формы поощрения сержантского и младшего офицерского состава. Все лади-
лось, и только алчные люди с севера расстраивали планы расширения.
Вторжение! Именно вторжением пахло в последние недели. Теперь понятно,
отчего в старину городили толстенные крепостные стены. Вторжение!
Страх чужого вмешательства корежит, лишает разума, толкает на необду-
манное. Ожидаемое вторжение мешало Фердуевой наслаждаться красотками
на сцене, прикидывать на себя их одеяния, разузнавать, нельзя ли пере-
купить что из сногсшибательных костюмов: неужели потащат назад за три-
девять земель, хоть в тот же Сингапур?
Защитой от вторжения представлялась акция-месть, расправа; показать
вовремя клыки ох, как важно, первостатейно, упустишь миг и навалятся:
успех рождает успех, неудача тянет неудачу.
Чорк без труда развлекал Фердуеву, сыпал смешным, ерничал, вставляя
блатное и матерное.
Классно плетет, восторгался не слишком речистый Ремиз. Щупает хозяйку,
не сомневался проницательный Шурф.
Мисс Кривой Рог приуныла, появление Чорка лишило ее внимания Шурфа и
подчеркнуло всю незначительность длинноногой девушки на фоне могущест-
венных особей породы Фердуевой и Чорка.
Помреж еще несколько раз мелькнул в толпе и скрылся. До второго отде-
ления, до восьми вечера оставалось пять часов, тягучих и ничем не за-
полняемых. Чорк исчез также внезапно, как и явился. Шурф оживился,
предложил сгонять в шашлычную на выставку достижений. Фердуева долго
обдумывала предложение - на самом деле прислушивалась, утихнет ли тош-
нота или разгуляется - и, решив, что, похоже, отпускает, милостиво
согласилась.
Шурф вмиг домчал до шашлычной, миновав закрытый для общего пользования
служебный въезд. Охраняла въезда только заикнулся о пропуске, как Шурф
расплылся в улыбке:
- А как же! Вот он, родимый! - и сунул в карман застиранной до серости
робы купюру.
В шашлычную ворвались оперативной группой, прибывшей на задержание: за
всеми столами замерли, наблюдая за редкими птицами - из противополож-
ного конца зала, сгибаясь заранее, рванул мэтр, тут же усадил прибыв-
ших за лучший стол, и только тогда Шурф заметил, что по-соседству рас-
положился Помреж. Аппетит сразу пропал. Фердуева поморщилась: чему
быть, того не миновать. И будто давным-давно не видела Ваську поощрила
улыбкой:
- Привет, Вась! Не ожидала тут.
Помреж, не отрывая зада от стула, царапая гнутыми ножками по полу,
прополз через проход в полтора-два метра, глянул на Шурфа и, не имея
сил к обычной баталии, предложил:
- Давай сегодня понейтралим, вроде соглашения о прекращении огня.
Шурф испытал облегчение, хоть пожрать удастся без напряга, но одобре-
ние продал не сразу, потянул время, прежде чем кивнул:
- Заметано.
Фердуева расценила молниеносность успешных переговоров, как знак ува-
жения к себе. Значит, еще числятся силенки за ней, значит, не так
скверны, непоправимы дела, стало веселее. Велела заказать французского
коньяка, по-матерински развеяла опасения прикованных к рулю Мишки и
Помрежа:
- Сто раз выветрится до вечера.
Володька Ремиз впервые за последний час подал голос.
- Тут везде до самого Садового моя зона, все схвачено. Нет проблем.
Шурф потрепал коллегу по загривку.
- Мясо, господа, в стране победившего социализма творит чудеса. Вот
наблюдаю третьего дня по своему шарпуньке передачу про таинственное.
Кто что насквозь видит, как домовые перестукиваются с жильцами и про-
чее. Разве, размышляю, это чудеса? Вот с куском доброго мясца можно
сквозь каменную стену пройти, вот что поражает. Или взять уважение
толковых людей, хирургов там всяких, дельных физиков, тех же компози-
торов, художников, творцов одним словом. Вообще, творец от торгаша ры-
ло воротит, но жена-то ему плешь грызет ежевечерне: вокруг творцов
околачивается народу пруд-пруди, а мяском никто не побалует. Хочу мяса
человеческого! - Шурф хохотнул.- Не извольте беспокоиться, не чело-
вечьего, а то получилось нескладно, каламбур.- Мишка разлил коньяк,
приподнял рюмку.- Дак и забыл, господа, о чем это бишь я растекался
словом по древу. Эклер! Склероз! Старость подбирается по-пластунски, а
потом, сразу хвать! И вскочит на закорки.
