Смягчающие обстоятельства | |
лад... Увольнений у нас не было, они тоже близко не подходили - запрет-
ная зона, ничего не передашь... Ребята в бинокли смотрят да зубами скри-
пят: стыдно, кусок в горло не идет.
А один был в группе - Коршун, здоровый такой, краснощекий, бодрячок,
он жрал в три горла да приговаривал: нас не зря кормят, подкожный жир
поможет задачу выполнить, так что ешьте, раз положено, это дело госу-
дарственное...
Все правильно говорил. Потом мы голодали неделями, три дня под снегом
лежали, по сто километров за сутки проходили. Если бы не подкожный жир,
не запасы энергии - нипочем не выдержать. Только Коршуна с нами не было.
Перед самой заброской ногу подвернул. Может, правда, и не нарочно, но у
меня к нему веры ни на грош! Если человек не стыдится брюхо набивать,
когда кругом голод, то дрянь он и больше ничего!
Старик плюнул в пепельницу. Он всегда очень спокойно рассказывал о
боевых действиях, но здорово горячился, когда речь шла о трусости, пре-
дательстве, шкурничестве.
- Среди своих такая сволочь маскируется, а вот в оккупированной зоне
их сразу видно! И одежда не та, и курево, и жратва. Особенно это на жен-
щинах заметно. Одна изможденная, в ватнике и сапогах, другая - ухожен-
ная, нарядная, чулочки шелковые, туфельки, духи французские. И пусть ее
не видят с немцами в автомобиле или за столиком в варьете, все равно все
ясно! - В голосе Старика появилось ожесточение.
- А какой-нибудь случай вы можете рассказать? - Элефантов перебил до-
вольно бесцеремонно, как будто хотел сменить тему разговора.
- Случай? Случаев всяких хватало.
Старик любил вспоминать прошлое, но его рассказы напоминали кусочки
мозаики, из которых нельзя было сложить цельную картину.
- Когда освобождали Польшу, мы вчетвером на "газике" заехали в ма-
ленький городишко, какой там городишко - одни развалины. Немцы ушли, на-
ши еще не пришли, пусто. Улицы завалены обломками, где-то что-то горит,
ни души не видно, тишина такая, что жуть берет. Искали помещение для
контрразведки, ничего подходящего - все дома сильно повреждены, наконец,
смотрим - целое здание, только стекла выбиты. Во дворе парты сломанные,
глобус, муляжи всякие - школа. Я говорю Сашке Бурцеву: пойду посмотрю,
как там внутри, а вы поезжайте дальше, может, что получше найдете.
Зашел, осмотрелся, наверх поднялся - подходит: лестница в порядке,
перекрытия крепкие, полы целы, только убрать надо, мусора много, бумаги,
мебель поломанная навалом. Слышу, мотор шумит, что-то, думаю, рано вер-
нулись, дверца хлопнула, и машина уехала. Ничего не понимаю. А по лест-
нице шаги, ага, Бурцев, куда же он остальных послал? Вышел из-за угла, а
передо мной, метрах в пяти, - эсэсовский офицер! Я стою и смотрю на не-
го, а он на меня пялится, оба словно оцепенели, потом одновременно - к
кобурам. Время как остановилось: у него рука медленно-медленно крышку
отстегивает, и у меня застежка не поддается, наконец вытащили шпалеры, я
упал на колено, он тоже не лыком шит - отскочил за колонну, короче, оба
промазали. А потом началась перестрелка, как в кино, только безалабернее
и не так красиво. Бегаем друг за другом, палим, не попадаем. Наконец
подстерег я его в спортзале, там посередине целая куча всякой всячины:
конь, козел, брусья, маты горой, спрятался я за ними, он в другую дверь
входит, бах - готово!
Старик азартно рассек рукой воздух. Рука у него была тяжелой, пальцы
словно сжаты и чуть согнуты, большой прижат к ладони. Попади под такой
удар - не поздоровится.
- Я на нем бумаги важные нашел и вот эту штуку с пояса снял...
Старик покопался в ящике и положил на стол нож в кожаных ножнах с
красивой костяной ручкой.
