многолетняя работа в Индии, московская прописка, да и вообще тот
очевидный факт, что под его командованием я оказался
исключительно в силу недоразумения.
Придиркам и издевательствам лейтенанта не виделось никакого предела.
Впрочем, пыл начальника во многом подогревал и я сам,
демонстрируя к кавказскому человеку откровенное презрение и
гадливость - вполне оправданные. Главными чертами его характера
были хитрость и патологическая жестокость. Гибкий, поджарый,
мастер спорта по самбо, он напоминал каждым своим движением
агрессивную дикую кошку.
Перед полковым начальством Басеев рассыпался бисером, а с
подчиненными обращался, как с недочеловеками, причем свою
физическую силу применял, в качестве главного аргумента в
закреплении своего превосходства.
Лично меня он донимал индивидуальной строевой подготовкой, бегом
вокруг плаца в противогазе и многократным упражнением "лечь-
встать", а ложиться мне неизменно приходилось в холодные и мутные
осенние лужи, после которых все краткое свободное время тратилось
на чистку и сушку одежды.
Глумление свойства физического сопровождалось и оскорблениями
изустными, самыми нежными из которых были "кусок дерьма" и
"сраный американский ваня". Последнее определение явно указывало
на некоторую национальную неприязнь горца к белому человеку.
После очередной его выволочки за плохо начищенные сапоги я уже
покидал канцелярию роты, направляясь отрабатывать внеочередной
наряд на полковую кухню, как вдруг у двери меня остановил окрик с
характерным кавказским акцентом:
- Я тебя, падаль, еще не отпускал! Ну-ка ко мне!
- Слушай, говнюк, - прорвало меня, - ты езжай лучше в родной
аул орать на на своих баранов и мусульманок.
- Ах, вот ты как запел, дружок!.. - Басеев встал из-за стола
и, подойдя ко мне, цепко ухватил ворот моей гимнастерки.
Кулак его, упершийся мне в челюсть, отчетливо пах селедкой.
- Я тебе не дружок, - сказал я. - И овец вместе с тобой не
пас.
Он врезал мне под дых, но к такому удару я был готов, да и
ударчик-то его дилетантский означал для моего пресса подобие
некоего неприятного массажа, и прежде чем лейтенант успел
удивиться отсутствию какой-либо реакции с моей стороны, я,
переборов естественное раздражение, зовущее к рукоприкладству,
произнес:
- Нехорошо поступаешь, Басеев. Не как мужчина. Звездами
пользуешься. А на честную драку ведь не потянешь, кишка тонка...
Басеев медленно убрал руку от моего ворота.
Он напряженно раздумывал. И я понимал, о чем именно. Весил я
около ста килограммов, Басеев же едва дотягивал до восьмидесяти;
мускулатура моя тоже внушала ему известные опасения, но горячий
кавказец полагался на свой борцовский опыт, не подозревая, что
весь опыт его в моих глазах не более, чем комплекс
оздоровительной гимнастики, предназначенный категории спортсменов
подросткового возраста.
- Не я тебе это предлагал... - сказал он звенящим от злобы
шепотом. - Пошли в спортзал.
Однако прежде чем мы отправились в спортзал, Басеев построил в
казарме взвод, сообщив, что желает продемонстрировать подчиненным
некоторые азы рукопашной схватки, полагая, видимо, что мое
избиение должно носить характер официальный и, главное,
публичный.
Для разминки Басеев пошвырял из одного края ковра в другой
десяток новобранцев, а затем, глядя на меня орлиным непреклонным
взором, вопросил: кто, дескать, из имеющих борцовские навыки,
вызовется на схватку с ним, мастером?
Подыгрывая спектаклю, я скромно испросил разрешения.
- Одевай курточку, - гостеприимно улыбнулся мне Басеев.
Я надел самбистскую хламиду, подпоясался поясом, одновременно
заявив:
- Только уж как умею, чтоб без обид...
