достиг. Но то, что приблизился к нему, - точно.
В супермаркете мне как-то встретился редкий в здешних краях
европеец - швед, преподававший в здешнем университете английский
язык.
Швед моментально распознал мой американский акцент, и мне
пришлось долго растолковывать ему перипетии своей непростой
судьбы, благодаря которой я, рожденный на территории США,
оказался здесь, в глубине Индии, со служебным паспортом
гражданина коммунистической империи.
Знакомство со шведом мы отметили в ресторане "Голубая лиса",
расположенном в торговом центре города, и по завершении ужина он,
смущаясь, предложил мне преподать ему десяток другой уроков
английского, пообещав, кроме того, замолвить за меня словечко у
ректора, тем более на кафедре имелись вакансии и своим
присутствием я бы серьезно усилил педагогический состав.
Словом, по истечении неполного месяца своего пребывания за
границей свободным временем как таковым я уже не располагал,
планируя жизнь по жесткому графику.
Естественно, мне хватило ума не проговориться никому из
своего окружения по месту официальной службы об усердной работе
на стороне, хотя, конечно, местные спецслужбы наверняка
отслеживали каждый мой шаг, полагая, что имеют дело с молодым
перспективным шпионом, отправленным сюда или ГРУ, или КГБ.
Мое естественное и абсолютно раскованное поведение,
отражавшееся, в частности, в романчиках с европейскими
преподавательницами из университета, вольном передвижении по
стране и звонками папе в Лондон - что, кстати, категорически
исключалось Николаем Степановичем еще в Москве, - доставляло,
вероятно, немало хлопот индийской контрразведке, а меня же,
глубоко любые шпионские страсти презиравшего, забавило от души, и
каждый вечер, входя с какой-либо дамой в свое жилище, я
произносил куражливо в пространство:
- Мать твою так, даю настройку...
Впрочем, мое легкомысленное по младости лет отношение к
спецслужбам вскоре кардинальным образом изменилось. И уяснил я,
что так же, как мир пронизан электромагнитными волнами, в той же
степени окутан он и невидимой паутиной деятельности всяких
секретных ведомств, к мнению о них обывателя глубоко и
справедливо равнодушных в своем всесилии и циничной мудрости,
основанной на холодном всеведении и безжалостном расчете.
Человеку свойственно смеяться над бесом, уродцем с копытцами и
рожками, но не дай Бог ему с этим бесом столкнуться вплотную, не
различив его в смазливой красотке, симпатяге-приятеле, - слезами
и кровью сей смех обернется...
...Вальяжный и добродушный Николай Степанович позвонил мне
из Дели, наказав срочно прибыть в посольство.
Холодея сердцем в дурном предчувствии, я тотчас отправился в
аэропорт.
Предчувствие не обмануло: ждали меня неприятности.
3.
- Индия, значит, тебе не нравится, - грустно констатировал
Николай Степанович, встретивший меня в одном из служебных
кабинетов посольства, в котором он расположился как полноправный
хозяин.
- Очень нравится...
- Не чувствуется!
- Но почему вы думаете, что...
- Я не думаю, я знаю! Те, кому здесь нравится, ведут себя по-
другому, чтобы продолжалось нравиться, понял?..
И мне с детальной точностью было поведано о количестве и даже
качестве моих романтических увлечений, кратко определенных словом
"бляди", о незаконной и также глубоко аморальной работе в
качестве тренера карате и преподавателя английского, а также о
некоторых высказываниях, порочащих государственные и общественные
устои великого коммунистического новообразования.
- Вот почему тебе не нравится Индия, - заключил Николай
Степанович.
Я залепетал нечто жалкое: дескать, больше не буду, простите
дядя, ведь недаром...
- Как твой глаз?
- Что?
- Как глаз, спрашиваю!
- Чуть лучше.
- Уже хорошо. Ладно, пошли обедать.
Обедами - дешевыми, невероятно обильными и вкусными, посольская
столовка славилась по праву, хотя поваров набирали из местного
населения.
Уминая вторую тарелку наваристого борща, Николай Степанович
доверительным шепотом продолжал отчитывать меня за беззаботность
и ребячество.
- Ты думаешь, что живешь в вакууме? - вопрошал он, со
свистящим звуком втягивая в рот прилипший к подбородку волнистый
обрезок капусты. - Нет, брат, вакуум только в открытом космосе
витает, да и то не чистого качества...