- Японский, для харакири. Символ чести, презрения к смерти. Эсэсманы
себя тоже вроде как самураями считали, вот и таскал для форсу.
Элефантов снял ножны и зачарованно рассматривал тусклый клинок, а я
смотрел на Старика. Обычно всех завораживали смертоносные железки: пис-
толет с неровно выгравированной наградной надписью на затворе, экзоти-
ческий трофей, добытый в перестрелке, рукоятка индуктора, поворот кото-
рой отправил на тот свет несколько сотен фашистов, и другие материальные
предметы, напрямую связывавшие сегодняшний день с тем суровым временем,
о котором рассказывал Старик, и подтверждавшие каждое его слово. Предме-
ты "оттуда" резко отличались от повседневных вещей привычного мира, от
них пахло опасностью, порохом, гарью, кровью, они гипнотизировали, вызы-
вали волнующее, тревожное чувство причастности к давно прошедшим герои-
ческим событиям. А сам рассказчик отодвигался на второй план, уходил в
тень: в нем не было никакой экзотики, обычный человек, такой же, как все
вокруг.
Старику на вид не дашь его шестидесяти трех: сухой, энергичный, креп-
кий, всегда загорелый, только глубокие морщины вокруг рта и глаз, морщи-
ны на лбу, белые волосы говорили о том, что человек многое повидал на
своем веку. Тонкий крючкообразный нос придавал ему сходство с хищной
птицей, и были моменты, когда это сходство усиливалось выражением лица,
взглядом и прищуром глаз, неотвратимой целеустремленностью.
Нет, Старик не был обычным человеком. Он был человеком государствен-
ным. В свое время ему доверяли очень многое и от его решений зависело
немало. В его мозгу хранилось тайн не меньше, чем в бронированных сейфах
специальных архивов, и сведения эти не выходили наружу - например, я,
много раз слышавший отдельные эпизоды его биографии, так и не представ-
лял, как они увязываются между собой и как связаны с более широкими со-
бытиями, не знал, чем занимался Старик всю войну и какие задания он вы-
полнял.
Но я точно знал, что Старик абсолютно надежный, железный человек. Его
нельзя купить, запутать, обмануть, сбить с толку, выведать или пытками
вырвать то, что он не считал нужным сообщать. Даже убить его было
нельзя, во всяком случае многие пытались это сделать и не смогли. В Ста-
рике сидели четыре пули, все пистолетные - он близко сходился со
смертью, и, казалось, они не причинили ему вреда, даже шрамы заросли и
стали почти незаметны.
На мой взгляд, ему не везло и оттого он получил меньше, чем заслужи-
вал. Дело не в знаках отличия, наград у него хватало не только наших - и
польские кресты, и венгерские ордена, и именное оружие, которое и тогда
вручалось нечасто, а уж сейчас разрешалось хранить в единичных случаях.
Судьба Старика вообще сложилась как-то нескладно. Вроде все шло хорошо -
выполнял задания, возвращался живым, звания шли быстро, в капитанах он
вообще не ходил: прыгнул в тыл врага старшим лейтенантом, а вернулся ма-
йором. Но потом все пошло наперекос: что получилось - я не знаю, хотя
уверен, что вины Старика тут не было, просто время жестокое да служба,
не слушающая оправданий, только он чуть не угодил под трибунал, но отде-
лался разжалованием в лейтенанты.
После войны тридцать лет прослужил в милиции, работал фанатично,
по-другому не мог, сумел стать классным профессионалом, знатоком прес-
тупного мира, точнее, того мирка, который еще оставался, обычаи, тради-
ции и язык которого берегли вымирающие "паханы", редкие, как зубры, даже
в колониях особого режима.
Он дни и ночи проводил в своей зоне, всех блатных знал как облуплен-
ных, и они его знали, боялись, уважали по-своему. Нераскрытых преступле-
ний у Старика почти не было, на допросе он мог разговорить любого, даже
к самым отпетым, ворам в законе, находил подход.