Взвод заинтересованно хохотнул. Хохотнул и Басеев.
- Не стесняйся, дорогой, - успокоил он меня. - Отведи душу
на командире, разрешаю.
- Значит, стиль - без правил? - уточнил я.
- Я же сказал: не стесняйся! - молвил Басеев тоном
раздраженного приказа. Сблизившись со мной и продолжая улыбаться,
произнес мне на ухо: - После госпиталя обещаю устроить тебя в
такой медвежий угол - всю жизнь помнить будешь, дорогой!
- Вы собираетесь в госпиталь? - спросил я.
Побледнев от гнева, он толкнул меня ладонью в плечо. Скомандовал,
вставая в стойку:
- Начали!
Я без сопротивления позволил ему ухватить меня за ворот
куртки, а затем сделал то, что по правилам спортивного самбо не
полагалось и чем Басеев не владел: "болевой" в стойке.
Кисть лейтенанта, прежде чем он попытался провести какой-нибудь
свой бросочек через бедро или передний подхватик, я безжалостно
вывернул, тут же ушел за спину обомлевшего от боли противника,
резко произвел удушение и, подсадив его под зад коленом, брякнул
что было сил на ковер. Мельком я обернулся на сослуживцев,
усмотрев в их глазах растерянность и - окрылившее меня
восхищение.
Басеев медленно поднялся. В ошарашенном взгляде его отчетливо
читалась стылая ненависть.
- Продолжаем... - хрипло выдохнул он, уже куда как более
осторожно приближаясь ко мне.
Я раздумывал... Горец, похоже, еще не осознал, что все мной
совершенное - тоже подыгрыш, жестко ограниченный рамками чисто
борцовской схватки, пусть с элементами неведомого для Басеева
айкидо и джиу-джитсу, однако весь этот спорт с его пустыми
подсечками и подножками мог длиться, во-первых, до бесконечности,
а во-вторых, моя победа наверняка означала такое дальнейшее
угнетение по службе, перед которым меркли все предыдущие
неприятности и унижения.
Басеев оскалил зубы и пригнулся, готовясь броситься мне под ноги.
Настал момент, называемый у летчиков временем принятия решения.
И я принял решение. Будь что будет!
Ударом ноги в лоб я лейтенанта не просто разогнул, но даже и
расправил в плечах.
На какой-то миг он вытянуто завис в воздухе, горделиво и как-
то изумленно озирая пространство спортзала, и в ту же секунду я,
не меняя положения ноги, замершей в классической горизонтальной
растяжке, в три коротких касания простучал его печень,
промежность и желудочно-кишечный тракт.
Я бил на результат, понимая, что либерализм полумер может
иметь для меня в дальнейшем не менее тяжкие последствия, чем даже
летальный - для Басеева, естественно! - исход поединка. До
распределения по сержантским школам и ротам оставались считанные
дни, и я желал провести их вне общества мстительного горца.
Басеев неподвижно распластался на ковре. Из угла его тонкого рта
тянулась перевито черная ниточка крови.
- Чего смотришь? - спросил я одеревеневшего помкомвзвода,
опасливо склонившегося над своим непосредственным начальником. -
Видишь, переборщили слегка... Увлеклись. Зови доктора.
Далее началась кутерьма белых халатов, офицерских погон,
пострадавшего самбиста увезли в реанимацию окружного госпиталя, а
я, написав объяснительную, что, мол, как просили, так и боролся,
улегся спать, заслуженно избежав тягостного ночного наряда по
чистке гнилого картофеля.
Утро следующего дня было посвящено дополнительным допросам,
поскольку из госпиталя сообщили, что состояние лейтенанта крайне
тяжелое: черепно-мозговая травма, повреждение шейных позвонков,
печени, селезенки, сильнейший ушиб гениталий...
Я стоял навытяжку перед командиром полка, топавшему на меня
ногами и изрыгавшему десятки страшных проклятий.
