однако лишь в таких... обстоятельствах может закалиться настоящий
советский воин. Он мне, правда, возразил, что нагрузки чрезмерно
велики, но я сказал, что у нас не было даже случая простуды...
- Только сотрясение мозга, - изрек командир дивизии.
- Я овладевал брусьями...
- Ну, ты и фрукт! - Генерал кинжальным взором впился в мои
честные серые глаза, но, не обнаружив в них ничего, кроме
доброжелательной невозмутимости, нервно заходил по кабинету.
Я находился в расслабленном варианте стойки "смирно", искоса
поглядывая на пешие маневры главы нашего высшего командного
состава.
- Ты с ним познакомился в госпитале? - последовал резкий и
нервный вопрос.
- Так точно.
- В адъютанты к себе он тебя, случаем, не приглашал? -
произнес генерал с издевочкой.
- Нет, - спокойно ответил я. - Просто оставил свои телефоны,
сказал: если что, звони...
- Если - что?.. - вкрадчиво переспросил генерал.
- Честно? - с грубым напором спросил я.
- Ну... честно, - произнес военноначальник, от напора
опешивши.
- Предлагалось служить в Москве. - Я надолго задержал в
груди воздух.
- Так...
Молчание.
- Где именно? - взволнованно спросил генерал.
- Я пока не определился с решением в принципе, - ответил я
вдумчивым тоном идиота. - Концептуально, как говорится.
- Пшел вон, - процедил генерал растерянно.
Вызванный к нему следом за мной командир роты получил, видимо, какие-
то особые распоряжения относительно моей персоны и на обратном
пути в казарму косноязычно мне приказал:
- Эта... Ты после госпиталя... нуждаешься в поправлении
самочувствия... Убываешь, в общем, в увольнение. На три дня.
Форма эта... парадная.
" Яволь!" - подумал я, но ответил по уставу, степенно:
- Есть...
Полагаю, я справедливо заслужил это увольнение!
6.
Прошло неполных три месяца с того дня, когда я покинул свою
московскую квартиру, однако по возвращении она показалась какой-
то странно отчужденной от меня сегодняшнего: пространство комнат
сузилось, знакомые вещи не узнавались, и почему-то невольно
приходила мысль о душе, обходящей после смерти свой земной дом
перед неизбежным уходом из него в неведомое.
Грустное сравнение... Даже тягостное. Я всячески старался
отмежеваться от него: дескать, подумаешь - каких-то два года
армии, пройдут - не заметишь, но отчего-то занозой засело в
сознании предощущение, что если и возвращусь я в эти стены, еще
недавно оберегавшие мою юность, то не скоро, если вообще
возвращусь...
Утром, на второй день увольнения, я встретил в магазине
школьную учительницу английского - некогда молоденькую миловидную
выпускницу пединститута, страшно смущавшуюся моего присутствия на
занятиях. Имею в виду не себя как личность, а свое американское
происхождение и связанное с ним знание языка.
Прошедшие годы учительницу отнюдь не состарили, а что же касается
миловидности, то ее даже прибавилось, хотя угол зрения солдата
срочной службы при встрече с дамой - величина, определяемая
преломлением светового потока через некий магический сексуальный
кристалл, так что за достоверность спонтанно родившейся
характеристики: "она была как сон чудесный" - не поручусь.
- Толя? - искренне обрадовалась моя бывшая учительница и
поцеловала меня в щеку. - Ну, как ты?..
Если вопрос касался текущего момента, то ответ на него прозвучал
бы, думаю, для автора вопроса шокирующе, ибо, повествуя о своей
армейской долюшке, я усиленно размышлял, под каким бы предлогом к
себе красавицу-учительницу пригласить, тем более маман была на
работе и квартира бесполезно и преступно простаивала.
- Может, посидим, по рюмке коньяка... - обтекаемо предложил
я, получая из рук продавщицы пакет с апельсинами.