Но все тридцать лет Старик оставался исполнителем, выше старшего инс-
пектора и майорского потолка так и не поднялся, потому что образования
не имел, начальства не чтил, "подать себя" не умел. Каждый из этих не-
достатков в отдельности, возможно, и не сыграл бы большой роли, но взя-
тые вместе они служили надежным тормозом при решении вопроса о выдвиже-
нии.
Всю жизнь, за исключением нескольких лет неудачного опыта супружест-
ва, Старик прожил в общежитии, уже перед самой пенсией получил квартиру
в ведомственном доме, и нельзя сказать, чтобы очень этому обрадовался.
Он всегда был выше житейских забот, не думал о быте, да и о себе, пожа-
луй, не думал.
Война пращей запустила его в самое пекло, туда, где надо мгновенно
ориентироваться, принимать единственно правильное решение, быстро стре-
лять и уворачиваться от выстрелов, входить в контакт с людьми, опреде-
ляя, кто друг, а кто - враг, рисковать своей и чужими жизнями, предуга-
дывать действия противника и переигрывать его, прятаться, маскироваться,
атаковать, где все подчинено одной цели - выполнению задания и где имен-
но это является смыслом жизни, а еда, отдых, одежда, место ночлега прев-
ращены во второстепенные, обеспечивающие детали, без которых при необхо-
димости можно обойтись.
Такое же отношение к быту Старик сохранил и в милиции, поэтому он ни-
когда не добивался ни путевок, ни квартиры, ни садового участка, поэтому
же не стал отвлекаться на институт, хотя был не глупее тех, которые учи-
лись у него азам сыска, а получив дипломы, поглядывали уже несколько
свысока.
Пять лет Старик на пенсии, но от дел не ушел: стажировал начинающих,
учил молодых, консультировал опытных, помогал асам. Бывали случаи, когда
дипломированные сыщики заходили в тупик и не могли помочь им ни справоч-
ные картотеки, ни информационно-поисковая система, ни машинная память,
тогда они шли к Старику, не то чтобы на поклон, а вроде бы просто расс-
казать, посоветоваться, мол, одна голова хорошо да две лучше, и Старик
брался за дело, рылся в собственной памяти, тянул за тоненькие, одному
ему известные ниточки, находил давно забытых осведомленных людей и, гля-
дишь, давал результат. Отставка ничего не изменила, Старик продолжал
жить так же, как раньше, так, как привык. И по-прежнему ни во что не
ставил комфорт и материальные блага.
Да, Старик не был обычным человеком, таким же, как все вокруг. К со-
жалению. Если бы все были такими, как он... Увы! Я изо всех сил старался
походить на Старика, но сомневался, что мне это удается.
Правда, тогда в ночном поезде, когда внутренний голос, основанный на
инстинкте самосохранения, убеждал, что отвернувшийся к двери тамбура че-
ловек с сигаретой не Глушаков и проверять его нет никакой необходимости,
во всяком случае сейчас, одному, я примерил к ситуации Старика и спросил
у курящего документы.
И Элефантова, который сейчас вертит в руках самурайский нож, снятый
Стариком тридцать семь лет назад с убитого им эсэсовского офицера, зах-
ватывающие истории интересуют не сами по себе, он же не мальчик десяти
лет от роду. И не научный интерес им движет, хотя, может, и играет ка-
кую-то роль, но не основную; а главное, что подающего надежды ученого
волнует, - теперь это видно невооруженным взглядом, - смог бы он сам в
пустом городе выйти один на один с врагом? Смог бы победить и с теплого
еще тела снять документы и трофей?
Уж не знаю, что стряслось у этого парня - симпатичный, талантливый, с
перспективой, а вот забрали же сомнения, мол, чего я стою, и пытается их
разрешить - присматривается к "людям действия", примеряет их поступки,
ищет отличия себя от "них".