- Кого к нам присылают! Каких-то убийц! - бушевал командир.
- Он сам хотел, - реагировал я.
- Чтобы ты его сделал калекой?
- Весь взвод подтвердит...
- Подтвердит! Это же,ПИПядь, надо с такой силой!..
- Выполнял приказ.
- Тебя в спецназ бы запрячь, а не к нам!
- Я готов...
- Вон отсюда! Тебе это будет чревато боком! В дисбате сгною!
Выйдя из кабинета, я услышал через закрытую дверь телефонный
звонок и голос командира, произнесший:
- Спортивная травма, товарищ генерал... Да, мастер по
самбо... Но видите, какой лось попался... Так точно, сам
напросился... - И уже себе под нос, положив трубку: - ПИПак! С
кавказских гор.
Накануне распределения новобранцев в боевые подразделения и школы
сержантов я заступил в наряд по роте, и, убираясь в канцелярии,
увидел на столе командира аккуратные стопки серых казенных папок
с личными делами, специально, видимо, приготовленных для
ознакомления начальству.
Поверх каждой стопки лежал лист бумаги с начертанным на нем
наименованием того или иного подразделения.
Подметая канцелярский пол, я одновременно пробегал глазами по
маркировке на стопках:
"Первая рота".
Конвоирование в поездах. Что ж, живая служба, даже в чем-то забавная.
Особенно, говорят, на женских этапах...
Вторая, третья, четвертая...
Это все здесь, в Ростове...
"Автотранспортная".
Туда меня с моим индийским водительским удостоверением возьмут
едва ли.
"Калач-на-Дону"...
Школа строевых сержантов.
Место, по слухам, жуткое. Тот же дисбат. Муштра и
измывательства круглые сутки. Лучше - опять-таки по слухам - в
зону, чем в такую учебку...
"Батальон милиции".
Вариант сладкий. Город, относительная свобода перемещений, много
свободного времени... Ну, хулиганы, понятное дело. Но хулиганы
лично меня не пугали.
Далее пошли роты периферийные: Батайск, Новошахтинск... Судьба
тех, кто попадал туда, определялась в двух словах: вышка и
автомат.
Наконец, самое неблагоприятное место - под Элистой.
Безжизнененное пространство с промозглыми зимними ветрами, знойным летним
адом, вселенским осенне-весенним болотом... Тухлая привозная
вода, зверствующий гепатит...
Я быстро просмотрел стопку.
Точно! Именно в солончаки под Элисту и направлялся Анатолий
Подкопаев для несения постовой службы по охране одной из зон
строгого режима.
Привет от лейтенанта Басеева - вопросов нет!
Маркировка же последней стопки меня поразила:
"Москва. Инструкторы."
Я слышал, что некоторым счастливчикам после учебки удается
попасть в столицу, где готовят инструкторов ИТСО - то есть
инженерно-технических средств охраны объектов, специалистов по
средствам связи, сигнализации и разного рода заграждениям,
препятствующим побегу хитроумных зеков, но после пережитых
злоключений мечта о Москве казалась столь эфемерной, столь
ирреальной...
Памятуя призывной пункт, я отработанным жестом переместил свою
папку в ту стопку, в которой, по моему разумению, ей и полагалось
находиться, после чего, подхватив веник и совок с мусором,
канцелярию покинул, полностью положившись на волю Божью.
Вечером того же дня я был вызван в знакомую канцелярию для
собеседования с комиссией по распределению.
Возглавлял комиссию неизвестный мне доселе лысый подполковник с
пористым красным носом и пропитым оперным басом.
- Так, - сказал подполковник, - Подкопаев... У вас,
Подкопаев, что, техническое образование?..
- Работал в области авиации и космоса, - поведал я, памятуя
индийскую эпопею.
- Как?.. - вопросил командир моей роты, сидевший рядом и,
вероятно, именно своей волей распределивший меня в ряды постовых.
