Детектив

всех, невиновных вместе с виновными. Генриетта, быть  может,  и
заслужила  наказание,  но  что  сделали  Иннесы,  чтобы  на них
обрушился этот ужас? Ужас, которому нет названия.
     Или они тоже внесли свою долю? Насколько воспитание  Иннес
виновато  в  отсутствии  у нее гибкости? Даже если она родилась
"без смазки на перьях", пытались ли родители подготовить  ее  к
будущей   жизни?   Кто   может   сказать,   в  чем  заключается
первопричина?
     В  конце  концов,  быть   может,   это   Всевышний   решил
воспользоваться   посредством   Закона.  Христианин,  очевидно,
должен принять все как данность. Обычно считается аксиомой, что
все случившееся имеет  свои  причины.  Что  всякий,  кто  будет
испытывать  муки  во  время  суда  над  Иннес  по  обвинению  в
убийстве, так или иначе заслужил свое наказание. Это была очень
удобная, успокоительная теория, и Люси хотелось бы принять  ее.
Однако,   оказывается,   ей   трудно  согласиться  с  тем,  что
следствием какого-то упущения со стороны таких ответственных  и
таких   любящих   родителей,   как  Иннесы,  окажется  страшная
трагедия, которая обрушится на их голову.
      Или быть может...
     Люси села в постели, обдумывая новую мысль.
     Если все решает Бог — а в конце концов,  несомненно,  так
оно  и  есть  —  тогда, быть может, его решение уже действует.
Начало действовать, когда не кто-то другой, а именно она, Люси,
нашла  маленькую  розетку.  Ее  нашла  не  энергичная  женщина,
которая  отправилась  бы  к  Генриетте  сразу  же,  как  только
заподозрила недоброе, и привела бы в движение  машину  законов,
созданных  человеком.  Нет. Ее нашла колеблющаяся душа, которая
любой вопрос рассматривает по крайней мере с трех сторон. Может
быть, в этом и заключается смысл.
     Но как бы ей хотелось, чтобы Всевышний избрал себе  другое
орудие.   Она   всегда  старалась  не  брать  на  себя  никакой
ответственности, а уж такая... С ней вообще не справиться.  Как
бы ей хотелось выбросить эту маленькую розетку — кинуть сейчас
в  окно  и  сделать вид, что никогда ее не видела. Но, конечно,
она не может так поступить. Как бы труслива и  нерешительна  по
природе  она  ни была, всегда оставалась другая половина ее "я"
— та половина, которую звали "Летиция" и которая наблюдала  за
всеми действиями Люси критическим оком. Ей никогда не удавалось
уйти  от этого своего второго "я". Оно посылало ее в бой, когда
у нее дрожали колени, оно  заставляло  ее  говорить,  когда  ей
хотелось попридержать язык, оно не позволяло ей лечь, когда она
бывала так утомлена, что не могла стоять. Оно удержит ее сейчас
от того, чтобы умыть руки.
     Люси  встала и, наклонившись над подоконником, выглянула в
ночь, где хлестал дождь. На полу под окном  натекла  лужа.  Она
ступила в нее, и резкий холод, ударивший по ее босым ногам, был
даже  приятен.  Физический  дискомфорт  — это было, по крайней
мере, что-то вполне понятное. Хорошо хоть, что не надо вытирать
лужу или беспокоиться о ковре. Стихиям позволялось проникать  в
дом, когда им это было угодно, и все принимали это как должное.
Одно  из  редких замечаний Иннес: "Как славно проснуться утро и
обнаружить, что на подушке лежит снег". Так  было  только  один
раз,  сказала девушка, но всегда можно определить время года по
тому, что находишь утром у себя на подушке: осенью паутину, а в
июне семена сикоморы.
     Люси так долго стояла у окна, давая остыть своей  пылающей
голове,  что у нее замерзли ноги, и когда она забралась обратно
в постель, ей пришлось закутать их шерстяным шарфом, чтобы  они
согрелись. Вот чем все кончилось — замерзшими ногами, морально
и физически. Бедная ты, бедная, Люси Пим.