- Это да, - кивал я пришибленно.
- Вот и да. Ты думаешь, я против твоих кобелирований? Нет. А
француженка эта твоя последняя... чего она преподает?
- Этику.
- Хм. Индусам этику, тебе - безнравственность... Тебе после
нее никакие тренировки не нужны, она любого чемпиона замотает...
М-да... Ну так вот о чем я? А немочка - Эмма, кажется? - так
себе, холодненькая... Или нет?
- Да, как-то...
- Ну вот. Аккуратно, Толя, надо, ювелирно, я бы сказал...
Через все эти жопы столько ребят погорело, и, кстати, если о
космосе, то запомни: каждая новая жопа - это всегда как полет на
Юпитер: никогда не знаешь, чем дело кончится...
- На Венеру, - осмелился внести я поправку.
- Во! Понимаешь.
После обеда, плавая в широком посольском бассейне с панамой
колонизатора на голове - во избежании солнечного нокаута, Николай
Степанович рассуждал далее, не глядя на меня, державшегося на
воде близ него, как прилипала возле акулы.
- Я, Толя, человек естественный, - говорил он, распространяя
над водной поверхностью густой аромат послеобеденного пива. - И
даже скажу так: если мужика к бабам не тянет, доверия у меня к
нему нет. Но ведь эти долдоны... там... - Он завел глаза к
солнцу, отчего панама свалилась в воду, однако сноровисто мной
была водружена обратно. - Им же нужно, твою мать, обоснование,
понимаешь... Поэтому так. ОформимПИПядство твое как задание
родины. Они как, куропаточки эти, социализму сочувствуют, ты
выяснял?
- Кажется... нет, - признался я горько.
- М-да, что они понимают,ПИПяди... Выросли там на своих
апельсинах... В общем, будешь проводить разработку.
- Разработку... чего?
- Кошелок своих, дурак...
- Понятно...
- Мне непонятно, а ему понятно... Ладно, вылезаем, вода
ключевая просто, недолго и инструмент застудить...
Из последующих разговоров я довольно легко уяснил смысл так
называемых "разработок" и вообще своего приобщения к шпионской
деятельности на территории дружественной Индии.
Важен был Николаю Ивановичу исключительно процесс, а не
результат. Причем процесс оправдывал и расходы по хождению в
рестораны с индусами-сослуживцами, и любые шуры-муры с
университетскими моими подружками, и вообще все тяжкие.
Любые возможные недоразумения закрывались универсальной
формулировкой: " В целях оперативной целесообразности..." И так
далее. То есть проведено распитие спиртных напитков, куплен
автомобиль, установлен сексуальный контакт, затем еще один,
разбита витрина, совершен наезд на пешехода, произведены
дополнительные расходы...
Главное, как я понял, больше отчетов и суеты. И тогда на
твоем шпионском пути все светофоры будут сиять неизменно зеленым
светом.
Впрочем, привлечение меня к шпионажу наверняка отвечало
целям все той же дутой отчетности, хотя заданий "прокачать" тот
или иной "объект" поступало от Николая Степановича с каждой
неделей все больше и больше.
Я получал деньги на рестораны, покупку машины, подарки, возил
из посольства баулы японской радиоэлектронной аппаратуры, по
закону облагаемой дикими таможенными пошлинами, и в перепродажу
ее как заведомо контрабандного товара, втягивал индийских военных
спецов, устанавливая таким образом с ними двусмысленные контакты;
также знакомил спецов, по наущению Николая Степановича, с
приезжающими из Союза командированными "инженерами" - якобы как
со своими друзьями, способными еще более укрепить наш
противозаконный бизнес...
Индийские служащие с их худосочной зарплатой на сделки шли, как
голодные щуки на блесну, а командированные "друзья-инженеры",
кого отличали одинаково невыразительные физиономиии и характерный
оценивающий прищур собаки породы питбуль, довершали мои коварства
уже на своем, холодно-профессиональном уровне.
Как-то я заикнулся о нечистоплотности своей второй, так
сказать, специальности Николаю Степановичу, на что получил
следующую отповедь:
- Запомни: Индия - стратегический плацдарм. Думаешь, мы им
за красивые глазки самолеты сюда гоним и бесплатные
ракетоносители для спутников даем? Дружба, мир, гони сувенир,
думаешь? Да тут война идет. Сейчас, сегодня. Между нами и
Штатами. И не было бы советской халявы, знаешь, кто бы твоих
инду°в сейчас вместо нас охмурял? Рябятки из ЦРУ! Они и так тут
кругами ходят, как бесы у монастырских стен...