Тем более пострадавший Басеев находился с ним в отношениях
глубоко дружеских.
- Но, - произнес подполковник, в раздумье листая мое дело, -
у вас же гражданская специальность - переводчик...
- Инженер-переводчик, - соврал я честным и твердым голосом.
И далее привел ряд зазубренных мной технических терминов,
почерпнутых из рабочих бесед военных спецов.
- Это ошибка! - потрясенно произнес комроты. - Он
направлялся в другой полк, в Элисту!
- Правильно! Ошибка! - согласился подполковник,
глубокомысленно поджав губы. - И ее мы исправим! Это надо же!..
Специалист... буквально международного класса... едва не угодил
на вышку! Вы правы, капитан, с Элистой у нас недоразумение... А
вы, Подкопаев, собирайтесь: отбываете в Москву уже через два
часа, так что в темпе, голубчик, в темпе... И давайте следующего,
капитан...
- Есть, - сказал капитан, пронзительно на меня взглянув.
Даже, я бы сказал, подчеркнуто пронзительно. С пониманием,
то есть, откуда ветер дунул.
Но поезд, что называется, уже ушел.
В Москву.
От учебки, заснеженного строевого плаца, замерзших луж,
увечного горца Басеева и вообще всех ростовских военнослужащих.
Стоя в холодном тамбуре и вглядываясь в редкие придорожные огни,
я, радостно-возбужденный, наивно мечтал то ли о какой-то радужной
будущей реальности, то ли просто о близкой, но казавшейся
невероятной встрече с родным городом, то ли о возвращении
неведомым образом в прежний индийский рай...
Меня опьяняла свобода. Свобода просто стоять в заплеванном
тамбуре и глупо смотреть в темноту. Сколько хочешь. Хотя бы и всю
ночь.
Сопровождающий меня офицер усердно охмурял проводницу и нюансами моего
времяпрепровождения не интересовался.
5.
Месяц ростовской учебки явился для меня целой вечностью,
пролегшей между нынешним солдатским существованием и той прошлой
жизнью, в которой выкрики: "ко мне!", "смирно!", "лежать!",
"вперед!" - казались предназначенными исключительно для служебных
собак, но никак не для представителей рода человеческого, однако
к чему только не привыкаешь, и вскоре я смирился и с
оскорбительными для слуха командами, и с тем, что к безмятежному
прошлому отныне возврата не предвидится.
В справедливости же той истины, что все познается в
сравнении, московская школа сержантов-инструкторов убедила меня
самым наглядным образом. Ростовскую учебную роту через две недели
своего пребывания в качестве курсанта я вспоминал, как санаторий.
Нет, никаких целенаправленных издевательств со стороны
командиров ни мне, ни моим сокурсникам испытать не пришлось.
Относились к нам ровно и без каких-либо эмоций, как к
дрессируемым конвойным овчаркам. Грамотно исполнил команду -
молодец, плохо - будьте любезны, нарядик на всю ночь до
рассвета. А в нарядике если и давалось время на роздых, то
исчислялось оно буквально секундами.
В шесть часов утра без гимнастерок, в одних нательных
рубахах, невзирая на январский мороз, нас выгоняли на кросс
протяженностью в три километра, потом следовала основательная
физзарядка, скорый завтрак и развод по учебным классам, где нам
объяснялись все возможные способы побегов из тюрем и зон, методы
противодействия таким способам, преподавалась последовательность
оперативно-розыскных мероприятий в тех случаях, когда побег все-
таки произошел, открывались секреты устройства специальных
техсредств, и за час до обеда занятия завершались, после чего, от
души намаршировавшись по плацу, мы шли в столовку, а из нее -
снова в учебные классы. До ужина, как правило, мы успевали
совершить марш-бросочек с полной выкладкой, почистить оружие и
после без ног свалиться в койку по самой желанной команде
"отбой".
