Убийство в "Долине царей" | |
— Почему же Терентьевич просто не велел наложнице
поменять сауну?
— Я ее тоже просил, но она упрямая. Она всегда делает
наперекор.
— А за что, по-вашему, напали на меня? Я Размахаеву даже
не гладил.
Он ухмыльнулся:
— Вам лучше знать.
— Хорошо, — согласился я, — к ней еще ездит Поглощаев,
но у него-то нет фингала под правым глазом.
— Может, сегодня появится, — философски заметил
Горчицын.
— Кстати, что общего у Поглощаева с Размахаевой?
— Спросите у них.
— А вы не знаете?
— Нет и не хочу. Так проще жить.
— Мне казалось, что вы близкий друг Поглощаева. Вместе в
Сандуны ходите.
— Если вы думаете, что это я украл в бане его документы,
то заблуждаетесь. Мне только в тюрьму угодить не хватало.
— По-моему, там бы вы с лихвой решили свои сексуальные
проблемы.
— Не надо, — попросил он слезно, — не издевайтесь надо
мной.
Я пожалел о сказанном.
— Вспомните, кто делил с вами кабинку в Сандунах.
— В бане все одинаковые.
Может быть, Поглощаев сам спрятал документы? — подумал я.
— А какие у него основания? Во-первых, те, о которых я не
подозреваю. Во-вторых, попугать самого себя до смерти.
В-третьих, потратиться на частного сыщика. В-четвертых,
заподозрить Горчицына. Ну и темная лошадка, этот Поглощаев.
Сразу видно советского буржуя. Капиталист исподтишка.
— Мог ли Терентьевич из ревности убить Шекельграббера? —
спросил я.
— Ну что вы меня все время спрашиваете? — устало сказал
Горчицын. — Сами сообразите. Убить, наверное, не мог: нас же
не убили. Но его ребята могли перестараться.
— Тем более мы с Размахаевой не жили.
— Вот именно, только гладили.
— Куда вы из сауны поехали с Размахаевой позавчера?
— Ей надо было кое-что купить у моих знакомых.
— Ну что? Говорите. Или мне клещи взять и заставить вас
язык высунуть.
— Они хотели построить дачу под Москвой, но потом пришел
вызов из Израиля. Вот этот кирпичный полуфабрикат и торговали.
— Уверен, сошлись на миллионе деревянных.
— Да, где-то так.
— А вам не кажется странным, что за похищенные документы
с Шекельграббера потребовали ту же сумму?
— А вам не кажется странным, что с Шекельграббера за
документы потребовали такую несуразную сумму? Хлопоты с
оформлением новых стоят гораздо дешевле. Если, конечно, ты чист
перед законом и паспорт у тебя не поддельный.
— Как вы относились к Шекельграбберу?
— Ну какое это теперь имеет значение, — устало ответил
он.
— Ладно, пойду, — сказал я и поднялся. — А Квелого я
вам через пару дней связанным предоставлю. Но услуга за услугу.
Вы в понедельник будете в "Долине царей"?
— Да, — ответил он, — привезут клиента. Придется
повозиться.
— Вот деньги. Купите, пожалуйста, букет роз и подарите от
моего имени Кувыркалкиной.
— С удовольствием, но вряд ли она возьмет цветы из моих
рук. Я для нее парасхит.
— Кто-кто?
— Так в древнем Египте назывались те, кто чистил трупы
перед бальзамированием.
Уже стоя в проеме дверей, он вдруг сказал:
— Был там один дед...
— Где? — не сообразил я.
— В Сандунах, — сказал Горчицын. — Я его случайно
запомнил. Никогда не видел, чтобы в баню с собакой приходили.
— То есть?
— Пришел с собакой. Его не пустили. Тогда он привязал ее
у входа в мужское отделение, и она скулила, пока банщик не
заехал ей по морде мокрой тряпкой. Дед его чуть не убил.
— Какой породы была собака?
— Белый пудель...
— Вы эти выходные лучше посидите дома от греха.
Оставшись на лестничной клетке, я вскрыл распределительный
щит и вырвал провода телефона, которые вели в квартиру
Горчицына...