Аббревиатуру, составляющую название американского
разведывательного ведомства, Николай Степанович, равно как и все
его коллеги, неизменно произносил слитным единым звуком, похожим
на плевок.
- И не исключаю, - продолжал старший товарищ, - что
некоторые из твоихПИПядей, кстати...
- Да быть не может!
- Ох, может, Толя... Хотя... чего с тебя, раздолбая,
взять... Глаз-то как?
- Почти в норме.
- Самое главное! Да... В Москву тебе надо бы съездить,
двадцать пять лет скоро, хоть с матерью встретишься, отметишь...
- Николай Степанович!
- Ну?
- А с институтом как? Ведь если не восстановлюсь - привет,
армия!
- Решим, - отмахивался всесильный генерал. - И с армией, и с
институтом, и с приветом. То заботы мои. А пока вот... две тысячи
рупий вам, молодой человек, на радости быстротекущей жизни, и вот
тут подпишись...
- Сумму указывать?
- Не надо.
С кучей разнообразного сувенирного хлама я отбыл в Москву в
отпуск.
Уже вовсю бушевала перестройка, чье начало я благополучно
пересидел за рубежом, создавались кооперативы и устойчивые
преступные группировки, появлялись в быту рядовых граждан
компьютеры и видеомагнитофоны, и мое зарубежное бытие в
государстве третьего мира особо престижным уже никому не
казалось.
- Бросай ты эту страну факиров, иди в институт, - убеждала
меня маман, - а то так и будешь вечным студентом...
Что ей ответить, я просто не знал, будущее свое соотнося с
планами моего покровителя Николая Степановича.
На поддержку кого-либо иного мне просто не приходилось
рассчитывать.
В силу неизвестных причин, выяснение которых я посчитал
излишним и неделикатным, муж-полковник маму мою оставил, жила она
теперь одна, работая референтом в английской торговой фирме,
красота ее поблекла, тяготилась она вечерним своим одиночеством,
а потому отпускать меня обратно категорически не желала.
Меня же, наоборот, тянуло обратно в солнечную Индию из мрачной
осенней Москвы - к моей обжитой квартирке, подружкам,
оставленному на служебном паркинге автомобильчику "амбассадор",
университету, секции карате и привычной работе.
Кстати, благодаря в основном щедротам Николая Степановича,
образовалс у меня из сэкономленных "оперативных расходов"
сберегательный счет в размере тридцати пяти тысяч долларов США в
солидном банке города Бангалора, и спонсировать данными
средствами государство Индию я при всем уважении к нему как-то не
собирался. Мой счет в банке курировал знакомый мне менеджер, кому
я давал уроки в школе карате.
Через неделю пребывания в отпуске, ранним утром, запомнившимся
как самое худшее утро в жизни, в квартиру пожаловали трое в
штатском.
Мать уже ушла на работу, я только-только протирал глаза ото сна,
входную дверь открыл безо всяких "кто там?", и тут же в нос мне
сунули удостоверение с тисненой надписью "КГБ СССР" и вежливо
спросили разрешения в квартиру войти, чему я, по причинам
естественным, противиться не стал.
Далее начался кошмарный сон наяву.
- Ну как, акклиматизировались? - поинтересовался один из
безликих штатских, в то время как второй, бесцеремонно открыв
книжный шкаф, вытащил из него томик Гашека и, раскрыв книгу,
извлек лежавшие между ее страниц загранпаспорт и сберегательную
книжку, выданную в индийском банке. Понятное дело, даром
ясновидения этот тип обладал едва ли, а вот способностью
проникновения в жилища граждан во время их отсутствия там и
выяснения, где что лежит, - наверняка.
- Неплохо зарабатываем, а? - обратился он ко мне, поневоле
утратившему дар речи. - Молчим? Собирайтесь, поедете с нами.
В глухом, лишенном окон кузове военного автомобиля я был
вывезен за город и вскоре очутился на территории тюремного типа
объекта, обнесенного бетонным забором с козырьком из колючей
проволоки, протянутой на изоляторах.
Собственно, разглядеть объект мне привелось мельком,
поскольку сразу же из автомобиля меня провели в полуподвальное
помещение с решетками на окнах, где находился стол и два стула,
на одном из которых восседал грузный седовласый человек в
потертом вельветовом костюме болотного цвета.