     Около  трех  часов  утра  она  стала  засыпать,  как вдруг
вздрогнула, и сон опять слетел с нее:  она  осознала,  что  она
хотела  сделать.  Она  совершенно  серьезно  собиралась  скрыть
вещественное доказательство  преступления.  Стать  соучастницей
преступления. Преступницей.
     Она, респектабельная, законопослушная Люси Пим.
     Как дошла она до этого? О чем думала?
     Ну конечно, выбора у нее не было. Кто решает или не решает
— не  ее  дело.  Это  дело  официального  расследования, а она
должна выполнить свой  долг.  Долг  перед  цивилизацией,  перед
государством,  перед  самой собой. Ее личные чувства не имеют к
этому никакого отношения. Как бы плох ни был Закон, как  бы  он
ни    заблуждался,    она    не   может   скрыть   вещественное
доказательство.
     Как могла она  обезуметь  до  такой  степени,  чтобы  даже
помыслить о подобном поступке?
     Рик  был  прав:  она  сделает  то,  что правильно, и пусть
решает Господь Бог.
     Около половины пятого она, наконец, заснула.

     XXI

     Утро было туманным и сырым, и Люси  посмотрела  в  окно  с
отвращением. Колокол прозвонил, как обычно, в половине шестого,
хотя  в день после Показательных выступлений до завтрака уроков
не было. Колледж мог пойти на уступки, однако, правил своих  не
менял.  Люси  попробовала  снова уснуть, но со светом дня к ней
вернулось ощущение действительности, и то, что  в  темные  часы
ночи было лишь лихорадочным теоретизированием, теперь предстало
как  холодная  реальность.  Через  час или два она должна будет
нажать эту кнопку и  непредсказуемо  изменить  жизни  людей,  о
существовании  которых  она  доже  не  знает. Сердце Люси снова
начал отчаянно биться.
     О, Господи, зачем только она вообще приехала сюда!
     Когда она уже была одета и втыкала в соответствующие места
своей прически заколки-"невидимки", она поняла,  что  не  может
пойти  к  Генриетте  рассказать  про  розетку  прежде,  чем  не
поговорит с Иннес. Люси  не  могла  бы  сказать,  было  ли  это
отголоском  детского  представления  о  том, что такое "честная
игра", или просто попыткой найти способ решения  проблемы,  при
котором с нее снялась бы хоть малая толика ответственности.
     Подойдя  к  двери  в  комнату Иннес, Люси быстро, чтобы не
испарилась решимость, постучала.  До  этого  она  слышала,  как
Иннес  вернулась  из  ванной,  и  считала, что та, наверно, уже
успела одеться.
     Открывшая  дверь  Иннес  выглядела  усталой,  глаза   были
опухшими,  но  девушка  казалась  спокойной.  Теперь, когда она
очутилась с ней лицом к лицу, Люси трудно было отождествить  ее
с Иннес из ее тревожных ночных раздумий.
     —  Вы  не зайдете на минуту ко мне в комнату? — спросила
Люси. Иннес секунду поколебалась,  в  ней  мелькнула  некоторая
неуверенность, но она тут же взяла себя в руки.
     — Да, конечно, — ответила она и пошла за Люси.
     — Ну и дождь был ночью, — сказала она веселым тоном.
     Делать  замечания  о  погоде было так непохоже на Иннес. И
абсолютно непохоже на Иннес — быть веселой.
     Люси вынула из ящика маленькую серебристую  розетку  и  на
ладони протянула ее Иннес.
     — Вы знаете, что это такое?
     В  ту  же  секунду  веселость  исчезла с лица Иннес, и оно
стало жестким и настороженным.
     — Откуда она у вас? — почти грубо спросила она.
     Только в тот момент Люси осознала, что в глубине  души,  в
самой  глубокой  ее  части, она рассчитывала, что реакция Иннес
будет другой. Не отдавая себе  отчета,  она  ждала,  что  Иннес
скажет: "Это похоже на бляшку с лакированных туфель для танцев,
такие  у  многих  из  нас есть". Сердце Люси перестало биться и
опустилось в желудок.