Лучшие страны гибнут от демократии. Тут даже спорить не о
чем. Возьми любой крупный европейский город, там давно негры,
арабы и турки численностью забили коренное население. И так
повсеместно, разве что Япония еще держится, но только за счет
неповторимой работоспособности граждан: любой пришелец там
выглядит бездельником. А Москве капут по общему шаблону, —
думал я, шагая к Заклепкину. — Москва упорно превращается из
третьего Рима во второй Вавилон. Вот в Лос-Анджелесе вся
территория поделена на кварталы и зоны влияния, которые чужак
обойдет стороной. Лос-Анджелес или Нью-Йорк какой-нибудь
загаженный устроены вроде зоопарка, где у каждого народа или
группы людей, объединенных по интересам, — своя клетка,
вылезать из которой не рекомендуется, несмотря на свободу. А в
Москве как будто вавилонская башня Nо2 рухнула только вчера и
народы еще объясняются знаками в поисках соплеменников. Прямо
стыдно за банду каких-нибудь чучмеков, что их московский
авангард не в состоянии выселить жителей пяти — десяти
близкостоящих домов, занять их и спокойно терроризировать
население в радиусе трех километров. Но скоро они сообразят и
опомнятся. Держитесь, тогда, москвичи! Не спасет вас ни
лимитированная прописка, ни родная лимитная милиция. Выкурят
чучмеки всех, как миленьких, для начала дверь подожгут, потом
стекла выбьют, потом дочку изнасилуют, потом — жену, а не
поможет — и на вас польстятся. Разбежитесь вы тогда по тверям
и рязаням, опять броситесь искать Минина с Пожарским и,
проиграв десять битв подряд на кольцевой автодороге, победите в
одиннадцатой, потому что вас, как всегда, будет больше, а
чучмекам без вас станет скучно: грабить-то некого...
Заклепкина в переулке не было, но я знал адрес из
протокола Квочкина. Когда я поднимался по лестнице, дверь
квартиры открылась и выпустила девушку.
— Извините, — остановил я ее, — вы дочь Степана
Николаевича?
— Нет, — ответила она, — присматриваю за домом и за
ним.
Я дал девушке хлопнуть парадной дверью, на всякий случай
устроил газовый пистолет поудобней в кармане и позвонил в
квартиру Заклепкина. Меня долго разглядывали в "глазок", потом
долго возились с замками. Наконец, продолжая держать себя на
цепочке, как заскучавший дворовый пес, дверь приоткрылась и в
щель вылез нос пенсионера.
— Что еще? — спросил Заклепкин недружелюбно.
— Говорить с вами желаю.
Он не ответил и скрылся.
— Придется, Степан Николаевич, — закричал я через дверь.
— Иначе через час я приду с участковым.
Заклепкин опять высунул нос:
— Что вам надо? Я уже все сказал. Добавить нечего.
— А про то, как ходили в Сандуны и зачем-то спрятали
документы Поглощаева за скамью?
— Ни в какие Сандуны я не ходил.
— У меня есть свидетель и ваши отпечатки на бумажнике
Поглощаева, — сообщил я. — Ну как? Впустите меня?
— Нет, — сказал он. — Подождите на улице.
Ждать его пришлось минут двадцать. Я даже испугался: уж не
повесился ли Заклепкин, поняв, что проиграл? Но наконец он
вышел живой и здоровый с пуделем у левой ноги, как всегда.
— Долго же вы одевались! — попенял я. — Наташа Ростова
быстрее бы обернулась.
— Одевался быстро, — ответил он, — вы пришли во время
обеда, а я не ем холодные котлеты.
Вот это выдержка! — подумал я. — Человека того и гляди в
кутузку уведут, а он обедать садится!
— Что вы от меня еще хотите? — спросил Заклепкин.
— Правды, Степан Николаевич, — сказал я. — Остап Бендер
хотел от Корейко любви, а я всего лишь правды. Лучше
немногословной и с чистосердечным признанием в письменном виде.
— Но вы же и сами знаете, — ответил он.
— Кое-что, но не во всех подробностях. Если б я знал все,
вы бы сейчас в "воронке" ехали в следственный изолятор, а ваш
милый пуделек бежал б следом и скулил от горя.
Упоминание о собаке его покоробило.
— Я вашего Шекельграббера не убивал, — заявил он. —
Охота была руки марать.
— Ну конечно! Вас подставили, как в американском боевике.
А документы Поглощаева вы украли шутки ради, пытаясь развеять
пенсионную скуку. Или вы клептоман?
— Да, — сказал он. — Могу достать справку.
— И где же, позвольте спросить, вы познакомились с
объектом шутки и клептомании? Встретили в милиции на допросе?
— Как вам будет угодно.