- С удовольствием, - с какой-то даже готовностью согласилась
она. - Но я жду звонка... Так что только если ко мне... Ты как?..
Коньяк, кстати, есть...
"Ты как?" Интересный вопрос!
Не знаю, какого она ждала звонка, и был ли таковой, но
последующие двое суток увольнения я всецело посвятил упоительным
прелестям молодого женского тела, полностью растворившись в нем.
Учительницу именовали Ксения, и этим именем следовало бы называть
тайфуны.
С двухчасовым опозданием, качающийся от бессонницы, пропахший
распутством и дамской парфюмерией, с криком маман в ушах: "Вот ты
какой!" - я прибыл под испытующий взор своего капитана, произнеся
неповинующимся, деревянным языком зазубренные словосочетания о
готовности продолжить священный долг...
Комроты выразительно посмотрел на часы. Помедлив, изрек с хмурым
осуждением:
- Вы... сильно отстали от занятий. Придется наверстывать. И
усиленно, товарищ курсант.
- Так точно, - просипел я.
На занятиях, вдумчиво пяля глаза на принципиальную
электрическую схему приемного устройства радиолучевого датчика, я
видел, как из просвета в абракадабре сопротивлений, диодов и
прочих полупроводников мне подмигивает лукавый женский глаз моего
бывшего преподавателя.
Да, преподавателем она оказалась высочайшей квалификации,
имею в виду, конечно же, не английский, тем более и общались мы с
ней эти двое суток в основном междометиями...
Я безоглядно и слепо влюбился. И сознавал с каким-то
обмиранием в сердце, что вот и у меня появилась та самая девушка,
ждущая своего солдата. Да, пусть я был у нее далеко не первым, но
к чему лицемерие, я ведь тоже не отличался, увы, целомудрием, о
чем сейчас как-то даже и сожалел.
Но что те, прошлые увлечения! Так, неизбежные издержки
физиологических инстинктов... И разве сравнимы они с любовью
нынешней, истинной, окрыляющей, дарущей смысл бытия...
Я даже с полнейшей серьезностью воспринимал стишок из
армейской газеты, опубликованный в рубрике "Литературное
творчество наших воинов":
У солдата в штанах есть заветное место,
Это место солдату дороже всего.
Это место - карман.
И в нем - фото невесты,
Что в далеком краю ожидает его.
Через три дня я почувствовал неприятное жжение при
мочеиспускании.
- У вас опять сотрясение мозга? - спросила меня старуха-
майор, когда я наведался в подведомственный ей департамент.
- Кажется, да, - честно и грустно ответил я.
Ознакомившись с результатами анализов, старуха сказала:
- Триппер. Я всегда была против увольнений и отпусков для
лиц срочной службы. Хотя и офицеры... - Она выдержала паузу.
Затем спросила тоном следственного работника прокуратуры: - Кто
эта женщина?
- Я не помню.
- То есть?
- Ну, в общем, угар любви, случайная встреча...
- Вы какой-то диверсант, - обреченно сказала старуха.
На неделю я снова угодил в лазарет - в отдельный бокс,
запираемый изнутри на крепкий запор.
Листая скучнейшую подшивку идейно-выдержанных журналов "На боевом
посту", с лживой радужностью живописавших прелести службы во
внутренних войсках, я предавался философским размышлениям о любви
и ее превратностях, однако о своем педагоге вспоминал, как ученик
благодарный, ибо горечь ее последнего урока компенсировалась его
безусловной полезностью в плане обогащения моего жизненного
опыта.
Наконец запор шумно раскрылся, и с окаменевшей от уколов задницей
я пошлепал из лазарета через пустынный строевой плац в учебку.
И тотчас попал на какое-то ответственное построение роты.
Выяснилось: мы передислоцируемся за город, в полевые условия, и
вернемся обратно в Москву лишь на выпускные экзамены.
После переклички я наведался в канцелярию.