Провинившихся или же схвативших на занятиях "неуд" сослуживцы провожали в
ночной наряд, как отправляющихся на страшную пытку, ибо после
каторжного черного труда на протяжении всей ночи штрафникам
предстояло ровно в шесть часов утра присутствовать на зарядке и
умудриться затем ни в коем случае даже носом не клюнуть на
уроках, иначе автоматически обеспечивался наряд и в следующую
ночную смену.
Я, слабо соображавший в технических дисциплинах, вскоре
досконально изучил все тонкости бессонных мытарств. Спасибо моему
спортивному прошлому! Не будь его, - закалившего мое тело и, не
постесняюсь сказать, волю, даже не знаю, как бы я выдержал такую
муку.
Правда, существовала в школе и определенная свобода выбора
между продолжением учебы и ее досрочным прекращением. Те, кто не
желал платить сегодняшнюю высокую цену за будущие сержантские
лычки и привилегированное положение инструктора, могли подать
рапорт и отправиться в конвойную солдатчину, однако заранее
оговаривалось: малодушных, неоправдавших надежды своего полкового
начальства ждет продолжение службы в таких условиях, в сравнении
с которыми наша школа - дом отдыха.
Так что желающих сделать свой выбор в пользу солдатчины среди
моих сокурсников не было. Мы дружно и отчаянно претерпевали все
тяготы курсантского бытия, находя изощреннейшие методы иной раз и
"сачкануть" как на занятиях, так и в нарядах.
Воскресным свободным - ха-ха! - днем, выметая снежок с плаца с одним
из своих товарищей по несчастью совместной службы, услышал я от
него следующее:
- Слушай, меня этот концлагерь достал...
- Ты не оригинален, - хмуро заметил я, орудуя метлой.
- Хотя бы недельку перерыва... Хотя бы день! Я, дурак, из
Магадана в Москву рвался как... в рай небесный! А сейчас думаю:
лучше б уж, что ли, на вышке... А чего? Стой себе, кури...
бамбук!
- Ты не один в Москву рвался... - бурчал я.
- Разговорчики, товарищи курсанты! - прервал наш диалог
голос вездесущего надсмотрщика-сержанта. - Снег между плитами
вымести тщательно!
Да, Москва была рядом, за забором... Но толку! За месяц
своего пребывания в каких-то тридцати минутах езды от родного
дома, я всего лишь раз, и то буквально чудом, умудрился позвонить
из части матери и выпросить у начальства краткое свидание с ней
на КП.
Никаких положительных эмоций из свидания я не вынес, а только
болезненно ощутил, что нахожусь в некоем параллельном
пространстве с миром нормальных людей, который существовал в
каких-то считанных метрах от проходной, но был отделен от меня
прочнейшей прозрачной перегородкой, перейди которую - тюряга!
Мать, утирая слезы, говорила, что встречалась с бывшим мужем-
полковником, прося его принять участие в моей воинской судьбе, на
что муж поведал ей о сегодняшней для него невозможности
предпринять что-либо в мою пользу, да и об известной опасности
каких бы то ни было протекций, поскольку дяди из шпионского
ведомства, жаждавшие моей географической удаленности от столицы,
могли в любой момент встрепенуться и устроить меня охранять, к
примеру, не зеков, а особо ценные радиоактивные материалы.
- Потерпи, необходимо выждать время, - говорила мать.
- Да-да, - кивал я рассеянно, сам же думая не о каких-то
несбыточных перспективах в своей армейской карьере, а об
очередном ночном наряде, тяготы которого можно было бы здорово
уменьшить, если сейчас привалиться щекой к мамочкиной дубленке и
хотя бы пятнадцать минут глубоко и безмятежно поспать...
Но пугать маман такой просьбой, естественно, не стоило. Как и
предаваться каким-либо надеждам. Хотя бы потому, что
строительство воздушных замков - дело приятное и легкое, а снос
их - тяжел и неприятен.