— Вы сами-то верите в эту чушь?
— Нет, — ответил он, — это вы верите.
— Смотрите, — сказал я, — опять Опрелин мимо едет. Что
это он каждый час дефилирует по переулку? Стоит вам из дома с
собачкой выйти, и он тут как тут. Может, он за мной следит? А
может, это он убил Шекельграббера и теперь на мою и вашу жизнь
зарится?
— Не знаю я никакого Опрелина!
— Все, — сказал я, — мне надоело. Не хотите
по-хорошему, будем врагами. Посидите, пожалуйста, дома или на
лавочке, за вами скоро приедут.
— Ладно, — смирился он. — Если я скажу вам правду, вы
от меня отстанете?
— Скорее всего, — предположил я. — Впрочем, зависит от
правды.
Мы сели на лавку, ножки которой пудель тотчас опрыскал. Я
незаметно дал ему пинка, опасаясь, как бы он и под меня не
сходил.
— В ноябре прошлого года меня положили в клиническую
больницу, Я подозревал рак почек, готовился к смерти. Денег не
было. Вернее, я откладывал на похороны, но инфляция их
уничтожила. И таких, как я, была почти вся палата. Мы сидели у
окна и смотрели на больничный морг. Однажды умер мой сосед, но
повезли его не в наш морг, а в другую больницу. От сестер
выяснилось, что морг под окном куплен какой-то фирмой и туда
кладут трупы только за деньги, но и хоронят соответственно, а
тех, кого демократы разорили на старости лет, сразу утаскивают
чуть ли не на свалку и бросают в братские могилы, как бродяг,
даже без гробов. Вернее, гробы в ту же ночь выкапывают и
продают по второму разу. У них это называется "похороны за
государственный счет". За счет того, чего нет, чего они,
сволочи, собственными руками разрушили и продали!.. Вы только
поймите меня правильно, — попросил он, — я всю жизнь работал,
как проклятый, себя не жалел, у меня медали и нагрудный знак
"Пятьдесят лет в КПСС", работал не для себя — для страны. И
вот за отданную жизнь на свалку с бомжами! Заслужил я отдельные
два на два или нет?
— Всякий заслужил, — ответил я.
— В общем, собрался я с духом и пошел в эту "Долину
царей". Принял меня тот самый Шекельграббер — других не было.
Я ему рассказал, что и вам, и услышал в ответ: "Тут не
благотворительная организация. Самые дешевые похороны стоят
пятьсот тысяч, и те уже надо индексировать". Я сказал, что
таких денег у меня нет и просто быть не может, я не вор, я
трудящийся. Он развел руками, дескать, разговор окончен.
"Впрочем, — говорит, — переоформите квартиру на меня после
вашей смерти, тогда я похороню вас, как отца родного". Ах ты,
недоносок, думаю. Я для того двадцать лет по углам да
коммуналкам мыкался, чтоб ты, дерьмо иностранное!... В общем,
встал и хлопнул дверью. На улице подошел ко мне этот самый
Опрелин. Оказывается, он с секретаршей весь разговор подслушал.
"Я тому стервецу тоже насолить хочу, — говорит, — он у меня
жену увел, купил ее на иностранные шмотки". — "А как?" —
спрашиваю: уж больно злой я в тот момент был. "У меня, —
говорит, — есть дубликат ключа от его машины. Там, в бардачке
документы и чековая книжка. Заберите и сожгите, пусть он тоже
ходит голый". И я, можно сказать, в состоянии аффекта, взял
ключ и украл. Сейчас, конечно, жалею, но тогда был уверен, что
прав. Через две недели меня выписали частично здоровым, и чуть
ли не на следующий день, а может, попозже, я вышел гулять с
собакой, она остановилась у машины помочиться (у нее очень
слабый мочевой пузырь, потому и гуляю так часто), я случайно
поднял глаза и вижу этого самого Шекельграббера. Сначала
испугался, подумал, рассказал ему все Опрелин, вот он и приехал
поквитаться. А потом пригляделся, а он мертвый. Я закричал с
испугу, прибежал прохожий...
— Значит, откупных за документы вы с Шекельграббера не
требовали? — спросил я.
— Нет, конечно.
— И Опрелин не требовал?
— Думаю, нет. Он перепугался еще больше, когда узнал о
случившемся. Да и не такой он человек, не самостоятельный,
поверьте моему слову. Он чужими руками привык работать или на
вторых ролях.