Да, отличий уйма, ни я, ни Старик в жизни не изобретем никакого при-
бора и не додумаемся до десятой доли тех вещей, которые ты придумал, за-
то отобрать у пьяного нож, пистолет выбить, наручники надеть, в притон
ночью войти - это у нас лучше получится. Каждому свое. И мы от нашего
неумения и незнания не страдаем, а ты свое, похоже, болезненно пережива-
ешь. Потому что еще в каменном веке выслеживать, убивать и свежевать
дичь считалось делом сугубо мужским и потому почетным, а вот там звезды
рассматривать, огонь жечь, на стенах рисовать мог вроде бы каждый кому
не лень. И хотя охотники обеспечивали день сегодняшний, а созерцатели и
рисовальщики - завтрашний, сейчас это всем ясно, в генах все равно сох-
ранилось деление на мужское ремесло и всякое там разное.
Но чтобы вылезло наружу это глубоко запрятанное, чтобы начали сомне-
ния мучить, нужна какая-то встряска, взрыв какой-то нужен, да чтобы он
наложился на давний душевный надлом, неуверенность в себе, скрытую, за-
леченную, похороненную как будто, а оказывается - живущую. И отгадку на-
до искать в прошлом твоем - юности, а может, в детстве...
Интуитивная догадка Крылова была верной. Чтобы понять специфические
черты характера Элефантова, сыгравшие определяющую роль в рассказываемой
истории, следовало заглянуть на тридцать лет назад...
Глава восьмая
ЭЛЕФАНТОВ
Сергей Элефантов рос единственным ребенком в семье, и, если исходить
из стереотипных представлений, его должны были безмерно баловать. Всю
жизнь ему внушали, что именно так оно и было, в качестве примеров приво-
дили необыкновенную, купленную на толкучке за большие деньги коляску,
покупаемые на рынке апельсины и всегда наполненную вазочку с конфетами
на обеденном столе. Сам Сергей ничего этого не помнил.
Семейная хроника сохранила факт прибытия новорожденного к домашнему
очагу - счастливая мать неловко захлопнула дверцу такси, прищемив ему
руку. К счастью, резиновый уплотнитель смягчил удар, а компрессы и при-
мочки привели распухшую и посиневшую кисть в норму. Сергей этого не пом-
нил, но случай многократно пересказывался как забавный курьез, и только
много лет спустя, сжимая и разжимая кулак, он смог оценить истинную юмо-
ристичность давнего события.
Помнить себя в окружающем мире Сергей стал с трех лет, хотя потом ро-
дители не верили этому, тем более что в его памяти откладывались собы-
тия, которые они, конечно, давно забыли. Например, попытка вызвать
большой снег. Отец сказал, что снег выпадает от дыхания людей, и Сергей,
лежа закутанный в одеяло на санках, всю прогулку старательно выдыхал
воздух ртом прямо в небо.
На следующий день, проснувшись, он бросился к окну, ожидая увидеть
сугробы вровень с подоконником, и испытал первое в жизни разочарование.
Второе разочарование связано с отношением взрослых к правде, которую
они учили его говорить всегда и везде. Был праздник, гости сидели за
столом, он вышел из спальни, где прихорашивалась перед зеркалом мать, и
на шутливый вопрос, что там делает твоя мама, серьезно ответил: "Красит
щеки губной помадой".
Гости захохотали, появилась мать с натянутой улыбкой и румянцем, за-
бивающим помаду, весело сказала, что он все перепутал, но потом на кухне
отвесила подзатыльник.
Какое разочарование было третьим, Сергей не помнил. То ли старшие
мальчишки под предлогом испытания смелости и умения писать склонили его
изобразить на цементном полу подъезда неприличное слово, а потом, пока
двое держали его под руки, чтобы не стер, третий позвал родителей: "Пос-
мотрите, что ваш Сережа написал", то ли Моисей, поклявшись страшными
клятвами, что вернет, взял посмотреть чудесный из черной пластмассы -
большая редкость по тем временам - подаренный бабушкой пистолет и неожи-
данно убежал вместе с любимой игрушкой, то ли... Разочарований приходи-
лось переживать все больше и больше, Сергей потерял им счет. Одни прохо-
дили безболезненно, другие наносили глубокие раны, повзрослев, он понял,
что самый верный способ избежать их вообще - не очаровываться, и зако-
вался в броню скепсиса и сарказма, будто предчувствуя, что самое
горькое, перевернувшее всю его жизнь разочарование еще впереди.