Фердуевой надоело.
- Миш, ты про чудо бухтел.
Шурф сразу ухватил нить предшествующего разговора.
- Выпьем, господа, за чудо. Без чуда, доложу я вам, никакого понта нет
небо коптить, а с чудом - с превеликим плезиром,- опрокинул рюмку,
крякнул, вонзил крепкие, напоминающие зерна кукурузы к низу початка
зубы в истекающий соком кус баранины.
Фердуева отставила рюмку: бухать зачастила в последние дни, надо тор-
мознуть, самочувствие не то, да и настроение муторное.
Вторжение! Не отпускала тревога. Вторжение! Им что, жрут, пьют, хозяй-
ка озаботится, у нее в запасе всегда есть отходные варианты, связи,
люди. все образуется, и раньше случались лихие времена да придирки
дурных людей, где они все, недоброжелатели? Кто коротает несладкие го-
ды на химии, кто смирился, урвав на воле не жирную, но верную пайку,
кого Бог призвал не в силах терпеть более издевательств отдельных ин-
дивидов над собственными организмами, прокуренными и пропитыми до дыр
в шкуре.
Фердуева вяло ковыряла мясо, рассматривала девицу: молодая, веселится,
не смекает, что изнанку-то жизни еще не видела, не нюхнула.
Шурф убоялся, что Ремиз или Помреж ненароком перехватят мисс Кривой
Рог, принялся опаивать южную даму, изредка прижимая, поцеловывая
по-братски, то в волосы над ухом, то в розовую мочку. Смущается, крас-
неет, отменный признак, не лярва, еще мужики не отковали стальную нес-
гибаемость, не приучили царствовать в любых застольях при таких-то но-
гах.
Фердуева склонилась к Шурфу, глаза бритвенно сощурились.
- В субботу в баню поедешь?
Мишка прПИПнял мисс Кривой Рог, давая понять, что вот властелительница
его дум все решит.
- Я сегодня вечером улетаю,- девушка смутилась, будто обильный обед
напрочь исключал возможность внезапного отлета. Шурф показно погруст-
нел: и слава Богу, что улетаешь, крошка, не то возись с тобой, показы-
вай столицу, обхаживай, лепечи умильное, утомительно, вот те крест.
- В баню поедешь? - Фердуева различила на шее Помрежа предательские
подтеки красноты от неуемных целований, злость на всех мужиков шибану-
ла разом, захватила до задышки, прилила теплом, жарко проступив ка-
пельками пота у корней волос.
Шурф мгновенно оценивал перепады настроений хозяйки, посерьезнел, от-
ложил вилку.
- Поеду.
- С кем? - Фердуева в упор расстреливала провинциалку: думаешь, пре-
лесть моя, ему париться не с кем? Такие мужики в простое не застрева-
ют, в осадок не выпадают. Мясо! Слыхала? Мясо есть чудо, чудо есть мя-
со, а связующее звено меж чудом и мясом Мишка Шурф и дружок Володька
Ремиз. Что ж по-твоему, такими редкостными представителями мужской по-
роды некому заинтересоваться?
- С Акулеттой,- Мишка не таился, все свои.
- Напомни еще раз Светке Приманке, чтоб штуку привезла не дачу. Закис
ее должок, плесенью покрылся, как полагаешь?
- Так и полагаю.- подтвердил Шурф и, ничего особенного не подразуме-
вая, сболтнул,- Надо б наказать Приманку, пугануть в назидание.
И тут Фердуеву осенило. Наказать Приманку. Вот оно, спасение от втор-
жения.