— Кто же, по-вашему, требовал миллион за документы?
— Может быть, секретарша? — спросил он. — Она ведь
слышала разговор, но не знала, что документы я бросил в
почтовый ящик.
— Разве она присутствовала, когда Опрелин предлагал вам
украсть документы?
— Нет, — согласился он. — Но Опрелин ей мог сказать,
все-таки муж. Вы мне верите?
— Как я могу вам верить?! Столько времени утекло. Вы сто
раз могли прорепетировать с Опрелиным все ответы и согласовать
детали. Недаром он шныряет тут с утра до вечера.
— Я никого не убивал, — сказал он.
— А билет? — спросил я.
— Какой билет?
— Билет до Нью-Йорка на имя Шекельграббера, позднее
изъятый в Шереметьево, — объяснил я.
— Да, такое было, — сознался Заклепкин. Он улетел с
ветром за забор больницы. Я его не нашел.
— Этот билет разве что ураган унес бы. Он размером с
брошюру.
— Вы мне не верите? — спросил он опять.
— Зачем вы украли документы Поглощаева?
— Знать не знаю никакого Поглощаева! И в Сандунах сроду
не был. Что там делать? Вшей собирать?
— А отпечатки ваших пальцев на его бумажнике? — спросил
я.
— Не может там быть моих отпечатков, — довольно честно
ответил Заклепкин.
Я промолчал. Он тоже стих, потом опять спросил:
— Вы мне верите?
— Вот вы утверждаете, что на похороны денег не было, а на
какие же шиши вы держите домработницу?
— Она не домработница, а просто очень хорошая и добрая
девушка. Ей я и хочу оставить жилплощадь.
— Ну а ваша дочь? Неужели бы она не похоронила вас?
— Я с дочерью не знаюсь.
— По идейным расхождениям? — спросил я.
— Нет, по нравственным, — ответил он.
— А почему вас, ветерана КПСС, положили в районную
больницу, а не в Кремлевку?
— В Кремлевку теперь шекельграбберов кладут, — сказал
он. — Вы отстали от жизни.
— Вам не жалко убитого?
— Совершенно, — сказал он. — Сидел бы в своей вонючей
Америке, пил бы кока-колу, жевал бы жвачку, как корова, был бы
жив. Вы мне верите?
— Сейчас верю, — ответил я и встал. — Мне надо
подумать... Вы в ближайшие дни никуда не уедете?
— Не собираюсь. Да и куда мне ехать!
— Тогда до свидания, — я зачем-то пожал ему руку и пошел
домой, думая: а ведь прав пенсионер!
Эх, Шекельграббер, Шекельграббер, и зачем ты пожаловал в
далекую Русь? Болтался бы сейчас в баре на Пятой авеню и
запивал пивом очередной бейсбольный матч. И кой черт дернул
тебя жениться на русской стерве, да еще послушаться ее и уехать
в разведку? Неужели ты думал, что порядочная русская девушка
добровольно поедет на вашу пестро выкрашенную человеческую
свалку? Неужели — сам из эмигрантов — ты не знал, что все
эмигранты — проходимцы с комплексом неполноценности? Что
сплавляя вамПИПядей, мы защищаем себя от их переизбытка и
оздоравливаем нацию. Хотя такое место пусто не бывает, к
сожалению...
Утром я позвонил банщику и попросил вспомнить, приходил ли
париться дед с белым пуделем. Леша не вспомнил, а он не из тех,
кто быстро забывает. Выходило, что в какой-то мере Заклепкину
стоит верить, всех грехов он не совершал. Круг упорно пытался
замкнуться на Размахаевой и Терентьевиче. Да еще поклеп
Горчицына на пенсионера был неясен. Но этот извращенец
подождет: он сидит запуганный, без связи.
На всякий случай я заехал к Леше и показал фотографию
Заклепкина, ничего нового не выяснил. Хотел от него навестить
Опрелина, чтобы расставить все точки и запятые в истории с
кражей документов, но пришлось бы лицезреть Кувыркалкину до
того, как Горчицын подарит ей розы от моего имени, и я решил
отложить Опрелина на понедельник и вплотную заняться
Размахаевой и Терентьевичем.
Я набрал номер зиц-вдовы, предварительно подготовившись
выслушать в свой адрес десятка два оскорблений, но получил
другой ответ.
— Куда вы запропастились? — спросила Размахаева. — Я
уже начала беспокоиться.