Человек вежливо представился:
- Иван Константинович.
После предложил мне чай и бутерброды, от которых я, не успевший
позавтракать, не отказался.
Надо отметить, что вели себя комитетчики по отношению ко мне
подчеркнуто корректно, хотя принадлежность данных лиц именно к
КГБ я сразу же поставил под глубокое сомнение. Однако то, что мне
довелось оказаться в недрах одной из спецслужб, уяснил
однозначно.
Глупых вопросов о правомерности своего задержания я не задавал,
прав не качал и держался так, будто все происходящее со мною -
событие естественное и ординарное.
Седовласый Иван Константинович полюбопытствовал о наших с Николаем
Степановичем взамоотношениях и получил ответ, что таковые
отношения превосходны; затем, проявив обескураживающую
осведомленность о частностях моего индийского бытия, перешел к
вопросам, касавшимся контактов с индусами, а далее беседа
затронула финансовые расходы, которыми плодотворность данных
контактов обеспечивалась.
В своих объяснениях я в основном ссылался то на личную
забывчивость, то на руководящие указания Николая Степановича,
настоятельно рекомендуя своему дознавателю привлечь к нашему
диалогу и моего генерала-начальника, способного подтвердить
правдивость даваемых показаний, но таковые рекомендации жестко
игнорировались, и я начинал понимать, что мой всемогущий
покровитель, видимо, влип в какую-то историю, одновременно
затянув легковесным перышком в ее крутую воронку и меня,
грешного...
Из письменного стола Иван Константинович достал какие-то
бумаги.
- Ваша подпись?
Да, подпись была моя. На всех бумагах без исключения. Но
только машинописные тексты над подписью были в диковинку:
"Получено пятьдесят тысяч долларов..."
"Тридцать тысяч долларов..."
"Шестьдесят две тысячи долларов..."
И так далее.
- Я не получал этих денег!
- Подпись ваша?
- М... да.
- Так вы что, подписывали чистый лист?
- Ну... в общем... Николай Степанович сказал...
- Вы на Николая Степановича не ссылайтесь, вы о себе,
пожалуйста... И подробнее.
- Он сказал: ты подпиши, а документ я заполню.
- Но вы же не ПИПдурок, вроде...
Тут я ответил так:
- Вопрос не в том, ПИПдурок я или гений. Вопрос в том, что
Николай Степанович - генерал, не терпящий обсуждения приказов.
- Хорошо. А откуда появились тридцать пять тысяч долларов на
вашем счете в банке?
- Мне их дал Николай Степанович, - не моргнув глазом
продолжал я дудеть в самую надежную дудку. - На возможные
непредвиденные расходы.
- Вот так сразу - взял и дал. Тридцать пять тысяч.
- Не сразу. Частями, время от времени. Он говорил, что это
наш оперативный стратегический запас.
Я врал, уже веря самому себе. И все валил на бывшего своего
начальника, сознавая: казнокрад Николай Степанович, конечно же,
для моего следователя абсолютно и категорически недоступен и,
возможно, плавает сейчас в своей панаме неторопливым брассом в
бассейне какого-нибудь роскошного отеля, расположенного на берегу
океана в штате Флорида, предоставив мне отдуваться за весь его
финансово-агентурный аферизм...
- То есть вы понимаете, о какой сумме идет речь? - спросил
Иван Константинович с ощутимой угрозой.
- Не понимаю.
- О сумме более миллиона долларов.
- Извините, но тогда я парюсь здесь за чужие радости.
- Выбирайте выражения.
- Я их как раз и выбираю. Самые доходчивые.
- Анатолий, вам придется у нас задержаться.
- На каком основании? - мягко вопросил я.
Иван Константинович помедлил, затем со вздохом произнес:
- Я буду откровенен, Толя. Вы взрослый мальчик, понимаете,
с кем имеете дело, и уж, конечно, сознаете, что данную историю
нам надо прояснить до конца. Поэтому предлагаю вам или
сотрудничество, или конфронтацию. Как скажете, так и будет.
- Сотрудничество, - не утрудившись раздумием, изрек я.
- Еще одно доказательство, что вы не ПИПдурок, -
констатировал мой следователь. - А теперь позвоните маме на
работу и сообщите, что вы уехали на три дня к школьному приятелю
на дачу.
Из ящика стола он извлек трубку радиотелефона. Я в точности
исполнил его приказ.
