной.
— Что-то я по тебе соскучился.
— Вали отсюда, — ответила она.
— Только с тобой, — сказал я. — Пойдем скорей,
Поглощаев тебя отпустил. Мне на поруки.
— Ты серьезно?..
На улице я передал деньги Квочкину.
— Ну зачем при свидетелях?! — прошипел он больше по
привычке, чем из боязни.
— это не свидетель, это подозреваемая номер один, у нее
есть пистолет, — сказал я. — Слушай, подбрось нас до моего
дома, надо уйти от "хвоста".
— Извини, старик, времени нет ни секунды. Приходи завтра,
обмоем покупку, — и он укатил...
Через час мы уже пили в постели шампанское, за которое
заплатила Ольга.
— Ты подлец! — говорила она после каждого глотка.
— Согласен.
— И дурак набитый!
— Возражений нет.
— И скотина!
— В точку.
— Я за тебя замуж не пойду!
— Этого и не требуется, — искренне ответил я.
— А как же? — удивилась она.
— Найдем выход...
Когда мы уже приготовились подремать от переутомления, в
дверь сначала настойчиво зазвонили, потом требовательно
забарабанили кулаками. Я подошел к двери и спросил:
— Кто там такой шустрый?
— Открой, ублюдок! — по голосу я опознал Опрелина.
— Не могу, я голый.
— Ублюдок! Ублюдок! — эхом разносилось по подъезду.
Я вернулся в комнату и сказал Ольге:
— Кажется, твой муж в гневе, а черного хода у меня нет.
— Что будем делать? — спросила она.
Но Опрелин все решил за нас. Видимо, разбежавшись, он
плечом вышиб дверь и возник в комнате. В руке Опрелин держал
пистолет. Я попытался выбить опасную игрушку ударом ноги, но
промазал и только лягнул дурака. Опрелин с перепугу выстрелил.
Боли я не почувствовал, поэтому закрыл глаза, перестал дышать
и, двигаясь наощупь, вытащил Кувыркалкину на балкон.
Минут через пять она очухалась в слезах, а Опрелин, как я
видел через стекло, лежал посреди комнаты без чувств. Бедный
малый, по-моему, не прочитал в инструкции, что из газового
пистолета нельзя стрелять в плохо проветриваемом помещении.
Теперь, по крайней мере, месяц в квартире будет вонять газом, а
я, по необходимости, оставлю для воров открытыми окна и уеду на
море. С тысячей долларов я не пропаду на любом курорте.
На самом деле мне было не до смеха, хотя что может быть
комичней: голые любовники сидят на балконе в марте месяце, а
ревнивый муж отдыхает от подвигов посреди комнаты. Из дома
напротив нас уже разглядывали любопытные, один даже щелкал
фотоаппаратом, а нам, кроме носков, и прикрыться нечем: я,
чтобы не стирать их каждый день, вывешивал через сутки
проветриться. Ладно, потом я этому щенку с фотоаппаратом уши
оторву.
— Какой же идиот твой муж! — сказал я Кувыркалкиной. —
Пусть теперь тут живет, а я к нему перееду.
Ее трясло от холода, газа и рыданий.
— Он меня любит, а я дурная.
— Он не тебя любит, а свою собственность в твоем лице
любит.
— Ничего ты не понимаешь, ты циник. Ты хуже Кашлина.
— Тогда забирай своего обормота и проваливай, а мне надо
дверь чинить.
Я дал проветриться комнате, чтобы в нее хотя бы можно было
зайти и не рухнуть без чувств, оделся сам, выбросил одежду
Кувыркалкиной на балкон и вернул в чувство Опрелина водой и
пощечинами. Потом вбил три гвоздя в дверь, отволок Опрелина к
его "УАЗику", закинул вместе с супругой в фургон и отвез к ним
домой.
Решив, что на сегодня с меня приключений достаточно, я
пошел ночевать к банщику Леше...