Сидевший за столом ротный воззрился на меня, как дачный кот на
сорвавшуюся с цепи собаку, произнеся драматически дрогнувшим
дискантом:
- Что еще?..
- Я перенес инфекционное заболевание, - промолвил я веско, -
и теперь хотел бы предупредить о нем источник... Разрешите
воспользоваться телефоном.
- И у вас еще хватает...
- На моем месте мог оказаться каждый, - справедливо заметил
я. - И мой звонок социально и общественно значим. Кстати,
внутренние войска обязаны охранять покой и здоровье мирного
населения. Этим и продиктовано...
- Звони, сволочь, - согласился ротный со вздохом. Затем,
подумав, заметил: - Тебе бы в политработники... Цены бы не было.
Подумай, кстати. А вообще... вывести бы тебя в чистое поле,
поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб! Да-да! И если
хочешь что-нибудь сказать, лучше молчи! И не делай тут умное
лицо, не забывай, что ты - будущий командир, между прочим!
Я набрал номер коммутатора, сообщив необходимые данные
городского телефона.
Откликнулся автоответчик. Знакомым голосом моей последней учительницы:
мол, сейчас возможности соединиться нет, сообщите, в чем дело...
- Это я, - сказал я сухо. - У тебя это... Ну, проверься, в
общем, я только из лазарета. Пока.
Я уже хотел положить трубку на рычаги, но вдруг из пустоты, в
которую я высказал свое сообщение, выплыл взволнованный мужской
голос:
- Простите, а вы куда звоните?! Вернее, кому?!
Помедлив, я ответил:
- Тебе, друг.
И положил трубку.
А через час, зажав между ног закрепленный за мной
"калашников", я уже трясся в затянутом брезентом кузове грузовой
машины, державшей курс по широкому Ярославскому шоссе в
направлении поселка Хотьково...
Уже стоял апрель, город тонул в мутной серой мороси, почернелые
сугробы тянулись вдоль обочин, чумазые машины однообразным
потоком обтекали наш неклюжий грузовик...
Что впереди?..
А впереди оказалось вот что: палаточный городок с полевой
кухней, разбитый возле учебного макета исправительно-трудовой
колонии.
Макет, сооруженный в натуральную величину, в подробностях
отражал бараки, вышки, заборы, контрольно-пропускной пункт со
шлагбаумом и, казалось, только и ждал своего заполнения зеками.
Под предводительством одного из командиров взводов мы совершили
паломничество на этот безрадостный объект, где нам была прочитана
лекция по специальности, так сказать, а после отправились
устраивать свой быт в палаточные чертоги.
В палатках мы размещались по четверо; постелями служили
деревянные настилы с бесформенными ватными матрацами,
застеленными тонкими одеяльцами, а остальную меблировку
составляли кособокие фанерные тумбочки для хранения личных вещей.
Все.
Вешалки для шинелей отсутствовали, и, как я впоследствии понял, не
без умысла.
После ужина на очень свежем апрельском воздухе возле бочки с
варевом неопределенного вкуса, формы и цвета последовала команда
"отбой", и мы разбрелись под брезентовые пологи, тут же уяснив,
что раздеваться для сна не стоит.
Ледяные отсыревшие матрацы и подушки согреванию теплом
человеческого тела не поддавались, и спать мы улеглись в полной
зимней форме одежды, то есть не снимая шинелей, а также сапог и
ушанок.
Ночью я проснулся, содрогаясь от холода. Мои соседи по
брезентовому жилищу отсутствовали. Сквозь ткань палатки оранжево
просвечивало пятно недалекого костра. Там, в компании часового,
охранявшего сон нашей роты, я обнаружил всю честную компанию
своих сослуживцев.
Нам удалось пропарить над огнем дымящиеся густым паром шинели и
сапоги, покуда не явился такой же, как мы, задубевший от мороза
сержант и не разогнал нас по арктическим матрацам.