Далее - началось! Нескончаемые допросы, полиграф, снова
допросы...
Скоро ситуация прояснилась для меня окончательно: я проходил в
качестве свидетеля во внутреннем расследовании шпионским
поначалу фигурировал как соучастник преступного сговора и
доверенное лицо перерожденца в генеральском мундире, но во мне
быстро, что называется, разобрались, и по прошествии третьего дня
Иван Константинович передал мне заклеенный почтовый конверт, не
отмеченный никакой надписью, но явно содержащий некие бумаги.
- Ваша трудовая книжка, - пояснил он. - Вы уволены с работы
по сокращению штатов.
- Я понял, - кивнул я, уже свыкшийся с мыслью, что с Индией,
да и со всей моей прошлой жизнью пришла пора расстаться. Однако
заметил: - В Бангалоре у меня осталась куча вещей...
- Ах, Толя, - отозвался Иван Константинович, - вы даже не
представляете, сколь мизерны ваши потери по сравнению с теми,
какие вас ожидали первоначально!..
И я заткнулся.
- Кстати, - задал Иван Константинович напоследок
меркантильный вопрос, - вам в банке не выдавали карточку для
снятия денег из банкомата?
- Нет, - мотнул я головой, испытывая злорадное
удовлетворение. - Обычно я приходил с книжкой к менеджеру, мы с
ним хорошо знакомы... Он, собственно, мне и открыл счет. Зовут
его Сешейя...
- Свободен, - процедил инквизитор сквозь зубы.
В том же военном автомобильчике с глухим кузовом, в народе
именуемом "креветкой", я был доставлен с таинственного
загородного объекта домой.
Несмотря на то, что Иван Константинович в угрожающих выражениях
предупреждал меня об обете молчания насчет всего приключившегося
со мной за эти три памятных дня и снабдил правдоподобной легендой
о внезапном завершении моей индийской эпопеи, я все-таки поведал
маман о случившемся - правда, под честное ее слово о
неразглашении...
Возмущению маман не виделось конца и края.
- Какая, к чертовой матери, "перестройка"! Та жа сталинская
зона! - бушевала бывшая правоверная коммунистка. - Те же
гестаповские ухваточки... Тебя пытали, сынок?
- Не, даже кормили...
- Баландой какой-нибудь?
- Не, обед как обед. Гуляш, компот...
- Они накормят! Гуляшом! Из человечины...
Несмотря на данное мне обещание о соблюдении тайны прошедшего
следствия, маман, переполненная негодованием и гражданской
ущемленной гордостью, не только тайну широко разгласила, но и
накатала жалобу в прокуратуру города, причем на мои стенающие
возражения по поводу данного мероприятия отреагировала с
надменной решимостью убежденного камикадзе: мол, скажем "нет"
гэбэшному террору, кончилось время его, аминь!
Маман, как понимаю, наивно воодушевили появившиеся в прессе
критические статьи в адрес секретных коммунистических ведомств, и
она решила внести свою лепту в дело нарождавшейся, ха-ха,
демократии.
Что ею руководило? Месть за прошлый каждодневный страх перед
вездесущим ГБ, в чьей тени протекла вся ее жизнь - пусть сытая,
заграничная?.. Или осознание конечной никчемности такой жизни?
Кто знает?
- А может, это ГРУ? Или еще какая-нибудь шпионская шарашка?
- пытался умерить я ее пыл.
- Все они - волчьи ягодки с одного и того же куста, -
звучало непреклонное.
Кстати, связавшись с бывшим мужем-полковником, мама
выяснила, что ни в какую Флориду Николай Степанович с похищенными
деньгами не бежал, а скончался сразу же после моего отъезда на
территории Индии от обширного инфаркта, после чего, вероятно,
наткнувшись на компромат в его бухгалтерии, компетентные дяди и
затеяли расследование финансовых злоупотреблений некогда
недоступного какому-либо контролю генерала.
Очередным утром, когда я покидал квартиру, направляясь в институт,
где намеревался подать заявление о своем восстановлении в составе
студентов, на лестничной клетке мне встретились капитан милиции и
двое военных - майор и лейтенант, выходящие из лифта.
- О! - восхищенно присвистнул майор, всматриваясь в меня. -
Никак Подкопаев Анатолий, мастер спорта по мордобитию и по
бегу...
- По какому-такому бегу? - спросил я неприязненно.