Дурасников возлежал в ванной, погруженный в теплые ласки вод по самый
кадык, млел, скрестив руки, на сглаженном толщей жидкости брюхе. Вечер
отдохновения - пятница. Слава Богу сумел себя поставить, отбоярился от
субботних бдений, начальство не брезговало поиграть в сверхзагружен-
ность; к тому же в субботу работалось всласть - никого лишних в здании
исполкома, непривычная тишина, субботние служения, хлопоты шестого дня
недели никак не походили на заботы предшествующих пяти дней. Начальни-
ки свободно переплывали из кабинета в кабинет, именно в субботу нала-
живались связи, велись задушевные - не в общепринятом представлении -
а особенные, аппаратно задушенные беседы, притирались контакты, возни-
кало ощущение общности нерасторжимой, пусть иногда и тяжкой, и доводя-
щей до безумия, но такой же непреодолимой, как житие бок о бок матро-
сов, отправленных в кругосветное плавание под парусами: общие невзгоды
- бури, зной, болезни, жажда. и добыча на неизвестных берегах, если
Бог пошлет.
Жена заносила зампреду закуски на тарелках, не в силах противостоять
обжорству Дурасников отщипывал куски и прикрикивал на супругу, мол,
зачем вводишь в искушение, но жрал небезрадостно, хотя и мучался угры-
зениями: слабак, никак не укротит утробу, не сбросит лишних пяток ки-
ло, чтоб подсушить тучность, обуздать, разгладить бока, покрытые гар-
мошками беловато-розовых складок. От хлеба с икрой Дурасников отказал-
ся, слишком много калорий, но расстегай, принесенный вчера с банкета в
"Праге", и сейчас предупредительно разогретый женой, умял. Неужто
завтра сбудется? Случится увидеть возгорание в глазах подруги Наташки
Дрын. Именно возгорание, так определил для себя желаемое Дурасников:
вспышка неодолимого влечения не оттого, что ухажер на клапане, не от
его продовольственного могущества, а по велению тайных шепотов души
Светки Приманки, умудрившейся вдруг разглядеть - и без подсказки - не-
обыкновенные качества зампреда. А ведь что-то за ним водилось значи-
тельное, выделяющее из других, раз взлетел над сотнями тысяч и засел
накрепко в кресле, при том, что враги не дремали, а симпатии начальст-
ва менялись по сто раз на дню.
Зажмурился, последний кусок расстегая упал в пустоты дурасниковского
чрева, жар вод сдавил сердце, отчаянно забившееся, и перед мысленным
взором возник пустынный сквер, погашенные фонари, подручные Филиппа,
избивающие Апраксина - правоохранитель поведал мельчайшие подробности
- и в мглистой выси парящий ангелом мщения Дурасников. А если правдо-
любец умрет? Получил незаметную травму: разрывы печени или кровоизлия-
ние в мозг, и тогда. а что тогда? Скончался человек, дело обычное,
никто не видел, что его били, а если видели, то забыли, да и кому
взбредет в голову расследовать причины смерти человека, испустившего
дух в собственном доме, в разгар ночи или в рассветные часы, излюблен-
ные рождениями и смертями?
Дурасников поражался безразличию не только к другим, такое еще полбе-
ды, но в последние год-два угнездилось внутри новое - безразличие к
себе, странно сосуществовали в нем два чувства: болезненное, даже со-
сущее постоянно, будто пустой желудок, себялюбие и безразличие к само-
му себе. Несмотря на ломящийся морозильник, на немалые деньги, на
скарб, нажитый за годы властвования, немалый в нищенских условиях бы-
тия большинства, жизнь, даже по предварительным прикидкам, не удалась:
постылая жена, насквозь фальшивые, тайнозлобствующие, расцветающие чу-
жими бедами дружки-приятели, бездетность, понимание - если без обмана
- что никому Дурасников не нужен, не вызывает тяги к себе, а жена что
ж? Урожденная серая мышка, смирилась, как смиряются потерявшие конеч-
ности или самых близких.
Незаметно Трифон Кузьмич сполз в воду и захлебнулся, вода хлынула в
рот и в нос, выдавливая воздух и выдирая из глотки полуутопленника на-
катывающие одна за другой волны кашля.
Примчалась жена. Дурасников выпучил глаза, раззявил рот, колотил по
вялой, будто женской груди, таращился и тряс головой, стараясь изба-
виться от жидкости, сначала ласкавшей и вдруг покусившейся на покой, а
может и самое жизнь зампреда.
- Задремал,- буркнул Дурасников и, как всегда, в минуты несчастий,
хоть малых, хоть значительных, разозлился на жену, именно покорностью,
заранее выказанной готовностью принять любую вину, подлинную или мни-
мую, ярившую мужа до помутнения рассудка.