- Завтра согреетесь, партизаны! - пообещал сержант
многозначительно.
Утром по зову охрипшей трубы я, сбросив с себя ровно затянутое
колким инеем одеяльце, поспешил на построение.
Во избежание простуд и вообще для укрепления общего иммунитета
после переклички нам был устроен оздоровительный пятикилометровый
кросс, повторявшийся затем каждое последующее утро; далее был
завтрак, по окончании которого старшина объявил, что главная цель
нашего пребывания в здешних просторах - помощь в строительстве
важного военного объекта, возможно, и стратегического назначения.
Старшина или добросовестно заблуждался, или бессовестно врал,
поскольку по прибытии на объект, находящийся неподалеку, мы сразу
уразумели, что командированы для возведения нескольких частных
коттеджей в качестве бесплатной рабочей скотины.
Каждому из нас "стратегическое" строительство запомнилось, уверен,
на всю оставшуюся жизнь!
Пахота начиналась ранним промозглым утром и заканчивалась таким же
прохладным вечером, хотя ощущение низких температур ранней весны
вскоре нами было утрачено: перед отбоем, голышом стоя в снегу,
мы, смывая пот и грязь, с наслаждением обливались льдистой водой
из умывальника, и пар клубами валил от наших разгоряченных тел,
подверженных теперь простудам в такой же степени, как
высокопрочные металлы и прочие элементы неорганической природы.
За день нами переносились с места на место тонны кирпича,
бетона, строительной арматуры и прочих тяжестей, и жирок,
нагулянный мной на госпитальном курорте, пропал без следа.
Не обремененный тяжестью носилок с раствором, я порой
чувствовал, что, подпрыгни сейчас, улечу к звездам, а двухпудовую
гирю, зацепив мизинцем, мы перебрасывали друг другу, как
баскетбольный мячик, и утренний пятикилометровый кросс
воспринимали как детскую потеху.
Культурно-развлекательными мероприятиями являлись упражнения в
стрельбе из автомата и пистолета, швыряние гранат на дальность и
точность, подтягивания на турнике и отжимания от пола, то бишь от
земли, до крайней степени измождения.
В палатках мы уже спали в одном нательном белье, не всегда и
прикрываясь поверх одеяла шинелью, и наши первоначальные мечты о
ночлеге в уюте бараков учебной зоны - мечты, отмеченные очевидной
практической целесообразностью, однако политически вредные с
точки зрения наших идейных командиров, скоро забылись, и
деревянные топчаны с продавленными матрацами виделись вполне
приемлемыми и даже комфортабельными ложами, а казарменные койки
вспоминались как предметы неоправданной, граничащей с развратом
роскоши.
С первыми листочками, пробившимися на подмосковных березках,
мы возвратились на свою городскую базу, где, в несколько дней
преодолев либеральные процедуры выпускных экзаменов, получили
заветные сержантские лычки и записи в воинских билетах,
удостоверяющие наш статус инструкторов по техническим средствам
охраны исправительных колоний от окружающего их мира свободных
граждан.
Едва я успел полюбоваться в желтых зеркалах ротной помывочной на
свои новые погоны, прозвучала команда сдать постельное белье и
собрать личные вещички в индивидуальные солдатские мешки, после
чего в считанные часы казарма опустела: мы, новоиспеченные
младшие командиры, спешно развозились по местам своей дальнейшей
службы, а наша учебка готовилась к встрече очередного
курсантского молодняка.
И вот знакомый Казанский вокзал, жесткая полка плацкартного
вагона и - безрадостный обратный путь в город Ростов-на-Дону, в
прежний конвойный полк.
Засыпая в тряской духоте ночного купе, я поймал себя на мысли, что
не очень-то и огорчен своим отъездом из столицы. Устройся я даже
каким-нибудь генеральским прихвостнем, что бы мне сулило подобное
положение? Ущербную свободу увольнений в город? Протирание штанов
на тепленьком стуле в штабном закутке? Таковые перпективы меня не
вдохновляли. А возможные тяготы будущей службы в боевых
подразделениях казались несущественными.