— Что-то на вас непохоже, но беспокоились не зря.
— А что стряслось? Вам погрозили пальцем? В вас стреляли
из рогатки? Вы переходили улицу на зеленый свет и на вас
набросился шальной автомобиль из-за угла?
— Мне поставили синяк на правый глаз.
— Всего-то? — удивилась она. — Но вы хоть дали сдачи?
— Некогда было, — ответил я. — Но дело не в этом, еще
успею. Вашему массажисту поставили синяк-близнец.
— Внешне все синяки похожи друг на друга, как негры, —
ответила она.
— Скажите, не попадались ли среди ваших знакомых другие
мужчины с синяками под правым глазом?
— Ну! Я всех не упомню, — развязно ответила она.
— У меня есть и другие вопросы. Можно вас навестить с
тортом?
— Не думаю. Вы приятней по телефону, да и гости у меня.
— Я видел, как к вам приезжал Поглощаев. Зачем?
— Вы шпион!
— И все-таки?
— Хотел тортом накормить, как вы. Но я и ему отказала.
— Что у вас общего с Горчицыным, кроме массажа?
Мы иногда ходим в читальный зал публичной библиотеки.
— А вам не противно общество педераста?
— Это вам должно быть противно.
— Зря вы так со мной разговариваете, Марина Степановна.
Добром для вас это не кончится.
Она бросила трубку, а мне захотелось есть. Я пересчитал
остатки денег в кармане и понял: по ступенькам ближайшего кафе
мне придется взойти, как на эшафот, ибо на выходе я уже никак
не буду связан с внешним миром финансово.
Закусывая, я размышлял, что предпринять дальше. В голове
все время складывались преступные парочки, причем из одних и
тех же персонажей. Скажем, Терентьевич и Размахаева. Мотив у
одного — ревность, у другой — деньги и опостылевший любовник.
Если опостылевший. Или: Заклепкин и Опрелин. Оба хотели
отомстить и поживиться. Если на самом деле хотели. Или: Кашлин
и Размахаева. Друзья юности, патриоты. Если не понарошку.
Хороша также парочка Поглощаев с Горчицыным, но какая-то она
сбоку-припеку. Убей Бог — не вижу мотива, и все-таки что-то
тут нечисто. Горчицына, скорее, надо рассматривать в связке с
кем-то другим. Но с кем? Со мной? По родственности фингалов?
Или с ним самим? Или с каким-то инкогнито "голубым" из "Долины
царей"? А может быть, во всем виновата Кувыркалкина, и хвост
тянется за ней, как шлейф за Размахаевой? Не слишком ли я
приблизился к этой девушке? Пригрел змеюку, а она и рада
морочить мне голову...
Одна лишь мысль угнетала меня: а вдруг все эти люди не при
чем и существует какая-то другая, "правильная" причина смерти
Шекельграббера? Мало ли с кем он общался, кроме моих
подозреваемых. Вот, например, вечеринка, о которой упоминал
Кашлин. Кто туда привел Шекельграббера? Условный дед Пехто?..
Мимо прошла стайка юнцов в умышленно драных джинсах. Зачем
теперь такая мода? Чтобы чесать задницу, не снимая штанов? —
пыжился. Вот так и с делом Шекельграббера. Хватаюсь за ту
версию, которая укладывается в голове и соответствует моему
циничному и испорченному взгляду на мир. Чем я лучше Горчицына?
Он извращенец тела, я — извращенец духа. Встретив человека,
первым делом ищу в нем какую-нибудь гадость-мерзость-скотство,
щупаю, с какой стороны он сподличает, чтобы себя уверенней
чувствовать, возвыситься в собственных глазах... Но это уже
философия. Какой вырос — таким и помирать. А вопрос вопросов:
что делать дальше? Деньги кончились, Размахаева со мной торт
есть не желает при гостях. Но надо, надо подежурить у ее
подъезда на всякий случай. А завтра к Квочкину, выложу ему все,
как на духу. Пусть подскажет, что дальше придумать...
В часы пик на городском транспорте можно ездить без
билета. Зажатые друг другом, висящие на подножке и злые, точно
собаки, пассажиры просто выкинули бы контролера, как мусор и
бесполезную, занимающую место вещь, и еще долго дивились бы его
наглости и безделью. Но по воскресеньям в троллейбусах
более-менее свободно и злого упрека никто контролеру не кинет.