- По бегу от призыва в армию, - с улыбкой пояснил майор.
- Ах, мама, мама, что ты натворила! - сказал я майору.
- А все по закону, Толя, - откликнулся он. - Вот, - указал
на милицейскую шинель. - Имеем предписание, с нами представитель
властей, так сказать...
- Мне надо позвонить матери...
- Мы сами позвоним. Ну, как договариваться будем?.. По-
доброму, по-злому, а?..
Я тяжело вздохнул. Мне остро захотелось оказать этим типам
в погонах серьезное физическое сопротивление, но такое желание по
причине его нецелесообразности я отклонил, вновь выбрав
сотрудничество, а не поединок, тем более помнил золотое правило:
порой победу в поединке означает уклонение от него.
За свое соглашательство я получил возможность переодеться,
взять с собой туалетные принадлежности, пакет с едой и
необходимые мелочи, после чего закрыл квартиру и обреченно вышел
со своим конвоем к поджидавшему нас у подъезда милицейскому
"уазику".
Дальше все шло по накатанной колее: ускоренная медкомиссия, когда
мне пришлось пожалеть об излеченном глазе, - хотя напрасно, ибо
вместо службы в армии органы придумали бы для меня наверняка куда
худшую пакость; стрижка под "ноль", вручение военного билета и
отправка на той же милицейской машине на призывной пункт, причем
сопровождавший меня лейтенант предупредил: "Сбежишь, возбудим
уголовное дело об уклонении от призыва мгновенно, у кого-то
большой на тебя клык, парень, вырос..."
Я хмуро кивнул, всецело насчет "клыка" соглашаясь.
На призывном пункте меня передали под попечение какого-то
нетрезвого капитана с петлицами артиллериста, сообщившего, что
команда, в которую я включен, ждет отправки и сопровождающий,
отбывший на вокзал за билетами, должен вернуться с минуты на
минуту.
- Чтобы глаз с него не спускал! - сурово предупредил
лейтенант нетрезвого капитана, и тот кивнул ему с таким угрюмым
пониманием, что я твердо уяснил: мне конец!
После меня провели в кабинет, где стояло несколько письменных
столов, заваленных папками с личными делами призывников, и
множество стульев, также тяжестью папок обремененных.
- Сиди здесь, - коротко сказал капитан, затем подошел к
письменному столу, вытащил из него бутылку водки, шумно выдохнув
воздух, совершил из бутылки объемный глоток и, утеревшись рукавом
кителя, кабинет покинул, не забыв, правда, запереть за собой
дверь.
Любопытствуя, я взял в руки одну из папок. Какой-то
Подколозин...
И - замер, обожженный неясной, но стремительно формирующейся
в сознании мыслью...
На подоконнике лежала самая тощая из стопок - всего лишь пять
папок.
Я, сомнамбулически привстав со стула, подошел к окну и на
верхней папке узрел свою фамилию...
Вероятно, это была какая-то особая стопка, даже наверняка
особая.
Далее чисто механическим жестом я взял свое личное дело,
переложив его в ту стопку, где лежало дело Подколозина, а его
папку, да прости мне, неведомый собрат по несчастью, уместил в
категорию "избранных".
Капитан, чьи командные пьяные крики время от времени
доносились до меня из-за двери, то и дело забегал в кабинет с
целью приобщения к своему заветному сосуду, из которого он,
казалось, черпает необходимую энергию, и внимания на меня при
этом обращал не более, чем на гипсовый бюст Ленина, с искренне-
устремленным любопытством взиравшего на капитана с высоты
канцелярского книжного шкафа.
Впрочем, однажды капитан, как бы спохватившись, подошел к
стопке "элиты" и, взяв дело Подколозина, долго и недоумевающе
разглядывал его, видимо, ощущая какое-то несоответствие в
фамилии, но затем, махнув рукой, положил папку на место и,
судорожно прижав ладонь к животу, поспешным аллюром удалился
прочь, громко у порога пукнув и дверь за собою не затворив.
После командующий кабинетом появился в компании низкорослого
старшего лейтенанта с петлицами инженерных войск и, указав на
меня корявым пальцем, произнес:
- Это твой!
- Пошли, - зловеще сказал мне лейтенант, забирая с
подоконника стопку "элитарных" досье.
В этот момент в кабинет вошел другой разночинец - прапорщик
внутренних войск, сунул под мышку свою кипу картонок, среди
которых находилось и мое подметное "дело".