Лычки сержанта довольно надежно защищали мое достоинство от
произвола "дедов" и офицеров, а что же касалось каких-либо
физических нагрузок или бытовых неудобств, то после жизни в
палаточном лагере они пугали меня не более, чем рыбу вода, высота
птицу и волка лес.
Из кабинета полкового командира я вышел с предписанием
незамедлительно убыть в область, а именно - в поселок Северный, и
вскоре рейсовый "икарус" уносил меня прочь от города, в
однообразные просторы степей, к месту окончательного назначения -
в шестнадцатую конвойно-караульную роту. Где уже вечером того же
дня я вступил в глубоко недружественные личные отношения со
старослужащим ефрейтором Серегой Харитоновым.
7.
Утром меня разбудили петухи. Они голосили по всему поселку,
приветствуя восход светила, и я поднялся с постели со странным
чувством дачника, приехавшго в деревеньку провести безмятежный
отпуск.
В чем-то такое чувство было и справедливым. Жесточайшая
дисциплина учебки с ее сорокапятисекундным подъемом, заправкой
коек буквально по линеечке, спешным построением на зарядку
осталась в другой, показательно-показушной армии, а здесь, в
боевой конвойной роте, никто никого не подгонял и впустую не
суетился: люди серьезно и основательно собирались не на холостую
муштру на плаце, а на тяжелую реальную работу, получая оружие,
наполняя водой фляги и неспешно уходя в сторону зоны на развод.
Вместе со всеми покинул казарму и я - праздно, не обременнный
тяжестью автомата, тронувшийся по уже знакомому пути через
поселок к видневшимся вдалеке сторожевым вышкам.
Младший сержант, командир одного из отделений, белобрысый конопатый
парень, шагавший рядом, выказал мне, а вернее, моей должности
инструктора глубокую зависть.
- Чтоб мне так жить! - со вздохами рассуждал он. - Курорт, а
не служба!
- То есть?
- Что "то есть"? Офицерам и тем хуже, чем тебе... У них
ответственность хотя бы. Один солдатик самогона пережрал, другой
боеприпас потерял или побег проворонил... А ты - как птичка
Божья, порхай себе... Прохудился забор - зеки отремонтируют. Ну и
все. Телефон там... раз в год починишь. А в основном - гуляй,
цветочки нюхай. Хочешь - по поселку, а скучно стало - на дорогу
вышел, попутку поймал и на объект прокатился, развеялся...
Вольный стрелок. Это мы... Развод, по машинам, потом весь день на
вышке и - отбой. Ну, воскресенье разве - чтоб отоспаться.
Слушая младшего строевого командира, я понимал, что не напрасно
тянул лямку в московской учебке, отрабатывая свою сегодняшнюю
свободу быта и передвижений.
Войдя в караульное помещение, я был прямо с порога атакован
злобным, как цепной пес, сержантом, прогавкавшим:
- Ты новый инстуктор?! Давай, чини сигнализацию, всю ночь не
спали, тра-та-та-та!
- Слушай, друг, я тут первый день, давай на тон пониже...
- Хрена себе - пониже! Коты то в зону, то из зоны шастают,
провода на заборе рвут, а мне только и дел, что караул через
каждые пять минут "в ружье" поднимать!
Я внимательно осмотрел единственное техническое средство
охраны колонии - допотопный приборчик, а точнее - пульт,
снабженный красной лампой тревоги и пронзительным электрическим
звонком. Именно к этому обшарпанном металлическому ящику и
тянулись вдоль основного ограждения провода, безнадежно
подгнившие и требующие тотальной замены.