А в моем возрасте ездить "зайцем" уже несолидно, вернее,
совестно должно быть. Поэтому я пошел к дому Размахаевой
пешком.
Нет ничего удивительного в том, что у подъезда стоял
красный "форд". Правда, мало ли в Москве этих подержанных
машин, которых теперь через таможню проходит больше, чем через
все конвейеры страны. Но я чутьем угадал "форд" Терентьевича.
Оставалось ждать и попутно наблюдать жизнь вокруг. Я почему-то
был уверен, что сейчас застукаю Квелого или кого-нибудь из этой
шушеры. В прошлый раз, когда я шел за Размахаевой, она знала об
этом. Значит, кто-то следил за мной и потом "настучал"
зиц-вдове. Но от кого ее охраняют? От всех мужиков подряд, что
ли? Проще ходить по улицам, спрашивать, есть ли деньги? — и в
случае утвердительного ответа сразу бить морду за умозрительную
возможность полового контакта с Размахаевой.
Правота моя довольно быстро подтвердилась. Наблюдая жизнь
вокруг, я заметил, что за мной исподтишка наблюдает
гробокопатель Навыдов. Это было неожиданно. Ну ему-то на кой
черт было ввязываться? Прекрасная, хорошо оплачиваемая работа
на свежем воздухе, дармовая выпивка, нетребовательные клиенты,
затихшие или в слезах, и вдруг — филерство по
совместительству. Я решил ускорить развязку и пошел к Навыдову.
Он отвернулся и сделал вид, будто играет с малышом в песочнице,
но бдительная бабушка, видимо, начитавшись газетных статей о
насильниках, прогнала его.
— Не ожидал вас здесь встретить, — сказал я. — Что, в
соседнем подъезде кто-то умер? Нужно снять мерку?
— Иди своей дорогой, — пробурчал он.
— Я всегда хожу своей дорогой, но почему-то на ней меня
подкарауливают странные люди и бьют, недолго думая.
Он отвернулся.
— Так нечестно, Навыдов. Вы следили за мной, я вас
"проколол" и теперь имею право задать несколько нескромных
вопросов.
— Я за тобой не следил, я тут живу.
— Странно, мне казалось, что вы живете в Бирюлево. Так,
по крайней мере, написано в вашем паспорте.
— Что тебе надо?
— Помните меня? Мы учились в одном институте. Не помните?
Но это неважно, — сказал я. — Кто из ваших друзей в бригаде
мастер бить с левой? А главное, за что? Меня, потом Горчицына.
Кто следующий?
— Слушай, ты, — рявкнул он, — я сейчас милицию позову.
— А я скажу, что ты крадешь детей и насилуешь, и вот эта
бабушка подтвердит. И милиционеры мне поверят, как частному
сыщику, который давно тебя "вычислил" и, наконец, схватил с
поличным.
Он стал поспешно уходить.
— Караул! — закричал я.
Навыдов встал.
— Отстань от меня, — сказал он. — Говорят тебе русским
языком: ты мне не нужен. Я шел к одному человеку.
— Неужели вам не хватает денег, Навыдов? — я снова взял
официальный тон. — Неужели Терентьевич платит так много за
охрану своей персоны?
— Чтоб ты понимал!
— Так объясните. Я не из дураков.
— Мы общаемся бескорыстно.
— Мы — это кто? Коллеги с кладбища?
— Нет, я один оттуда. Остальные из других мест.
— А зачем его охранять?
— Так просто.
— Логично. И все-таки?
— Да никто его не охраняет!
— Вы меня интригуете, как девушку. Тут явно какая-то
тайна.
— Ладно, попробую объяснить, — снизошел он. — Ты кто по
убеждениям?
— Знаете, Навыдов, я в политике, как свинья во фруктах.
Мое нелегкое дело — ловить преступников на каждом шагу.
— Ну, про войну в Сербии ты-то слышал?
— Краем уха. Как и про Нагорный Карабах. До сих пор не
разберу, кто там воюет.
— А еще журналист!
— Откуда вы знаете?
— Да ты один тут дурак набитый! — рявкнул он. — Бродишь
впотьмах, вынюхиваешь, сам не знаешь чего, хотя у каждого на
роже все написано.
— Почему? Я вынюхиваю вполне конкретного человека,
которым можете оказаться и вы, потому что имеете необходимые
задатки.
— Не могу, это не я.
— А кто?
Он хмыкнул.
— Ладно, — решил я блефануть. — Я вас задерживаю.