Сослуживец, очищавший совместно со мной плац от смерзшихся
осадков, прошептал, улучив момент, когда сержант отошел по нужде
за мусорный бак:
- Сегодня после обеда мойка окон в казарме. Я вот что думаю,
Толь: может, я того... ну, как бы оступился с подоконника, а ты
подтвердишь, что случайно... Чтоб членовредительство не
пришили...
- А смысл?
- Третий этаж. Приземлюсь на лодыжку - месяц госпиталя
гарантирован! Кайф!
- Лучше уж на простуду закоси...
- Ха! Ты что, начальника медчасти не знаешь? Старуха,
майор... По-моему, она практику в Бухенвальде проходила... Ты к
ней придешь с простудой, уйдешь с пятью нарядами вне очереди... У
нее госпитализация только по жизненным показаниям. Вернее, по
несовместимым с жизнью...
- Разговорчики, курсанты! - зарычал из-за бака сержант.
- Яволь, унтерштурмфюрер! - прошептал мой сокурсник,
имитируя энергичный мах метлой.
- Ну давай, парашютируй... - согласился я.
Однако от трехэтажного прыжка товарищ мой воздержался,
благоразумно решив не рисковать своими нижними конечностями, еще
способными пригодиться в дальнейшем, тем более, несмотря на
неимоверные нагрузки и изуверскую дисциплину, умереть бы ему ни
при каких обстоятельствах в сержантском инкубаторе не дали, хотя
и жить - тоже.
В свою очередь я, творчески идею товарища переработав, на
одной из тренировок в гимнастическом зале симулировал сначала
неловкое падение с брусьев, а затем - сотрясение мозга, подгадав
при этом момент, когда многоопытная старуха-майор медчасть
покинула и ее замещал фельдшер-сверхсрочник, безграмотно
принявший мой учащенный - после основательной физической нагрузки
- пульс за симптом резко поднявшегося артериального давления и
после укола магнезии отправивший меня во избежание какой-либо
ответственности в Реутово, где располагался госпиталь внутренних
войск.
В госпиталь меня привезли вечером на армейском "уазике", за
что сопровождавшая больного медсестра получила изрядный нагоняй
от дежурного врача-полковника, ибо транспортировать меня,
оказывается, предписывалось в лежачем положении, на подвесной
койке и соответственно на специально оборудованной для того
машине.
- Вы у меня под трибунал пойдете! - орал полковник на
несчастного медработника, перед которым я мысленно извинялся,
одновременно не без опасений раздумывая о том, что будет со мной,
если вскроется факт симуляции.
Пронесло.
Я сослался на тошноту, темные точки, плавающие в глазах, боль
в затылке и вскоре очутился на восхитительно широкой и мягкой
кровати - именно кровати, а не на какой-то койке! - в
хирургическом отделении госпиталя.
На ужин - прямо в постель! - мне принесли королевский закусон,
где фигурировал кусок настоящей, без жилочки, говядины и, что
меня поразило действительно до сотрясения мозгов, - свежий по-ми-
дор! Я уже забыл, как он и выглядит-то, помидор этот... И вкус
его - тепличного, пресного, не видевшего ни настоящей земли, ни
солнца, показался мне божественным.
В палате вместе со мной лежали выздоравливающие после
операций по удалению аппендицита двое молодых офицеров и
полковник-интендант со сложным переломом руки.
Лейтенанты принесли интригующую весть: после ужина в зале на первом
этаже ожидался просмотр свежего приключенческого кинофильма.
Желание поспать боролось у меня со стремлением обозреть закоулки
госпитального рая, влекла также возможность приобщения к новинкам
кинематографа, и, накинув халат, я поспешил на первый этаж.
По госпиталю тем временем разнеслась тревога: из палаты исчез
больной с тяжелым сотрясением мозга!