Опутать периметр забора новыми проводами представляло собой задачу
невозможную, во-первых, в силу элементарного отсутствия таковых,
а во-вторых, для совершения данного трудового подвига требовалось
большое желание и энтузиазм, также напрочь отсутствующие, ибо
ползать по забору с молотком и гвоздями мне предстояло
исключительно в одиночку, так как привлечение зека к подсобным
работам такого рода отрицали режимные соображения, а
праздношатающихся солдатиков в роте не было - правами вольного
времяпрепровождения располагал исключительно я.
К тому же сам по себе прибор являл собой торжество
конструкторской мысли идиота, не уяснившего в момент творения
этого технического шедевра-урода очевидной истины: прочный провод
не порвется, а хлипкий даст сотни ложных срабатываний.
Улучив момент, когда караульные вышли во двор, я отсоединил
аппарат от сети и разъемов, высоко поднял его над головой и,
основательно способствуя величине G, определяющей силу земного
притяжения, опустил ящик на чугунную плиту перед бездействующей
по причине теплого месяца мая, печкой-"буржуйкой".
Затем поставил прибор на место, с педантичностью опытного
диверсанта-подрывника присоединив к нему обратно все до единого
разъемы и тщательно проверив плотность соединений.
- Ну что? - спросил меня озлобленный ночными перебежками по
караульной тропе сержант, заглянувший в помещение.
- Сейчас... проанализируем, - отозвался я, включая тумблером
энергопитание.
Внутри ящика, пережившего не отвечающее техническим правилам
эксплуатации падение с высоты, что-то по-змеиному зашипело,
контрольные лампочки, едва успев вспыхнуть, тут же печально
погасли, и после краткой агонии ветеран караульного помещения
испустил дух в виде ядовитого чада от горелой пластмассы.
- На дембель откинулся, - ошарашенно прокомментировал
сержант данное событие.
- Отслужил, - скорбно согласился я. - Ничто не вечно под
луной, как известно.
- И что теперь? - вопросил сержант тупо.
- Теперь караул будет спать спокойно, - твердо пообещал я. -
А ротному доложишь: так и так, по причине моральной и
материальной изношенности, обогатив атмосферу планеты
экологически вредными газами, скончался прибор... как его...
проволочно-разрывной сигнализации за инвентарным номером ноль -
тридцать пять - шестьдесят один. Прибор восстановлению не
подлежит. Заявляю это тебе как лицо компетентное.
- Но...
- Что "но"?.. Ты потрясен утратой? Или покойный
способствовал пресечению хотя бы одного побега?
- Какой там способствовал! Одна головная боль! - отозвался
сержант уныло.
- Тогда в чем дело?
- Ты подтверди, что мы тут ни при чем, вот в чем дело! А то
ротный подумает, караул с аппаратом чего нахимичил... Ребята тем
более грозились...
- Кончина носила естественный характер, - успокоил его я. -
О чем, если надо, можем составить акт вскрытия.
- Да нужен кому этот акт...
- Вот именно.
Таким образом, со средствами сигнализации, отвлекающими
отдыхающую смену караула от сна, я разобрался в течение считанных
минут и навсегда, полагая, что часовые на вышках со своими
верными дружками "калашниковыми" куда надежнее и эффективнее
обеспечат охрану жилой зоны, нежели десяток агрегатов, подобных
тому, что был умерщвлен мною с безжалостной решимостью при первом
же кратком знакомстве.
Открыв пирамиду с оружием, сержант вытащил из нее ключ. Сказал:
- Держи. От твоей блат-хаты.
- Какой еще...
- Ну, каптерки... Видел хибару на углу возле зоны?
- Да... - сказал я, припоминая побеленый кубик некоего
малогабаритного строения, мимо которого недавно прошел, приняв
его за сортир для караульных солдат.
- Вот там и есть твоя резиденция... японского царя, -
уточнил сержант.