Спецполиклиника для закоренелых помех режиму и его
представителям оказалась всего лишь отделением в тривиальной
психушке, правда, под усиленной охраной. Меня не пропустили.
Никакие журналистские удостоверения и ухищрения не помогли и
часы свиданий не предписывались, даже в передачах из
продовольствия несчастным было отказано. Наверное, тут обитают
организаторы терактов на генсека, президента и правительство,
— решил я, потому что из охранников не выудил ни слова. На
всякий случай походил под окнами, но никто не выглядывал.
Видимо, и это запрещалось под страхом ледяной ванны. Случайно я
поймал главврача или кого-то близкого по иерархии.
— Мне бы поговорить с одним вашим подопечным по фамилии
Размахаев.
— Такого не знаю.
— Он лежит у вас со времен Брежнева!
— Вы ошибаетесь.
— Могу я посмотреть список пациентов?
— Нет, — главврач уже миновал охранников.
— я все равно получу разрешение! — с отчаяния крикнул я
вдогонку.
— Вы получите неприятности, — обещал мне главврач
спиной.
Ну и сволочь! На таких вот и держится любая система.
Просто кулаки чешутся! Встретить бы этого "ученика" Гиппократа
в тихом переулке, глядишь, у Поглощаева одним клиентом стало бы
больше.
На всякий случай я заглянул в справочный стол больницы, но
тоже бестолку. Сгинул некто Размахаев, растворился на одной
шестой части суши и никому до этого нет дела, даже жене, в
нашем скотском обществе. Так из стада уводят на убой, а стадо
мирно щиплет травку.
Я встал посреди улицы, раздумывая, что делать дальше. С
утра меня тешила надежда на встречу с Размахаевым, из которого
я наверняка вытянул бы кое-что существенное, но оказалось —
грош мне цена как журналисту и сыщику, не справился с
простеньким заданием и запасного плана не выдумал. Но никакого
плана, собственно, и не требуется: раз не вышло с мужем, нужно
добить жену по паспорту. Должна она знать, как превратилась в
роковую женщину и почему муж сошел с ума или его сошли. Поэтому
я поехал к Размахаевой и у дверей почти нос к носу столкнулся с
Навыдовым.
— Ты же взял деньги и обещал не следить за мной! —
сказал он.
— Во-первых, я подошел с противоположной стороны. А
во-вторых, вы не "тыкайте", Навыдов. Я еще не член вашей
бригады: не интер-, не могилокопатель.
Он хмыкнул:
— Тебя все равно не пустит вахтер.
Так и вышло. Навыдов прошел, а меня задержал внизу парень
с задницей, отъеденной на ширину плеч. Но я поговорил с
Размахаевой по диктофону, и парню пришлось отойти в сторону.
В квартире, кроме зиц-вдовы и Навыдова, я обнаружил и
Терентьевича в домашних тапочках.
— Тебя только пистолет остановит, — сказал мне Навыдов
что-то вроде комплимента и стал делать Терентьевичу знаки,
приглашая поговорить наедине.
— Нам нечего скрывать, — сказал Терентьевич. — Говорите
при всех.
Навыдов передал конверт.
— Это загранпаспорта с визами, — объяснил он скорее мне,
чем своему шефу. — И там же советский паспорт Марины
Степановны со штампом, что ее брак считается недействительным.
— Но ведь она еще позавчера была замужем! — удивился я.
— А вчера я ее развел.
— Дорого, наверное, заплатили за спешность.
— Не из твоего кошелька.
— Где же взяли мужа?
— Его согласия, как недееспособного, не потребовалось.
— С вами не соскучишься, господа, — сказал я. — Только
начнешь привыкать, что гражданка Размахаева замужем, а она уж
опять по закону девица.
— Кстати, Марина Степановна, я забыл вас спросить, —
влез Навыдов, — не хотите ли вернуть девичью фамилию?