До семи лет мир Элефантова делился на две неравные половины. Первая
ограничивалась высоченными, покрытыми золотым и серебряным накатом, пот-
рескавшимися стенами, стертым желтым паркетом и бурым, с громоздкими
лепными украшениями потолком. Двадцать восемь квадратов жилплощади неод-
нократно подвергались перестройке, и о прошлом квартиры можно было су-
дить по заложенным и вновь пробитым дверям, неудобствам планировки да
неистребимому запаху коммуналки.
Здесь негде было играть и прятаться: жили тесно, углы и простенки
плотно заставлены разномастной обшарпанной мебелью, в чулане размещалась
фотолаборатория, даже заглядывать в которую Сергею строгонастрого запре-
щалось. Запреты вообще пронизывали всю детскую жизнь Элефантова и мешали
развиваться и шалить в гораздо большей степени, чем скученность и тесно-
та. Запреты и постоянно царящая в семье атмосфера тревожной напряженнос-
ти.
Мать Сергея закончила ветеринарный институт, его рождение совпало с
моментом распределения, и много лет спустя, сопоставив эти обстоя-
тельства, Сергей пришел к выводу, что обязан своим появлением на свет ее
отвращению к сельской глубинке и боязни любых животных крупнее кошки.
Прав он был или нет - сказать трудно, но факт остается фактом: Ася Пет-
ровна, благополучно избежав распределения, осталась на кафедре ассистен-
том, лелеяла мысли об аспирантуре, а когда выяснилось, что научную стезю
ей не одолеть, пристроилась в отраслевую лабораторию, здорово напоминаю-
щую эффективностью проводимых исследований контору "Рога и копыта", где
всю жизнь составляла таблицы, чертила диаграммы эпизоотии крупного рога-
того скота и видела бодливых коров, кусачих баранов и лягающихся лошадей
только на цветных плакатах, где они преимущественно изображались в раз-
резе.
Однажды, правда. Асе Петровне пришлось две недели провести в непос-
редственной близости от настоящих животных, и еще два года она с ужасом
вспоминала об этом.
А было так: кафедра проводила исследование эффективности новой вакци-
ны и Асю Петровну послали в глубинку собирать материал. Она предусмотри-
тельно взяла с собой пятилетнего Сергея, и у того воспоминание о жизни в
деревне навсегда врезалось в память яркими красочными обрывками.
...Вечером с пастбища гонят коров, женщины выстраиваются вдоль улицы,
ожидая; скорее это дань традиции, а не необходимость: животные прекрасно
знают свои дома, безошибочно сворачивают к нужным воротам, лбом открыва-
ют калитку и сами заходят во двор.
Оживленно, шум, гам, звяканье колокольчиков, мычанье... Солидно шест-
вует стайка гусей, вид у них грозный, и, чтобы они не подумали, что он
испугался, Сергей швыряет в вожака камнем. Гусак расставляет крылья, уг-
рожающе вытягивает шею, с шипением раскрывает клюв и гонится за ним.
Приходится бежать в спасительный двор, но гусак не прекращает преследо-
вания, сердце уходит в пятки, Сергей вбегает в сени и закрывает нижнюю
половину двери, опасаясь, что метровое препятствие не остановит рассер-
женную птицу. Но гусь удовлетворенно складывает крылья и вразвалку важно
удаляется.
На двуколке подъезжает мать, прощается с тетей Клавой, та взмахивает
вожжами. Ася Петровна видит, что Сергей ест цибулю - только что выдерну-
тую луковицу и круто посоленный хлеб - самый вкусный ужин на свете, но
это криминал, дома не миновать бы скандала, а здесь все по-другому, дети
тети Нюры, хозяйки, едят то же самое, и мать, улыбаясь, чмокает Сергея в
макушку...