Скрипуче заверещал телефон, супружница в миг примчалась, продираясь
сквозь пары, клубившиеся в кафельных стенах, с аппаратом на длинном
шнуре. Едва очнувшийся Трифон Кузьмич мокрой ладонью зажал трубку и
услыхал Филиппа. Обычно Филипп домой сослуживцам не звонил по ряду
вполне понятных соображений, а тут объявился. Дурасников, еще кипевший
злобой, не сдержался и грубо хлестнул: чего надо? Филипп похоже опе-
шил, матюгнулся, швырнул трубку. Звонок Филиппа засел занозой. Дурас-
ников казнил себя за резкость, мучайся теперь предположениями, чего
вдруг объявился Филипп? Получалось хуже некуда, рыжий злопамятен и
подл, и Дурасников сорвался глупо, в ущерб себе более, чем кому. Выка-
рабкался из ванной, обтерся припахивающим несвежей сыростью полотен-
цем. Потребовал записную книжку, ткнул в домашний телефон Филиппа, пе-
резвонил. Дудки! Нет дома, взвился истеричный голосок жены Филиппа и
Дурасников, не представившись, швырнул трубку. Нет дома! Твою мать,
попал! Жена умудрилась скрыться с глаз, сняла мужнин гнев. Дурасников
и впрямь искал супругу глазами, надеясь хоть на ней отыграться. Посто-
ял в коридоре: небось поволокла мусорное ведро на площадку? Плюнул,
пнул ногой дверь в спальню, завалился на диван, тупо разглядывая тем-
ный экран переносного телевизора, достал из тумбочки коньяк, наполнил
стакан для воды, из которого жена запивала таблетки - вечно болеет -
и, только влив в себя спасательную влагу, расслабился, раскинув руки.
Черт с ними со всеми. Завтра баня! Если Светка не оттолкнет Дураснико-
ва, может и взбрыкнуть на старости лет, уйти из дома и зажить по-чело-
вечески? Сколько ему осталось куролесить? Трифон Кузьмич унесся в мыс-
лях на кладбище, где его похоронят, увидел надгробие. Что ж на нем на-
пишут? Видный деятель партии и советского государства? И не мечтай.
Чином не вышел. Крупный управленец? Вряд ли. Выходит, на граните про-
царапают только неблагозвучную фамилию и годы рождения и смерти. Па-
мятник получался скверностью, травмирующей безликостью и даже смехот-
ворностью превосходящим жизнь. А впрочем важно ли это?
зобраться. Какая память останется о Дурасникове? Может определить за-
вещанием крупную сумму на памятник, заверив нотариально последнюю во-
лю, чтоб скульптор-художник изваял из глыбы Дурасникова по пояс, в вы-
ходном костюме, с каменными медалями на пиджаке, выбитыми так смазан-
но, что и с орденами перепутаешь в два счета - хоть посмертный почет
урвать. И чтоб молодая вдова посещала кладбище в черной вуали, с цве-
тами. Смехота, разве такие, как Приманка разгуливают по кладбищам? Где
там, вернее подгонит к погосту по дороге на загородный пикник машину
вздыхателя - поразвлечься, притащит к суровому изваянию бывшего му-
женька и оба прослезятся от хохота над фамилией и над животом и круг-
лой ряшкой покойного; что в завещании не требуй, скульптор не в силах
сотворить из Дурасникова красавца никак, иначе над подписью "Дурасни-
ков" будет выситься совсем чужой человек, еще подумают, что перепутали
при установлении памятника: фамилию выбили одну, а каменный образ вод-
рузили другой.
Отзвонил Пачкун - сколько раз предупреждал, не звонить, так нет, несет
- выслушал покорно наставления зампреда, покаялся несвоевременностью
звонка и тут же оправдался, решил согласовать время заезда за Дурасни-
ковым, намекнул, что лучше выехать пораньше, чтоб захватить побольше
дня, потому как, заночует компания или вечером разбежится, заранее не
согласовали.