— Замолчите, идиот! — закричала экс-Размахаева. —
Господи, как вы мне все надоели! Дурак на подлеце, подлец на
Дон-Кихоте, Дон-Кихот за компанию с человеком, от которого я
прячусь с пятнадцати лет! Не поеду я ни в какую Югославию и
женой вашей никогда не буду! Слышите, Терентьевич! Поставьте
тапочки моего мужа на место и уходите!
— Успокойтесь, — сказал Терентьевич. — Нельзя себя так
вести.
Размахаева сорвала с его ног тапочки и демонстративно
сунула в карманы халата.
Будь я на месте Эркюля Пуаро, немедленно заключил бы, что
все дело именно в тапочках, что муж Размахаевой перед
сумасшествием напитал их ядом, сотворив таким нехитрым образом
тайну роковой женщины. Но я не любил Агату Кристи за обилие
шаблонных романов и поэтому спросил:
— Тапочки дороги вам как память?
Размахаева не слышала меня. Она повторила Терентьевичу:
— Если вы порядочный человек — немедленно оставьте мой
дом. И забудьте меня. Может быть, вы и очень хороший, добрый,
внимательный, но я вас не люблю. Вам со мной будет плохо, и мне
будет плохо. Прощайте. А за развод спасибо, сама бы я вовек не
собралась.
Навыдов с Терентьевичем ретировались, видимо, до лучшего
расположения духа хозяйки, а Размахаева легла немного порыдать
в подушку.
— Все это очень забавно и интересно, если только не
первоапрельский розыгрыш.
— А вам что еще надо?
Я хотел сказать: тапочки примерить, может быть, я искомый
золушок, — но только пожал плечами.
— Что надо? — не унималась Размахаева. — За деньгами
пришли? Забирайте под расписку, — она вытащила из-под кровати
"дипломат".
Я открыл его и от удивления присвистнул:
— Сколько тут?
— Как сколько? Миллион.
— Тот самый, что Шекельграббер должен был отдать за
документы?
Теперь уже она посмотрела на меня, явно ничего не понимая.
— Вы же сказали вчера Поглощаеву, что знаете убийцу
Шекельграббера!
Я совсем растерялся. Из ее слов выходило, что, раз я знаю
убийцу, я должен знать, что деньги именно у Размахаевой.
Видимо, так она и объяснила себе мой приход.
— Это был блеф. Я смотрел на реакцию Поглощаева, —
пришлось хоть что-то ответить.
И тут же получил две оплеухи и истерику в виде
безболезненного приложения. Хотел было ответить, но вспомнил,
что из всего женского рода бил только подушку, и опустил руку.
— Вы хуже подлеца, вы — ничтожество! — сказала она,
очнувшись.
Вид мой и впрямь был как у оплеванного. Это я рассмотрел в
зеркале.
— Значит, Шекельграббер поехал выручать документы,
оставив деньги у вас? Значит, он знал, что платить не придется?
— Что мне с ними делать? — Размахаева одновременно
подтвердила мой вопрос и задала свой.
— Не знаю. Верните вдове или потратьте: накупите свечек и
замаливайте грехи во всех церквях мира.
— Чьи грехи?
— Не знаю.
— А что вы знаете?
— Сегодня я найду убийцу Шекельграббера.
— Далеко ходить не надо.
Я оторопел:
— Так это?..
Она засмеялась:
— Вы полный кретин. Вам не сыщиком надо работать, у вас
другое призвание.
— Какое же?
— Много есть профессий для ваших способностей и
интеллекта. Дворник, например.
Я обиделся.
— Ладно, еще увидимся, — сказал и вышел...
На улице мне стало еще грустней от безысходности. Когда
прохожая парочка бросила: "Мужчина, у вас вся спина белая,
только под курткой не видно", — я сухо ответил, что во времена
тотального дефицита денег у простых людей праздник дураков
ежедневно. Куда идти? — думал я, кружа вокруг дома
Размахаевой. Опрелин разговаривать не станет, Кашлин либо
отшутится, либо посмеется надо мной; Поглощаев сам ни черта не
знает, да еще я ляпнул, что нашел убийцу; остается мелкий
пакостник Заклепкин и перетрусивший Горчицын. Ясно, как дважды
два, что все дело в Размахаевой. Но кто лишил жизни
Шекельграббера из-за нее? А может быть, и не из-за нее вовсе,
но что она как-то тут вольно-невольно участвует — это точно.