Далее я обошел периметр колонии по караульной тропе, выяснив, что
если внутренняя запретная зона и основной глухой забор находятся
в относительном порядке, то внешние охранные сооружения весьма
пообветшали: истлевшие гирлянды путаной проволоки, официально
именовавшиеся "малозаметным препятствием", свешивались с
трухлявых серых столбов, еле державшихся в земле своими
перегнившими основаниями, опоры же крайнего ограждения с
предупредительными табличками "Стой! Запретная зона!"
поддерживались в вертикальном положении исключительно за счет
натянутой между ними ржавой провисшей колючки. То есть по
принципу некоей взаимоустойчивости, как хоровод нетрезвых
танцоров. Приведение этих перекошенных временем кольев в
надлежащий вид требовало гигантских трудозатрат.
Свой променад вокруг исправительно-трудового учреждения я
завершил у двери подведомственной мне каптерки.
Войдя туда, я был приятно обескуражен тем, что предстало моем
взору.
Я находился внутри небольшой комнатенки с низким потолком,
чью обстановку составлял письменный стол, стул с матерчатой
обивкой сиденья и полутораспальная койка, аккуратно застеленная
казенным солдатским одеялом. В углу ютилась компактная печка-
голландка. За ситцевой выгоревшей от солнца занавесочкой я
обнаружил стеллаж с разнообразным инструментом, запасными частями
от постовых телефонных аппаратов и разную электротехническую
мишуру.
Я с удовольствием расположился на кровати, положив ногу на
ногу и ладонями подперев затылок.
Разврат-с!
Невольно припомнились слова одного из командиров нашей сержантской
школы: "Крепитесь, ребята, ваше учение и есть ваш последний бой.
После него, считай, отвоевались". Командир был прав, хотя
полагаю, что полгода сержантского образования с лихвой
перекрывали по своим тяготам полный срок рядовой солдатчины.
Я запер каптерку и отправился поглазеть на
достопримечательности поселка, но, никаких достопримечательностей
не обнаружив, купил у старухи, торчавшей на углу у здания местной
пекарни, стакан семечек и, лузгая их, прогулочным шагом двинулся
в расположение роты - близилось время обеда.
У проходной мне встретился лейтенант, чье лицо показалось
странно знакомым. Последующее мгновение взаимного узнавания
сильно испортило мое настроение: передо мной стоял Басеев -
усилиями военных медиков не только спасенный, но и возвращенный в
строй.
Жизнь, что и говорить, продолжалась...
Соблюдая уставные правила, я небрежно козырнул старшему по званию.
Он вежливо кивнул мне в ответ.
Я уже вошел в проходную, спиной чувствуя пронзительный взгляд
своего недруга, как вдруг прозвучало:
- Сержант... стоять!
Я замер.
- Ко мне!
Вразвалочку я приблизился к своему бывшему кровопийце.
- Отвыкли ходить строевым шагом, сержант?! - повысил он
голос.
- Отвык и привыкать не собираюсь, - ответил я. - К тому же я
не ваш подчиненный, поэтому орите не на меня, а в сторону.
- А ты наглец, сука...
- Не усугубляй, лейтенант, - сказал я, преисполняясь
холодной яростью. - Ничем хорошим дело не кончится. Задницу я
тебе лизать не буду, а начнешь войну - кишки из тебя выпущу хотя
бы и на последнем выдохе. У тебя своя гордость, у меня - своя. И
пусть они не пересекаются.
- Там, где я родился, - сказал Басеев, сузив свои глаза-
маслины, - врагов не прощают, сержант.
- Ну так назначь время и место дуэли, - отозвался я. -
Всегда готов.
- Мы пойдем другим путем, - внезапно остыв, рассудительно
молвил политически грамотный Басеев фразу из наследия вождя
мирового пролетариата и, круто развернувшись на каблуках,
направился в сторону поселка.
- Понятно, - сказал я. - Партизанскими горными тропами.
Аппетит все-таки мне горец подпортил, и обед я проглотил, не ощутив
вкуса пищи, как-то механически.