Разговор с Пачкуном вернул к обыденному, вселил уверенность. Практич-
ный мужик, не забивает башку лишним, все считает, прикидывает, не впа-
дает в уныние и не сомневается: с подходами, на каждого управу отыщет,
главное не лениться, обращаясь к сильным мира сего, рассыпать обожание
и лесть пригоршнями и не скупиться промазывать, как регулярно, так и
от случая к случаю.
Пачкун взбодрил, спасибо ему. Типус тот еще, всю жизнь торгаш и ни ра-
зу - только подумать! - не горел, еще и на досках почетных висел в
черно-белом и цветном исполнениях, и президиумы украшал благородными
сединами, и речи держал, запивая нарзаном и оглядывая зал отечески
просветленным взором. Жизнестойкий субъект и трудяга, а как же, с утра
в магазине, в "двадцатке" дом родной, кормилец в голодном краю в го-
лодную пору, и при расчетах честен, никогда не даст меньше обговорен-
ного или причитающегося, чует цену услуги копейка в копейку, особенная
способность. Тринадцатое чувство! Нюх на деньги и размер воздаяния с
умыслом дон Агильяр окрестил чертовой дюжиной, не без намека.
Жена в халате прошмыгнула в спальню, юркнула под одеяло, замерла на
боку на самом краю кровати. Трифон Кузьмич неожиданно для самого себя
погладил тощую спину, крысиный хвостик бесцветных волос, пробурчал с
редкой ласковостью:
- Еще не вечер, мать! Слышь? Не вечер. Это я говорю!
Дурасников жарко обнял подушку, перевернувшись на живот и нырнул с го-
ловой в предощущения завтрашнего.
После избиения в сквере, Апраксин из дома не выбирался, разоблачитель-
ный пыл угас: получалось прав Филипп-правоохранитель, человек супротив
государства пылинка, даже того менее, особенно по российской традиции,
сначала в сырую землю вгоняют, а лет этак через полста зачнут восхи-
щаться, мол, каких воителей за правду родит народ-страдалец. Дверь
Фердуевой в представлении Апраксина, будто отделяла мир нормальных лю-
дей от повязанных накрепко бессовестностью всяко-разных выжиг и про-
хиндеев, что терзали бескрайние пространства, лишь изредка сменяя зна-
мена, то самодержавные на младобуржуазные, то буржуазные на алые, про-
питанные кровушкой борцов за справедливость. Дверь Фердуевой разраста-
лась в препятствие, протяженное и повсеместное, и о сталь полос повсю-
ду колотились лбами люди вроде б вполне осознающие, что обух плетью не
перешибешь.
Кордо - дружок Апраксина, тюрколог, благожелательный и ровный, Юлен -
юный ленинец - владел за городом по северному направлению хибарой,
иначе не назвать, на участке величиной с ладошку, и давно зазывал Ап-
раксина на выходные, подышать. Вот и вчера вызвонил с приглашениями.
Апраксин как раз осматривал синяки и сетовал, что под рукой не оказа-
лось бодяги. Синяки живописно расцветили лоб и подглазья правдолюбца,
напоминали работу умелого гримера, подготовившего актера к роли крепко
избитого персонажа.
Юлен пахуче расписал прелести загородных вечерь: керосиновая лампа на
уютной террасе; смутные блики, пляшущие по натянутым под потолком и
провисающим низкам перца, лука, чеснока; грибной суп, изготовленный
тюркологом из прошлогоднего сбора белых; запах поленьев, потрескиваю-
щих в чудом сохранившейся изразцовой печурке.
Раздражение вызывали у Апраксина зеркала: стоило узреть заплывшую мор-
ду, как настроение падало, а за городом у Кордо, по разумению Апракси-
на, зеркал не сыщешь, разве что подслеповатый осколок над умывальни-
ком, выплевывающим воду через отверстие, забитое прыгающей вверх-вниз
железякой.
С таким лицом, как сейчас, и добраться до Кордо - штука сложная, в
электричке всех перепугаешь, да и в метро, и в троллейбусе. Апраксин
отважился вызвать такси на раннее утро, заявиться сюрпризом, а раз
отправится на машине, можно и прихватить негабаритные грузы: трехлит-
ровую банку сока, венгерские корнишоны и пяток банок иноземного пива,
доставшихся по случаю: как-то в мороз предоставил убежище стародавней
знакомице с ухажером оттуда: из ящика пяток банок не добили, и Апрак-
син сберегал редкое питье к особому случаю, не совсем представляя ка-
кую именно особенность поджидает.