Я чувствовал себя учеником костоправа, не выдержавшим
экзамен. В старину их профессионально признавали так: клали
битый кувшин в горшок, а ученик должен был его собрать на
ощупь.
Из дома вышла Размахаева, явно нервничая. Я затаился.
Через минуту к дому подъехал "УАЗик". Опрелин вышел из машины и
открыл Размахаевой дверь натренированными движениями
"шестерки". Они сразу уехали, а я чертыхнулся, потому что не
имел денег на такси, чтобы последовать за ними.
Тогда я поехал в сауну, собираясь снять ремень, расстелить
Горчицына на его массажном топчане и сечь в присутствии
клиенток до тех пор, пока не расскажет все подчистую. Хотя и он
мог толком ничего не знать: может, подсмотрел, дурак,
ненароком, как Опрелин с Заклепкиным воруют документы
Шекельграббера, и пытался осторожно вывести меня на этот факт.
— А он уже второй день нос не кажет на работе, — сообщил
мне начальник Горчицына.
— И что из этого следует?
— Может, заболел, но в таких случаях звонят, чтобы
предупредить клиентов. Уволю я его к чертовой матери...
Но Горчицын не заболел, это я чувствовал определенно. Он
перетрусил и ударился в бега. Скорее всего, именно он и звонил
Шекельграбберу, требовал миллион за документы. Но с какой
целью? Просто нервы потрепать? И почему Шекельграббера убили в
Армянском переулке, в пенатах Заклепкина?..
Выхода у меня не было. Ехать к Заклепкину казалось верхом
идиотизма. Я даже не мог придумать, что спросить у этой
пенсионной вши с пуделем. И я сдался. Плюнул под ноги и поехал
к Квочкину за разгадкой...
В дежурной части на проходе меня остановил милиционер.
Просто ужас! Никуда войти нельзя без скандала.
— Сегодня майор Квочкин не принимает.
— Меня примет. Позвоните ему.
— А вы по делу или по личному?
— По личному делу. Он пригласил машину обмывать.
Милиционер освободил дорогу.
В кабинете Квочкина сидели еще четыре чина, а на столе
стояло в два раза больше бутылок. Под столом, но без пробок, —
столько же. Говорили громко, и еще в коридоре я понял, что и
тут не чураются патриотических тем.
— Ну в какой еще стране таким дуракам, как мы с тобой,
дали бы диплом о высшем образовании? Просто так, под расписку о
невыезде?
— Угу, — пробурчали в ответ.
Я вошел и сел на крайний стул. Квочкин, наконец, меня
заметил и сказал:
— Заходи.
— Спасибо, — сказал я.
— Выпей за мою "пятерку" редиска ты эдакая, — сказал он,
протягивая стакан водки.
— Один, что ли? Не чокаясь? Как на поминках?
Квочкин согласно кивнул и налил всем. Потом дружно
похрустели парниковыми огурцами.
— Ты бы хоть нас познакомил, — сказал лейтенант
Квочкину.
— Это мой друг, на контору пишет.
— В каком смысле?
— В каком скажешь, в таком и напишет, — ответил Квочкин,
наливая по кругу.
Я обиделся и решил скорей перейти к делу, чтобы уйти.
— Так кто убийца? Скажешь мне, наконец.
— Да какая разница! — ответил Квочкин. — Пей для
укрепления организма.
— Ты же его завтра арестовываешь!
— Ну?
— А мне нужно сегодня знать, иначе плакали наши... сам
знаешь что.
— Тогда я сегодня арестую, ордер у меня выписан, тут
где-то в столе.
— В таком виде только арестовывать!
— Я в любом виде арестую.
— Перестань куражиться, — сказал я.