Меня отконвоировали в толпу одинаково лысых молодых людей,
плотно толпившихся в зале, после чего старший лейтенант зачитал
фамилии пятерых особо отмеченных, в состав которых моей коварной
волей был зачислен послушно вышедший из толпы розовощекий
двухметрового роста Подколозин.
Огласив список, лейтенант придирчиво осмотрел свою пятерку, не
узрев в ней меня, скользнул по толпе испытующим взором, но, так и
не отыскав среди однообразия лысых голов искомую, принялся
перебирать свои папки, индентифицируя личности подведомственных
ему призывников.
В этот момент прапорщик, собиравший свою команду, выкрикнул:
- Подкопаев!
И я пошел на зов, искоса наблюдая за действиями лейтенанта,
кто, претерпев некоторое раздумье, повел свою пятерку на выход,
озабоченно почесывая подбородок.
У двери, ведущей на лестницу, он обернулся в сторону
кабинета, из которого вышел капитан-распределитель с высокомерно-
отрешенным выражением физиономии, и, оценив, видимо, данное
выражение, лейтенант усмехнулся понятливо, мигом все свои
сомнения отринув.
Дверь за ним закрылась, и он исчез из моей жизни навсегда вместе
с новобранцем Подколозиным, чьей судьбой я столь небрежно и
внезапно распорядился. Впрочем, не на казнь же его вели, этого
Подколозина...
Время приближалось к полуночи, когда автобус доставил нас -
группу из десяти человек, возглавляемую прапорщиком, - к
Казанскому вокзалу, откуда я позвонил по телефону домой.
- Где ты? - донесся взволнованный голос матери.
- А тебе не звонили?
- Нет...
- Я в армии, мама. Передай привет прокуратуре. Свидетель
отныне занят ратным трудом.
- Вот подонки!.. Подонки!..
Через хрипы в мембране я услышал ее плач и внезапно едва не
разревелся сам, однако, взяв себя в руки, проронил:
- Поезд через десять минут. Едем в Ростов-на-Дону.
Внутренние войска. Все. Прибуду на место - напишу.
- Но как же... - донеслось с отчаянием.
- Все. Целую. И не затевай никакого скандала. Ни в коем
случае. Иначе - труба!
- Я поняла...
- Очень надеюсь, что поняла.
- Хорош тереть, - тронул меня за рукав прапорщик. - Раньше,
что ли, времени не было?
Я повесил трубку на просяще вздернутую, как ладонь
прокаженного индийского нищего, лапку рычага.
Через считанные минуты поезд уносил меня в загадочный город
Ростов-на-Дону.
- Зеков охранять будем? - спросил я у прапорщика.
- На месте узнаешь, - заученно ответил он.
4.
Я проснулся в пять часов утра, обнаружив себя на верхнем
ярусе казарменной койки, и поначалу привстал испуганно, не
понимая, где оказался и какие обстоятельства тому способствовали.
После все вспомнилось мгновенно и ясно: баня, нательное белье,
кирза новеньких сапог, эта казарма, куда нас привезли поздней
ночью...
До подъема я недвижно пролежал на узком панцирном ложе,
прислушиваясь к храпу и бормотанию сослуживцев и глядя в
растрескавшуюся штукатурку казарменного потолка.
Я вспоминал Индию, свою замечательную квартирку с двуспальной
кроватью, автомобильчик "Амбассадор", знойные улицы, буйство
тропической зелени, нежных подружек, покойного Николая
Степановича - да будет земля ему пухом...
А потом дневальный, словно ошпаренный, заорал, разевая пасть:
- Р-р-рота... подъем!
И тут же на полную мощь врубили радио, ухнули кремлевские
куранты, отбивая шесть часов утра, заскрипели пружины солдатских
коек, казарма наполнилась гомоном, руганью, стуком тяжелых
табуретов и неуклюжих сапог...
Началась армейская жизнь.
Месяц "учебки" в конвойном полку тянулся нескончаемо долго и
однообразно. Нас учили палить из автомата, возили в городскую
колонию, объясняя правила и устав караульной службы,
предназначение внешних и внутренних заграждений, изматывали бегом
в противогазах, строевой муштрой и ежедневной чисткой картофеля в
кухонной полковой подсобке, однако главным испытанием для меня
явился мой взводный - лейтенант Басеев, дитя кавказских гор.
Басеева коробила сама моя биография: американское происхождение,