...Жаркий полдень, слепни, матери нет, Сергей капризничает, тетя Нюра
отвлекает его: "Видишь, дедушка мимо пошел". Сергей решает, что дедушку
зовут Мимо. Хочется с ним познакомиться, дедушка живет страшно далеко -
через два дома, тетя Нюра разрешает: "Сходи, тут рядышком, дедушка хоро-
ший". Сергей, замирая, шагает по пыльной дороге, пугливо озирается, по-
дойдя к дому, нерешительно заглядывает сквозь дырку в заборе, дедушка
Мимо приглашает во двор, угощает помидорами с грядки, Сергей отказывает-
ся: немытое есть нельзя, заболеешь. Дедушка смеется и надкусывает поми-
дор: "Видишь, не болею".
Они подружились, дедушка Мимо удивлялся, что Сергей знает наизусть
много стихов, умеет рассказывать сказки, что он ходит в сандалиях: "Бо-
сиком надо, полезнее" - и в панамке от солнца. Как-то вышли в поле - зе-
леное, бескрайнее, деревня скрылась за косогором, кругом только ровная
колышущаяся зелень да яркое солнце. Сергей ощутил какое-то незнакомое
волнение, потом, много времени спустя, понял - чувство привольного прос-
тора. Хотелось бежать плавными огромными скачками, полубег-полуполет,
мчаться вперед, куда глаза глядят, долго бежать, до самого синего гори-
зонта. Попробовал, но поле только казалось ровным: под зеленью скрыва-
лись ямки, рытвины, сусличьи норы, Сергей упал, ощущение приволья пропа-
ло, хотя потом возвращалось во снах, да и наяву: когда на душе было
очень хорошо, Сергей стремительно несся по бесконечному упругому изум-
рудному покрывалу, приятно пружинящему под ногами. Как резвый, сильный,
немного дурашливый молодой конь...
И неприятное воспоминание оставила деревня: Сергей и дедушка Мимо
наткнулись на умирающего коня. Сергей сильно расстроился, а Мимо, пого-
ворив с хозяином, сокрушенно качал головой: "Загнал по пьянке, печенка
лопнула у коняги. У них сердце крепкое, а печенка послабее, чуть что -
трах и пополам!"
...Сергею казалось, он живет в деревне очень долго. Муж тети Нюры со-
орудил ему в тени трактор из чурбака и разбитого ящика, и он твердо ре-
шил стать трактористом, что веселило дедушку Мимо и тетю Нюру. Появились
друзья - несколько соседских пацанов, босоногих, исцарапанных, чумазых,
не понимающих, почему Сергей не ест с земли яблоки и груши.
Но однажды Ася Петровна привела Сергея в кабинет к строгой женщине с
седыми волосами, посадила рядом с собой на жесткий, обтянутый черной
клеенкой стул, и он, безуспешно пытаясь вытащить за большие блестящие
шляпки хоть один диковинный гвоздь, краем уха слышал слова: городской
мальчик, другой рацион питания, постоянный уход, похудел на два килог-
рамма...
Потом они с матерью шли к "пассажирке" - автобусу с выступающей мор-
дой радиатора и одной дверью впереди, которую водитель открывал длинной
блестящей ручкой, тетя Клава несла чемодан, жалела Сергея и обещала про-
вести все необходимые опыты и выслать результаты.
- Главное - соблюдать методику, - озабоченно поучала Ася Петровна.
На станции в ожидании поезда мать развеселилась, купила мороженое и
мечтательно сказала:
- Сейчас сядем в вагон, ту-ту, и больше нас в эту дыру не загонишь.
Сергей поинтересовался, кто и в какую дыру хочет их загнать, мать в
ответ рассказала сказку про теткупрофессоршу, которая копает в разных
далеких местах глубокие ямы и прячет туда непослушных детей, иногда
вместе с родителями.
Сказка произвела на Сергея удручающее впечатление, когда состав тро-
нулся, он тревожно выглядывал в окно: не бежит ли следом злая тетка-про-
фессорша.
Но оказалось, что она поджидала мать в городе, пыталась-таки загнать
ее в дыру, строила козни, решила зарубить, но Ася Петровна сумела избе-
жать все опасности и переселилась в комнату с муляжами коровы и лошади в
одну шестую натуральной величины, к цифрам и графикам.
Перемены не помешали Асе Петровне считать себя высокообразованной и
тесно причастной к большой науке, не сделавшей блестящей ученой карьеры
только из-за происков менее талантливых, но более пронырливых завистни-
ков.