— Не знаю, что это такое, — ответил Квочкин и снял
трубку внутреннего телефона: — Четырех человек и две машины на
выезд.
Он встал, пошатываясь, вынул пистолет, пощелкал затвором и
сказал:
— Попейте тут, ребята, я скоро присоединюсь.
— Я с тобой, — сказал я...
Мы расселись по машинам и приехали по хорошо мне
известному адресу. Вместе с милиционерами поднялись по старой
мраморной лестнице и возле двери спрятались за каменные
выступы. Квочкин опять достал пистолет и позвонил. Я в это
время гадал, что он ответит на вопрос: "Кто там?" — "Откройте,
милиция" или "Вам телеграмма". Но замок щелкнул без
предварительного вопроса. Квочкин шустро просунул ногу в
образовавшуюся щель и, дыша перегаром, сказал почти ласково:
— Ку-ку, Гриня! Приехали.
— Это не он, это домработница, — поправил я.
— Вижу! — ответил Квочкин и вошел в квартиру, оттеснив
служанку.
В коридоре стоял помертвевший от страха Опрелин.
— Папаша, огоньку не найдется?.. — начал Квочкин.
— Это тоже не он, — подсказал я.
— Да вижу, вижу! А где... он?
Я пожал плечами.
— Степан Николаевич застрелился утром, — сказал Опрелин.
Квочкин ему не поверил и пошел в комнаты, приказав кому-то
задержать Опрелина и домработницу до выяснения. Я тоже пошел.
За столом сидел человек, знакомый Квочкину
оперуполномоченный милиции, и писал протокол.
— Ничего интересного, — сообщил оперуполномоченный. —
Типичная попытка самоубийства. Предсмертная записка, пистолет
— все на месте, — он показал на полиэтиленовые пакеты.
— Почему мне сразу не доложил?
— Вы заняты были, товарищ майор.
Квочкин вспомнил, что он был занят откупориванием бутылок,
и сказал:
— Ну да.
Я взял записку: "В моей смерти прошу винить перестройку,
лично предателей Горбачева, Ельцина..." и еще десятка три
фамилий. Пистолет оказался именной: "... Начальнику политотдела
такой-то армии за беспощадное укрепление боевого и
политического духа бойцов", — полная белиберда, но смысл вроде
понятен.
— А кто он был, этот Заклепкин? — спросил я Квочкина,
заметно протрезвевшего и даже жевавшего нечто, отбивающее
запах.
— Как кто! Бывший секретарь ЦК КПСС . А до девяносто
первого года пенсионер союзного значения.
Я посмотрел на обстановку в квартире и понял, что он не
шутит. Ну и лентяй же я! Почему в бытность партийным
журналистом не учил список членов ЦК наизусть? Решил бы задачу
в первый же день!
— Вы сказали, попытка самоубийства?
— Да, он еще дышит, — ответил оперуполномоченный. —
Отправили в реанимацию. Хотя на текущий момент не знаю, дышит
ли.
Я уже ничего не понимал и спросил Квочкина:
— А при чем тут Шекельграббер? Патологическая ненависть к
иноземной идеологии?
Квочкин покачал головой из стороны в сторону, дескать, и
да, и не только.
Я вышел в коридор и спросил Опрелина:
— Зачем ты сегодня заезжал за Размахаевой?
— Сюда привез.
— А сейчас она где?
— В больнице.
— Что она-то там делает?
— Как что! Она же единственная дочь Степана Николаевича!
Вот те раз! Ну и балбес я оказался. Две недели собирал
никому не нужную информацию, а надо-то было лишь выяснить
девичью фамилию Размахаевой, сделать пустячный запрос в архив.
Первый блин вышел комом и колом встал в горле. На второй мне
вряд ли дадут теста, если учесть потребление алкоголя на душу
Квочкина. Хотя он редкий тип пьяницы: чем больше пьет, тем
больше преступников ловит, чтобы еще больше выпить от
радости... Одно утешение для меня в этой истории — Размахаева!