Заказ такси отнял всего-то полчаса, и Апраксин расценил относительную
необременительность недурным предзнаменованием.
На плите засвистел чайник, трелями наперегонки залился дверной звонок.
Апраксин отворил нехитрые запоры. На площадке, освещенной тусклой лам-
почкой, замер милиционер. Лицо мужчины с усиками знакомое, видел, тог-
да, в сквере? Но. уверенно не подтвердил бы. Мужчина в смущении тронул
верхнюю губу, уточнил номер квартиры, хотя видел не хуже Апраксина,
что позвонил в нужную - пластмассовая табличка с номером целехонька.
- Тут сигнал поступил от жильцов двумя этажами выше, будто кто-то ло-
мился в квартиру над вами. и у нас ориентировка есть. Не видели подоз-
рительного?
Апраксин сразу узрел, как милиционер запоминает его синяки, много ли
их, велика ли суровость следов, состоявшейся расправы? Похоже решил -
ничего страшного. В глазах милиционера мелькнуло успокоение.
- У вас все в порядке? - смущение овладело внезапным визитером.
- У меня? - Апраксин тронул разбитое лицо.- Все в порядке, вот пос-
кользнулся. на лестнице.
Милиционер кивнул: с кем не бывает, поощрил Апраксина добрым взглядом,
мол, молодец, мужик, жаловаться не собираешься, пустые хлопоты, а если
смолчишь, все и уляжется без лишних кривотолков.
Субботнее утро ранее прочих встретил Почуваев. День вырисовывался не-
легким, набег из столицы виделся разорительным. Эм Эм протирал бронзо-
вые ручки на дверях в бане составом для чистки солдатских ременных
пряжек. Лучи солнца сначала робко, а совладав с туманом, все яростнее
золотили надраенные поверхности. Почуваев замер! В сосновых кронах
мелькнула тень беличьего тельца или птицы, отправившейся в первый об-
лет. Отставник пересчитал гаснущие звезды в темной, еще схваченной
ночью стороне неба. Янтарные метки звезд исчезали на глазах. Заломило
затылок, годы, редко напоминающие о себе, растревоженные пьянящим чис-
тотой воздухом ожгли Почуваева многодесятилетней усталостью. Присел на
скамью, собственноручно тесаную, по ногам, забираясь все выше и выше,
роясь в теплом белье еще офицерской поры, заструился холод. Почуваев
оторвал зад от скамьи, припомнил недавнее гульбище у Помрежа: выходи-
ло, Почуваеву еще не грех поберечь детородное имущество.
Дурасников уже не спал, ворочался, наблюдал странную смену настроений:
жадно ждал загородного выезда, считал дни, а теперь одолевали сомне-
ния, запах неприятностей зампред чуял за версту, и сейчас горьковатый
привкус пепелища сгоревших стогов или подожженных дворником палых
листьев, запах тоскливый и явственно тревожный, бередил, напоминал Ду-
расникову о шаткости его положения, ненадежности достигнутого; падений
на своем веку Дурасников навидался предостаточно и влезать в шкуру по-
верженного никак себе не желал.
Светка Приманка завершала ночь перед баней в случайных объятиях двад-
цатилетнего мальца, с утра до ночи ошивающегося у комиссионного на Ша-
боловке и пользующегося расположением признанных мастеров аппаратурных
перепродаж; даже по меркам Светки мальчик отличался глупостью и напо-
ром запредельными, зато привлекал пылкостью, приверженностью ласкам и
необыкновенной свежестью белой, девичьей кожи.
Фердуева, ощутив внезапный толчок внизу живота, бросилась на кухню к
сигаретам, зажгла спичку и, будто в стену уперлась. Разглядывала кро-
хотное пламя долго, пристально пока жар не уколол пальцы. курить не
решилась, изумившись подлинности желания оставить кроху, заявившую о
себе трудно уловимым шевелением. Дым, сладко врывающийся в глотку, мог
навредить, подкосить уязвимое создание, незажженная сигарета выпала на
пол, улеглась у загнутых, расшитых золотом носков турецких тапок.
Мишка Шурф ночевал у Акулетты, чтоб не тащиться, не заезжать от себя,
а выехать уже вдвоем и пораньше.