В разгар сеанса я был из кинозала выдворен, сурово отчитан
все тем же дежурным полковником, уже всерьез, как понимаю,
усомнившимся в правомерности предварительного диагноза, и вновь
уложен на комфортабельную кровать с угрозой конфискации нижнего
белья в случае повторения самовольных отлучек.
Утром, после завтрака, злой дух нашептал мне о необходимости
срочно позвонить маман, дабы сообщить о своей выдающейся
передислокации в больничные покои, однако, вернувшись от телефона-
автомата, находившегося в холле, в свою палату, я застал там
группу врачей и понял, что пропустил обход, который был обязан
встретить на своем рабочем месте, то есть в постели.
- Я извиняюсь... - начал я.
- Опять в кино ходили? - последовал ледяной вопрос.
- В туалет...
- Ну-ка выйдем, - обратился ко мне один из офицеров в белом
халате, как впоследствии выяснилось - мой лечащий врач.
Вышли.
- Так, Анатолий, - сказал он. - Простой и честный вопрос:
сколько тебе надо здесь отлежать?
Голова у солдата, как говаривал наш ротный, - чтобы думать, а
мозги - чтобы соображать.
- А сколько можно? - нагло спросил я.
- Двадцать дней гарантирую. Хватит?
- Спасибо, доктор!
- Не все так просто, Толя. Я учусь в академии. И тебе
придется переписать очень много конспектов.
- Чем-чем, - сказал я, - но конспектами вы меня не
запугаете.
- Почерк у тебя разборчивый, надеюсь?
- Надо - будет каллиграфический!
Кстати, после этих двадцати восхитительных дней у меня на
всю жизнь закрепилась способность бегло писать отчетливыми
печатными буквами хотя бы и многие страницы любого текста. Как на
русском, так и на английском.
Талант, в дальнейшем оказавшийся невостребованным.
Жизнь в госпитале протекала размеренно и сытно.
Вечером, на сон грядущий, в казенном овчинном тулупе и в
валенках я отправлялся подышать воздухом, бродя по темным зимним
аллеям, где однажды столкнулся с разговорчивым мужчиной средних
лет, одетым в хорошую дубленку и в такие же, как у меня,
больничные валенки, что выдавали его принадлежность к категории
пациентов.
Мой собеседник представился Василием Константиновичем, на
вопрос: в каком, дескать, звании - поморщился, ответив кратко:
две звезды в одну линию, и на мое уточнение: "Прапорщик? " -
кивнул сокрушенно: мол, извиняй, а до больших чинов не
дослужился.
Мужиком он оказался остроумным, свойским, на вечерних прогулках мы
поведали друг другу кучу анекдотов, и как-то я даже посетовал
вслух, отчего, дескать, не служу под командованием такого вот
милейшего старшины, а попадаются мне неизменно какие-то дуболомы
и людоеды.
- Задолбали командиры? - поинтересовался Константиныч - так
я уже его называл - с сочувствием человека, на собственной шкуре
испытавшего все жесткие пинки армейской судьбы и определяющих ее
лиц.
- Не то слово! - откликнулся я. - Террор двадцать четыре
часа в сутки. По три-четыре ночи в нарядах, кормежка - помои,
масло и мясо налево идут, никаких увольнений в город, а вот когда
начальство с инспекцией приезжает, тут тебе и салфеточки на
столах, и даже конфетки, вечерний киносеанс... благолепие, в
общем!
- Потому что об инспекции знают заранее, - умудренно сказал
Константиныч.
- Естественно!
Я еще около часа живописал прапорщику ужасы курсантского
бытия, упомянув, кстати, о предложении своего сокурсника сигануть
с третьего этажа, дабы очутиться здесь, в больничной нирване, как
о наглядном примере доведения человека до крайней степени
отчаяния, но Константиныч, служивший, по его словам, среди
бумагомарателей в каком-то штабе и оторванный от бытия низших
слоев, воспринимал мои рассказы как нечто научно-фантастическое,
хотя недоверчивое сопереживание мне выказывал.