Пойдемте, ордер на арест я оформлю на месте. Вздумаете бежать,
буду стрелять по ногам, а так как стреляю я из рук вон плохо,
то могу попасть и в голову.
— Слушай, — предложил Навыдов, — сколько тебе надо,
чтобы ты отвалил и забыл про меня?
— Двадцать пять тысяч, — прикинул я.
— У меня только десять, — ответил он.
— Давайте, — согласился я, — и рассказывайте все, что
знаете и думаете.
Мы присели возле песочницы напротив бабушки.
— Рассказывать особо нечего. Я и еще несколько ребят
записались добровольцами в Сербию. Терентьевич скоро уезжает и
заберет нас.
— Неужели наемнику платят больше, чем землекопу на
кладбище?
— Тут дело совести. Тебе не понять.
— А при чем тут Шекельграббер? — спросил я.
— Шекельграббер тут совершенно не при чем.
— И вы дали мне десять тысяч, чтобы поведать о своей
поездке в бывшую СФРЮ? — удивился я. — Ладно, а Размахаева с
какого бока?
— Это личное дело Терентьевича.
— Что ж он личные дела решает вашими совестливыми
славянскими кулаками?
Навыдов не нашел ответа.
— Хорош гусь, нечего сказать, — решил я за него. — А
если в Сербии Терентьевич огород свой копать заставит?
Я заметил, что Навыдов еле сдерживается, чтобы не
наброситься на меня с кулаками, и встал, дружелюбно похлопав по
плечу.
— Когда отъезд? — спросил я.
— Билетов еще нет, — буркнул он.
— Повезло вам с этой войной, Навыдов, — сказал я. — Лет
пять назад вы бы уже лес в тайге валили. По совести и без права
переписки. А в нынешнем бардаке армия исчезнет — никто
внимания не обратит. Не то что работник кладбища. Может, и мне
рвануть в какую-нибудь Эфиопию, помочь родственникам Пушкина?
Нет ли у вас на примете знакомого эфиопа-вербовщика? Я мог бы
организовать пару установок "Град", на худой конец, танковый
корпус. Списали бы по конверсии как гуманитарную помощь
металлоломом и вперед на Аддис-Абебу! Только запевай: "И боец
молодой вдруг поник головой..."
Навыдов уже побагровел и сжал кулаки. Я решил больше не
испытывать его больное терпение. В конце концов, вряд ли оно
адское...
По дороге домой проанализировал наш разговор и понял, что
Терентьевича со счета сбрасывать пока рано. От таких
революционеров чего хочешь можно ожидать. Чем джентльмен
отличается от горе-патриота с оскорбленным чувством
национального сознания? Джентльмен умеет и может за себя
постоять, патриот же стоит за себя горой даже тогда, когда в
этом нет никакой необходимости. Сам факт, что его нечаянно
толкнули локтем в очереди, он рассматривает как вызов своему
маленькому угнетенному народу. И если джентльмен вызовет
обидчика на дуэль, то патриот сразу даст по голове гаечным
ключом. Допустим, Шекельграббер сказал в шутку: "Эх ты, серб
недоделанный!" — Терентьевич убил бы его, не задумываясь, мстя
за сожженные хорватами деревни. Но убил бы сразу, а не спустя
неделю и не мороча голову кражей документов, которые, как я уже
выяснил, украл не он, а Заклепкин.
Что-то не вяжется в словах этого пенсионера. Все в один
голос уверяли меня, что Шекельграббер — душа человек, лучше не
придумаешь, а тут старику в четырех квадратных метрах отказал.
С чего бы вдруг?.. Нет, не угадаешь. Бывает же так, что просто
человек не понравился. Вот и отказал. Может, у него
идиосинкразия на значок "50 лет в КПСС"...
Дома в почтовом ящике я нашел письмо. По-моему, это первое
за последние два-три-четыре года. Вскрыл, оказалось — повестка
в милицию. Сначала подумал, что это Квочкин вызывает меня таким
оригинальным способом, но увидел сумму штрафа прописью.
Действительно, пару месяцев назад меня забирали "за появление
на улице в нетрезвом состоянии, оскорбляющем человеческое
достоинство". Ну уж, дудки! Платить отделению, в котором
начальник — мой подельщик, я не буду. Но все равно, спасибо.
Хоть милиция обо мне вспомнила. Теперь знаю, что нужно делать,
если хочешь получать письма почаще...