Муж это мнение разделял и полностью поддерживал. Николай Сергеевич
Элефантов образования не имел, работал фотографом по договорам, часто
выезжая в сельские районы, допоздна возился в лаборатории, иногда прих-
ватывал "левые" работы или производил съемку на дому. Сергей не понимал,
чем "левые" работы отличаются от "правых", но знал, что следует опа-
саться каких-то финнов, которые могут обложить налогом, а потому нельзя
разговаривать с незнакомыми людьми, рассказывать кому-либо о занятиях
отца, приводить домой товарищей и даже возвращаться самому, когда у него
клиент.
Последний запрет был самым неудобным. Сколько раз Сергей, разгорячен-
ный беготней, был вынужден переносить жажду в то время, как другим паца-
нам ничего не стоило забежать домой и напиться. А однажды, когда он не в
силах больше терпеть, справлял нужду за сараями, его застукала дворничи-
ха и подняла крик на весь двор. Он чуть не сгорел от стыда и запомнил
свой позор на долгие годы, но по-прежнему соблюдал запрет, нарушив его
только один раз: когда распорол ногу осколком бутылки и, истекающий
кровью, заколотил в родную дверь в неположенное время. Ему долго не отк-
рывали: отец прятал фотокамеру и снимал софиты, а он стучал все сильнее
- инстинкт самосохранения оказался сильнее страха родительского гнева, к
тому же где-то в глубине сознания шевелилась мысль, что происшедшая с
ним беда важнее, чем все "левые" и "правые" работы Элефантова-старшего.
Наконец отец с перекошенным лицом и безумными глазами выскочил на по-
рог, оглядел заполненную детьми и вышедшими на шум соседями площадку,
схватив Сергея за грудки, втянул в дом, изо всех сил захлопнул дверь и
принялся орать, вымещая на нем злость за пережитый испуг. При этом он
оказывал сыну помощь: промывал рану, останавливал кровь, бинтовал, но
Сергей плакал уже не от боли и страха, а от обиды и думал, что лучше бы
он остался во дворе, забился за сараи и умер от потери крови.
Отец всегда был нервным, взвинченным, очень мнительным и многократно
преувеличивал опасность и рискованность своих занятий. Допускаемые им
финансовые нарушения не шли ни в какое сравнение с размахом коллег по
цеху: Иваныча, Краснянского, Наполеона, но боялся он больше, чем все они
вместе взятые. Двадцать пять лет спустя, разглядывая длинный белый шрам
на ноге, Элефантов пожалел отца, посчитавшего, что его выследили и нас-
тигли с поличным, и ожидавшего увидеть за дверью целую бригаду финнов и
милиционеров. Но тогда отсутствие сострадания, на которое он имел право
рассчитывать, повергло шестилетнего Сергея в бездну отчаяния. Вечером в
постели он плакал, накрывшись одеялом, и ему казалось, что ничего хоро-
шего, радостного и веселого в жизни у него не будет.
Правда, утром это ощущение прошло, родители его пожалели, делая пере-
вязку, отец говорил ободряющие слова, и неприятный осадок в душе раство-
рился без остатка.
Но детские переживания Элефантов не забыл и старался не доставлять их
своему сыну, а если случалось накричать на Кирилла под горячую руку, по-
том он обязательно извинялся.
Перед ним в детстве не извинялись, и даже мысль об этом не могла
прийти в голову отцу или матери. И друг перед другом они не извинялись,
хотя поводов хватало: шел период притирки характеров, процесс проходил
болезненно, часто вспыхивали скандалы, отец, утверждаясь в роли главы
семьи, орал так, что сотрясались стены и дребезжали стекла в буфете, и
не подозревал, что бросает бумеранг, который через несколько десятков
лет ударит его самого.
Мать плакала, Сергей успокаивал ее и выслушивал упреки и обвинения в
адрес мужа, тот, в свою очередь, жаловался на жену, иногда в конфликт
вовлекались обычно соблюдающие нейтралитет дедушка и бабушка со стороны
отца, тогда ссора приобретала такие масштабы, что Сергей убегал во вто-
рую половину своего мира.