В холле госпиталя мы с ним простились, я дружески хлопнул
Константиныча по плечу, направляясь в свое отделение, но тут
заметил замершего у лифта соседа по палате - полковника с
загипсованной клешней, смотревшего на меня с каким-то
страдальческим укором.
- Болит рука? - поинтересовался я, преисполнившись чувством
сопереживания.
- Так вот почему вы служите в Москве... - молвил полковник.
- А говорили: распределение, случайность...
- Не понял.
- Что ж тут не понять... Может, вы не знаете и того
человека, с кем только что распрощались?
- Знаю... Константиныч...
- Василий Константинович.
- Ну... - Я начал предчувствовать нечто нехорошее.
- Заместитель министра внутренних дел.
Возникла пауза.
- Пошли в палату, - сказал я устало. - Скоро отбой.
- А здесь, значит, отдыхаем от воинской повинности, -
язвительно заметил полковник. Но так, осторожно заметил, как бы
про себя.
Вот тебе и две звезды в одну линию...
Ночью я спал плохо. А на следующий день узнал, что
высокопоставленный пациент из госпиталя после обследования
выписан, так что отныне для прогулок мне следовало подобрать
иного компаньона.
Через четыре дня настала пора и мне возвращаться в постылую
учебку, из которой приехал за мной знакомый "уазик".
Из машины вышла старуха-майор.
- Подкопаев? - спросила она утвердительно и крайне сухо.
- Так точно.
- Симулянт.
- Никак нет.
- А-абсолютно уверена. Ввели моего сотрудника в заблуждение.
Ну-с, ладно, поехали. Вас ждут сюрпризы.
После естественной заминки я отозвался с угрюмым вызовом:
- К сюрпризам мне не привыкать.
- Чувствуется! - парировала старуха.
Еще на пороге казармы торчавший у тумбочки дневальный поведал,
что я прибыл в прямо в пасть льва, поскольку за время моего
отсутствия в часть нагрянул заместитель министра внутренних дел,
обнаруживший здесь столько всяческих нарушений, что половина
офицерского состава получила строгие выговоры, гауптвахта
переполнилась прапорщиками-расхитителями, а командир полка сидит
в предынфарктном состоянии под домашним арестом.
- И говорят, весь шухер по твоей наводочке, -
многозначительно ухмыляясь, доложил дневальный. - Это вилы,
Толик, конкретные вилы...
Встретивший меня в канцелярии командир учебной роты, мой радостный
доклад о прибытии для дальнейшего прохождения мук слушать не
пожелал, а, сняв свою шинель с вешалки, коротко и смиренно
промолвил:
- Пойдем!
И вскоре, обогнув корпус казармы, мы вошли в примыкавшее к
КПП приземистое здание штаба конвойной дивизии, на чьей
территории располагалась наша учебка и командиру которой,
генералу-майору, мы были подведомственны.
К моему немалому удивлению, после краткого доклада адъютанта
мы удостоились чести быть принятыми не кем-либо из штабного
начальства, а именно что самим сиятельным генералом.
Вернее, такого исключительного счастья удостоился я,
капитану было предписано обождать в приемной.
- Ах вот ты каков, сукин сын!- заметил генерал, привстав из-
за стола и глядя на меня с трудно скрываемым негодованием. - Ну
давай... расскажи, чем недоволен. А то как-то странно:
заместитель министра в курсе того, что в дивизии происходит, а я
вроде как... китайский наблюдатель.
Я моментально смекнул, в чем дело, и подобрался, как при
схватке с опасным и безжалостным противником.
- Вы имеете в виду Василия Константиновича? - спросил я с
высокомерной небрежностью.
Генерал удивленно вскинул брови.
- Именно...
- Да, он интересовался бытом, уровнем нашей подготовки...
- И что вы ответили? Что ваша учебная рота - воплощение
Освенцима?
- Ничего подобного. Я не скрывал: условия у нас жесткие,