Помреж храпел, пугаясь и вздрагивая, отбивался от приступов храпа, съ-
еживался и вертелся, терзаемый дурным сном: северные перешли от запу-
гиваний к делу, сторожевой клан Фердуевой нес урон, горели дачи, исче-
зали машины, перед парадными на голову приближенных Фердуевой рушились
- случайно, конечно же! - глыбы льда с крыш; ночные видения терзали
Помрежа особенно безжалостно под утро, и проснулся Васька в поту, в
перекрученных простынях, с привкусом полыни на задубевшем, едва воро-
чающемся языке.
Пачкун - дон Агильяр - встал ни свет-ни заря, чуть позже Почуваева и
перепроверял запакованную вчера сумку со снедью. Жена не ревновала
Пачкуна, уверилась давным-давно, что угрозы дому нет, а без гульбищ
промазочных и связецементирующих не проживешь. Наташку Дрын жена Пач-
куна втайне жалела, через руки мужа прошли десятки таких Наташек, в
глубине души надеявшихся вырвать дона Агильяра из привычного, приру-
чить, приучить к обожанию дамы сердца. Пустые хлопоты. Жена Пачкуна,
не подымаясь с кровати, крикнула, чтоб не забыл соду и красную икру в
литровой банке.
Наташка Дрын тоже спала, но в отличие от Помрежа ласковые сны щекотали
ее веки: Пачкун уходит из дома, устраивает Наташке вожделенную жизнь,
защищенную и сытую, и ловит новоявленная супружница на себе взгляды,
вспенивающиеся завистью. еще бы! Оторвать мужика пачкунской склад-
ки-закваски в голодные, нищенские времена, считай полис страховой у
судьбы вырвать на всю оставшуюся. Во сне Пачкун божился Наташке, что
через день-другой все выложит жене, как на духу, и тогда. Во дворе
взвыла бездомная псина, дико, будто погибая от живодерских рук. Наташ-
ка вскочила, так никогда и не узнав, решится Пачкун порвать с женой
или остережется.
Чорк спал глубоким сном праведника, спал один по стародавней привычке,
в четырехкомнатной квартире командующий едальным заведением близ Арба-
та оборудовал для жены и для себя две спальни, обе откупленные на аук-
ционах в творческих домах столицы. Ровное дыхание подсказало бы неос-
торожно подсматривающему, что спящий вполне спокоен, и грядущее не су-
лит ему тревог.
Предшествующий день заполнился неслучайными и важными встречами: завт-
рак, плавно переходящий в обед, с председателем исполкома, в кабинети-
ке, укрытом от нескромных глаз и даже имеющим отдельный вход со двора,
и переговоры с северянами. Председатель исполкома дружил с Чорком еще
с комсомольских времен: Господи, сколько испили горькой по молодости,
сколько учеб актива в Подмосковье отгремело невиданными загулами и ор-
гиями с участием отборных красоток, позже дороги друзей разошлись,
Чорк стал деловым человеком, будущий председатель избрал государствен-
ную стезю, но узы юности, программные воззрения, никогда не произноси-
мые вслух, но очевидно справедливые для обоих, предопределяли близость
и доверие, правда особого рода, с постоянной оглядкой и опаской; опыт
подсказывал - доверие не солнце, не луна, не смена времен года, дове-
рие не вечно и обладает скверным свойством исчезать в самый неподходя-
щий миг. Председатель исполкома кормился у Чорка, обеспечивая льготный
режим существования предпринимателю. Председатель знал, что Чорка
прикрывает далеко не он один, и Чорк понимал, что у председателя нет
ощущения незаменимости, разнузданной самоуверенности, которая так час-
то подводит, и оттого отношения этих двоих отличались ровностью и от-
лаженностью во всех проявлениях.
Разговор с северянами отнял времени больше, чем рассчитывал Чорк. Сог-
лашаясь на беседу, решил более зонтик над Фердуевой не держать, ему
показалось, что благодарность Нины Пантелеевны заставляет себя ждать.
Ждать Чорк не любил, особенно заслуженно причитающегося, однако, бро-
сить Фердуеву на растерзание, Чорк не помышлял, опытный педагог пони-
мал, что способной ученице следует преподнести лишь предметный урок,
не отбивая охоты постигать науку обогащения.