Переживет ли она такую трагедию в сердцах поклонников: из
роковой женщины обернуться заурядной роковой дочерью?
— Почему он именно сегодня застрелился? — спросил я
Опрелина.
— Не надо было говорить Поглощаеву, что вы нашли убийцу!
— рявкнул Опрелин.
— Он мог бы убежать.
Опрелин хмыкнул:
— Из собственной страны?
— Значит, ты был его шофером в лучшие времена? — спросил
я. Говорить "шофером Заклепкина" как-то язык не поворачивался.
— я и в худшие его не бросил. Хороший был человек, себя
не жалел и нас с ней, — он кивнул на домработницу, — не
обижал.
— А мне не показался. Когда я поймал его на краже
документов, он чуть не на коленях ползал.
Опрелин плюнул мне в лицо:
— Документы украдены мной! — но он врал, видно было.
Я собрался врезать ему, но один из милиционеров уже заехал
Опрелину по почкам. Видимо, он принял меня за "своего", только
из другого ведомства. Мне бы утереться и обидеться, но я еще не
все выяснил.
— Он случайно убил Шекельграббера или нарочно?
— Случайно кирпич убивает.
— И не жалко ему было иностранного подданного?
— Что их жалеть, безродных! Их ненавидеть надо, их везде
убивают, потому что суются повсюду, как крысы!
Опрелин пел голосом бывшего шефа, но я все-таки сказал:
— Совершенно бессмысленное занятие. Хоть половину
перестреляй, они наберут на интернациональной свалке новых
эмигрантов и вырастят точно таких же американцев, а может, и
хуже нынешних. Но ведь Заклепкин не одного Шекельграббера
прикончил, собственного зятя тоже приговорил персональным судом
к сумасшедшему дому.
— Туда ему и дорога. Марина Степановна сильно не
убивалась. Только рожей смазливый, а так — бездельник и
тупица.
— Ну уж не глупее тебя.
— Я из себя элиту не корчил, хотя мог, и мне бы
простилось.
— Значит, верно служил.
Подошел Квочкин, сильно расстроенный, и сказал:
— Поехали в отделение. Тут все ясно, а там ребята ждут,
— он чертыхнулся почти матом. — Надо же, гад, из-под самого
носа ушел!
— Давай этого прихватим, — предложил я, кивая на
Опрелина. — Он все знал, помогал воровать документы, статья в
законе найдется.
Но Квочкин лишь махнул рукой.
Мы выбрались в переулок и пошли к машинам.
— Значит, ты вышел на Заклепкина, когда узнал, что его
дочь — любовница Шекельграббера? — спросил я.
— Это я потом узнал, — ответил Квочкин. — У меня
изначально был свидетель, который видел, как Заклепкин вылезал
из машины Шекельграббера.
— А если б он отперся. Сказал, что просто залез
посмотреть.
— Это только в кино любой дурак милиционеру голову
морочит, а милиционер во время допроса читает Уголовный кодекс.
— Почему же ты сразу не арестовал Заклепкина?
— Я тебе говорил: план, процент раскрываемости, будь он
неладен! От него ни при каком режиме не отделаешься. Ну и
деньгу, конечно, хотел по-легкому срубить.
— Одного не пойму: зачем Заклепкин украл документы? Не
мог сразу по башке стукнуть?
— Наверное, хотел сделать Шекельграббера международным
бомжем. Психология бюрократа: есть бумажка — есть человек, нет
бумажки — гуляй, Вася. Помнишь фильм про итальянцев в России,
как мужик без паспорта в самолете жил?
— А зачем деньги вымогал?
— Это кто-то другой, но он уголовно ненаказуем.
— Наверное, Опрелин с подсказки Заклепкина. Доводили
мужика до кондиции, выражаясь по-твоему. А зачем?
— Какая разница!
— Но почему Шекельграббер оказался в Армянском переулке?
— Наверное, любовница предостерегла от папы, он и поехал
объясняться.
— Спозаранку?
— Знал, что Заклепкин рано утром гуляет с собакой.