Двор с проходняками на сопредельные территории, прохладными, пахнущи-
ми сыростью подъездами, тенистым палисадником перед окнами тети Вали,
длинным рядом сараев у задней стены, за которыми можно было жечь костер
и заниматься другими столь же запретными делами, пугающе высокими пожар-
ными лестницами, деревьями, заборами, кошками и собаками, полутора де-
сятками пацанов различных возрастов засасывал Сергея, как омут.
Здесь играли в казаков-разбойников, пиратов, в войну, делали воздуш-
ных змеев - драночных и простых - "монахов", рассказывали в темных под-
валах страшные истории, зажигали костры и жарили насаженные на прутики
куски колбасы.
Здесь Сергей общался со сверстниками из так называемых неблагополуч-
ных семей, которые хвастались друг перед другом, чей отец больше отсидел
или чей брат больше знает самых отпетых уркаганов. У них был особый
язык, и, кроме ругательств, Сергей узнавал новые для себя слова, удивля-
ясь пробелам собственного образования. Васька Сыроваров долго смеялся,
обнаружив, что приятель не знает, что такое чекушка, а Моисей надрывал
живот, когда Сергей отвечал, что малина - это ягода, а пером пишут бук-
вы.
У них существовала своя система ценностей, по которой опрятно одетые
и не знающие простых вещей Сергей, Юрка Рогов да еще несколько ребят
считались маменькиными сынками, негодными к сколь-нибудь серьезному де-
лу. То, что Сергей мог рассказать уйму сказок. Юрка Рогов говорил
по-английски, Павлик прекрасно рисовал и учился играть на скрипке, поло-
жения не меняло, эти достоинства во дворе не котировались, скорее напро-
тив - подтверждали неполноценность их обладателя.
Пытаясь добиться расположения, Сергей скармливал вынесенные из дому
бутерброды вечно голодному Моисею, тот поощряюще хлопал его по плечу и
говорил, что теперь они навек кореша. Но когда Сыроваров и пацаны пос-
тарше, перемигиваясь, шли с соседской Веркой в подвал "смотреть курицу",
Моисей давал Сергею шелобан и прогонял, приговаривая: "Пойди кошке под
хвост загляни".
Оскорбленный Сергей бродил по враз опустевшему двору, ощущая свое
одиночество и ущербность. Он догадывался: то, что делается сейчас в
пыльном, пахнущем мочой подвале, связано с довольно распространенной,
хотя и запретной игрой "в доктора", когда мальчик и девочка, уединившись
в укромном месте, делают щепочкой уколы друг дружке, но это вводная, для
приличия, часть игры, а главное, ради чего, собственно, нарушали запрет
и прятались, происходило потом: снимали трусики и рассматривали стыдное,
трогая иногда палочкой, вроде как медицинским инструментом, и испытывая
пугающее и приятное возбуждение. Но в подвале все, конечно, было инте-
ресней, и хотя представить подробностей Сергей не мог, он ощущал то же
острое запретное чувство, будто касался палочкой белого девчоночьего те-
ла.
Время тянулось медленно, но наступал момент - и замызганная деревян-
ная дверь распахивалась. Сергей жадно вглядывался в щурящуюся на свет
ватагу, безуспешно выискивая следы тайны. Особое внимание привлекала
Верка. И что удивительно: неприметная, ничем не выделяющаяся среди дру-
гих девчонок во время дворовых игр и вечерних посиделок, сейчас она ка-
залась загадочной и красивой. Однако через несколько минут очарование
пропадало. У Верки был резкий крикливый голос, она буднично произносила
скверные ругательства и поминутно сплевывала сквозь зубы.
И когда Моисей нарочито громко говорил: "А что, ребята, давайте в
следующий раз и Сергея возьмем, он парень что надо! ", Сергею уже не хо-
телось лезть в загаженный подвал с развинченной задрыгой Веркой, так как
ничего хорошего, интересного и приятного там происходить заведомо не
могло. Но он не отстранялся, когда Моисей обнимал его, называл корешом и