Северные настаивали на крутых мерах, крайних, по мнению Чорка, неоп-
равданно жестоких.
Слушал внимательно, поражаясь страстности северян, только приступившим
к первоначальному накопительству, трое говорили, перебивая друг-друга,
не солидно; присматривался к четвертому, предпочитавшему молчание, как
и он сам. Когда сотрясение воздуха надоело, Чорк поднял руку и впился
взглядом в собственную ладонь, тщась в узорах ветвящихся линий, прочи-
тать судьбу, северяне почтительно умолкли, и Чорк предложил свой план,
никто не посмел обсуждать его даже в мелочах, приняли безоговорочно:
северяне со временем станут все более рассчитывать на его покровитель-
ство, выходило, что травля Фердуевой, ее несговорчивость, работают на
Чорка, поднимают до уровня третейского судьи и позволяют выказывать
мудрость в решении запутанных дел.
Северян Чорк проводил до их машин, оперся о дверь с витражами, царап-
нул по цветному стеклу и неудовлетворенный, вынул из бокового кармана
замшевый лоскут, подышал на желтые, синие, красные поверхности в мес-
тах замутнения, круговыми движениями принялся протирать. Старуха, на-
поминающая высушенное корневище, ковыляла на скрюченных ногах по нес-
колотому, вздыбленному льду тротуара, в восторге замерла, в глазах по-
лыхнуло: хозяин! Чорк ласково посмотрел на изъеденное годами существо,
крикнул кому-то из шестерок, через минуту сунул старухе промасленный
пакет с горячими пирогами. Старуха засияла блеском младости, слова
благодарности так и не вырвались из шамкающего рта, но Чорк и не хотел
их слышать, поддержал женщину за локоть и чуть подтолкнул к углу пере-
улка, сам себе не признаваясь, не хотел, чтоб рядом с дверью его заве-
дения разевали рты заложники тягостных лет, нищенски одетые, за версту
видно, что несчастные.
За столом на отапливаемой террасе почуваевской дачи расселись Фердуе-
ва, Пачкун - дон Агильяр, Наташка Дрын, Дурасников рядом со Светкой
Приманкой, Мишка Шурф, Акулетта и Васька Помреж.
Жену Почуваев отправил домой, хлопотал у стола сам. Почуваев дружил с
Пачкуном много лет. Никто б не поверил, с чего началось. Пачкун подце-
пил в середине семидесятых восемнадцатилетнюю дочь Почуваева и закру-
тил с девицей. Полковник - тогда еще Почуваев хаживал под погонами -
негодовал, грозил в запальчивости разрядить двухстволку в брюхо соб-
лазнителя.
Однажды Пачкун вытребовал Почуваева в ресторан для объяснений. Почува-
ев, хоть и кипел, согласился. Пачкун расшибся в доску: халдеи носились
пулями, принимали полковника по-царски. Под коньячок и икорку Пачкун
изложил соображения: девка в соку и хуже, если станет шнырять от мало-
летки к малолетке, тут и болезни, и аборты, и материально по нулям, а
если в любовь заиграется, то травиться начнет или чиркнет по венам.
Почуваев слушал, приливами краснел, как видно от коньяка, и резоны се-
довласого красавца представлялись все более убедительными. Расстались
друзьями, с тех пор в доме Почуваева не переводились невиданные про-
дукты и дары к датам, а позже Пачкун самолично помог выдать дочь замуж
за офицерика - так желал Почуваев, хотя Пачкун уверял отца возлюблен-
ной, что выбор не верен и склонял к толковым молодым директорам мага-
зинов; Эм Эм тогда еще подрастерял не все иллюзии и даже любил погла-
живать тайком от жены офицерский кортик. Вытекли годы, и Почуваев
смекнул, что дочь в далеком военном городке несчастна, Пачкун зрил бу-
дущее насквозь не хуже рентгеновского аппарата, и сейчас отставник
приглашал Пачкуна часто, каждый раз плачась в жилетку, что дочь стра-
дает. Пачкун обещал помочь, хотя и укорял Почуваева стародавней несго-
ворчивостью и не преминул указать, что девице теперь за тридцать и ре-
бенок, а молодые директора магазинов цены себе сложить не могут; на
всхлипывающее почуваевское - неужто ничего нельзя поделать? - Пачкун