Наверняка Размахаева "раскололась", поэтому и миллион
Шекельграббер у нее оставил, — подумал я...
Домой попал поздно. В почтовом ящике нашел анонимную
записку, но сообразил, что от сбежавшего Горчицына. Он
продолжал делать намеки. Писал, что однажды подвозил Размахаеву
в Армянский переулок и та, тяжко вздохнув, призналась, что отец
расстроил всю ее половую жизнь. Лучше б сознался, что спрятал
кошелек Поглощаева, мелкий пакостник!.. Записку я смял и
поднялся на свой этаж. Выдернул гвозди из двери и починил замок
на скорую руку, попросив у соседа инструмент. Потом позвонил
Поглощаеву:
— Зачем вы разболтали всем кому ни попадя, что мне
известен убийца?
— Да никому особенно... А что такое?
— Да ничего особенного: он застрелился.
Поглощаев по привычке надолго умолк. Когда мне надоело
ждать, я вспомнил о самом главном:
— Послезавтра приду за гонораром.
При упоминании денег Поглощаев воспрял:
— За что ж теперь платить?
— за то, что человека отправили на тот свет по
недомыслию. Или умышленно? Вы ведь даже не спросили, кто
застрелился...
Я прошел на кухню, зажег свет и обалдел. Ну когда,
наконец, одомашнят животное, охотящееся на тараканов! Никаких
денег за него не пожалею...
Через два дня я пошел в "Долину царей" за гонораром. В
конторе сидел один Кашлин. Он отдал деньги, высчитав триста
долларов, и заставил расписаться в какой-то липовой ведомости.
Я спросил, где остальные сотрудники. Оказалось, сегодня
хоронили Шекельграббера и с кладбища все уехали на поминки.
— А у меня персональные поминки, как бы филиалом, —
объяснил Кашлин и вынул из-под стола бутылку. Прятал он ее,
видимо, по старой совдеповской привычке.
— Не думал, что Поглощаев так легко расстанется с
деньгами.
— Да, — ответил Кашлин, размышляя о чем-то другом. — В
стране вырос новый тип жлоба-жадины — Поглощаев. Он жалеет все
для других, чтобы уничтожать самому.
— Зачем же он нанимал частного сыщика?
— Я настоял, — сказал Кашлин. — Терентьевич доставал
какую-то левую нефть для Югославии, а "Долина царей" была
официальной "крышей" за посреднический процент. Милиция могла
до этого докопаться, если бы всерьез занялась Шекельграббером и
подняла документацию. Вот и пригласили вас.
— Все равно платить, — сказал я.
— Одно дело оплатить вас, другое — всю
правоохранительную кормушку.
— Для этого Размахаева и просила меня подозревать
Терентьевича?
— Почти, но велел ей я.
— А кто спрятал документы Поглощаева?
— Горчицын по моей подсказке, чтобы Поглощаев перепугался
до смерти и чтобы активизировать вашу деятельность.
Меня отчего-то тоже потянуло на откровенность.
— Зря старались. Думаете, это я поймал Заклепкина? Это
милиция, а я — подставка, создававшая видимость поиска
Заклепкина вычислили в первый же день.
— Ну и правильно, — сказал Кашлин. — Идет
перераспределение средств любыми немыслимыми способами. Сами
видите, вся деятельность в стране — суета и только. И как ни
крути, грабим мы собственное добро очень дружно и по взаимному
согласию, только одни — по мере возможности, а другие —
посильно мозгам. Но смешнее всего смотреть на эти жалкие потуги
сохранить и увеличить награбленное, вложить в какое-нибудь
дело, которым заправляют такие же воры, но организованные в
банду.
Мы выпили за помин души Шекельграббера.
— А старик еще жив? — поинтересовался я.
— Жив, но не выживет, потому что не хочет. Он умер вместе
с партией в девяносто первом.
— А что будет с Размахаевой?
— Замуж Марина больше не выйдет. Я обрекаю ее быть моей