В принципе я подчинялся исключительно ротному, а также одному
из заместителей командира полка, ведавшему инструкторами, а
потому взводный Басеев имел ко мне отношение достаточно условное,
но...
Да, именно в этом "но" и заключалась вся, так сказать,
диалектика...
После обеда я наведался в канцелярию к ротному.
- Ознакомился с хозяйством? - последовал вопрос.
- Так точно.
- Впечатление о зоне?
- Памятник старины. Охраняется государством. В данном случае
- надежно, поскольку стоят часовые.
- Без ребусов, сержант...
- Необходима кардинальная замена всех ограждений внешней
запретной зоны.
- А... может, еще сезон простоят? - спросил капитан с
тоскливой надеждой в голосе.
- Я не Нострадамус, - ответил я. - Но одно знаю точно: если
что-то и делать, то летом, а не зимой. А лето уже завтра.
Капитан задумался. Потом произнес:
- Кстати, мне доложили, что на КП вышла из строя аппаратура.
- Поскольку пришла пора, - бездушно ответил я. - Она еще
Бабеля с Мейерхольдом помнила, аппаратура эта.
- Ты без намеков, - нахмурился капитан, полагаю, не до конца
уяснив, о ком это я.
- А какие тут намеки? Что у нас, по сути, имеется из
исправных сооружений? Единственный забор и вышки. Все остальное -
труха.
- Но где я возьму стройматериалы? - Капитан внезапно
запнулся, осененный какой-то идеей. - Слушай... - произнес в
раздумье, - а вообще-то кое-что можно найти...
- Что именно? - вопросил я требовательно.
- Арматуру, к примеру. Толстую, сантиметра четыре в
диаметре...
- Пойдет, - сказал я. - Под опоры малозаметного препятствия.
Сокращенно - эм-зе-пе. Вобьем в землю метра на полтора - века
простоит.
- А прежними столбами караулку зимой топить будем, - заметил
хозяйственный капитан.
- Так, - сказал я. - А что помимо арматуры?
- Еще столбики бетонные...
- Как раз для внешнего ограждения, - вынес я резюме. - Если
достанем путанку для эм-зе-пе и колючку - можно считать, дело
сделано.
Мной начал овладевать какой-то нездоровый пыл коммуно-тюремного
созидания, чей вирус мгновенно проник и в капитана, озабоченно
схватившегося за телефонную трубку.
- Куприянов?! - заорал он неведомому для меня собеседнику. -
Эй, Куприянов, это Тарасов... Слышно плохо? Да телефон, твою
мать, еще этого... Мерхо... то есть царя Николая слышал, м-да...
Ты вот чего, Куприянов, ты мне проволоки не дашь? Колючей и
гладкой. Да, путанка, точно, соображаешь. А я тебе новый объект
караулом обеспечу. И зеками, естественно, осужденными то есть...
Точно дашь? На всю жилую зону, учти. Конечно, не шутка. Что?
Договоримся? Ну бывай, Куприянов, рассчитываю...
- Даст проволоку? - спросил я начальника по окончании
разговора.
- У него нет выхода, - надменно ответил капитан. - И рабочей
силы. А для нас она не проблема.
- И когда привезут арматуру?
- Уже сегодня, - последовал четкий ответ.
Затем капитан открыл сейф, извлек из него несколько мятых купюр,
наказав:
- Дуй в поселок. Купишь три поллитровки и консервь
подешевле.
- Оплата за арматуру? - позволил я себе некоторую иронию.
- Соображаешь, - степенно ответил ротный.
- Что, серьезно?..
- Выполняйте приказ, сержант, - вздохнул капитан,
утомленный, видимо, порывом нашего обоюдного энтузиазма. - Водку
- в канцелярию, дальнейшие указания - после отбоя.
После отбоя, дождавшись наступления тьмы кромешной, два взвода