     — Я нашла ее на полу в  гимнастическом  зале  вчера  рано
утром, — проговорила она.
     Жесткая настороженность медленно уступила место отчаянию.
     —  А  почему  вы  показываете  ее  мне? — глухо спросила
Иннес.
     — Потому что, как я поняла, в колледже есть  только  одна
пара этих старомодных лакированных туфель.
     Наступило молчание. Люси положила вещицу на стол и ждала.
     — Я ошибаюсь? — спросила она наконец.
     — Нет.
     Снова молчание.
     —  Вы  не понимаете, мисс Пим, — внезапно сказала Иннес,
— это не было рассчитано на... Я знаю,  вы  подумаете,  что  я
пытаюсь  оправдать  этот поступок, но никто не хотел, чтобы все
произошло именно так. Это потому, что  я  просто  заболела,  не
получив  Арлингхерст  —  я  просто  на какое-то время потеряла
разум от этого — я вела себя как  ненормальная.  Я  просто  не
могла  думать  ни  о  чем другом, кроме Арлингхерста. А это был
способ... попытаться снова дать мне шанс. Только это ни в  коем
случае не больше. Вы должны поверить мне. Вы должны!
     —  Конечно, я вам верю. Если бы не верила, я бы, наверно,
не поделилась с вами  тем,  что  знаю.  —  И  она  указала  на
розетку.
     Через минуту Иннес спросила:
     — Что вы будете делать?
     —  О,  Господи,  не  знаю, — беспомощно вздохнула бедная
Люси, оказавшись лицом к лицу с действительностью. Она знала  о
преступлениях из детективных романов, где героиня, даже если на
нее   сначала   падало   подозрение,   обязательно  оказывалась
невиновной; либо ее сведения  были  почерпнуты  из  полицейских
отчетов,   где   говорилось   о  преступлениях  уже  раскрытых,
наказанных и остававшихся только  предметом  изучения.  У  всех
замешанных   в  преступления  людей,  о  которых  сообщалось  в
отчетах,  были  друзья  и  родные,  ошеломленные   происшедшим,
отказывавшиеся  верить;  их чувства, наверно, были очень похожи
на ее, Люси, собственные ощущения, но это не успокаивало  и  не
могло  указать  правильный  путь.  Это было то, что случалось с
другими людьми, случалось ежедневно, если верить прессе, но  не
могло произойти с тобой.
     Как  можно  поверить,  что  кто-то,  с  кем  ты  смеялся и
разговаривал, кого любил и кем  восхищался,  с  кем  жил  общей
жизнью, повинен в смерти другого человека?
     Люси  вдруг  обнаружила,  что  рассказывает  Иннес о своей
бессонной ночи, о своих теориях относительно  "решает  Бог",  о
своем   нежелании   разрушить   жизнь  пол-дюжины  людей  из-за
преступления, совершенного одним человеком.  Она  была  слишком
погружена  в  собственные  проблемы, чтобы заметить, как начала
загораться надежда в глазах Иннес. Только  когда  она  услышала
свои  слова:  "Конечно,  нельзя  позволить,  чтобы  вы извлекли
пользу из смерти Роуз", она поняла, как далеко зашла по дороге,
по которой вовсе не собиралась идти.
     Однако Иннес ухватилась за это.
     — О, я и не думала, мисс Пим. И это не зависит  от  того,
что  вы  нашли это украшеньице. Вчера вечером, услышав, что она
умерла,  я  поняла,  что  не  могу  поехать  в  Арлингхерст.  Я
собиралась  сегодня  утром  пойти  к  мисс Ходж и сказать ей об
этом. Я тоже не спала всю ночь. Думала о многом.  Не  только  о
моей  вине  в  смерти  Роуз,  о  моей  неспособности переносить
неудачи и тому подобное. Еще и — о, об очень многом,  что  вам
будет  неинтересно.  — Она помолчала минуту, глядя на Люси. —
Мисс Пим, послушайте, если я пообещаю всю свою жизнь  посвятить
искуплению  того,  что случилось вчера утром, может быть, вы...
— Она не могла облечь свое  бесстыдное  предложение  в  слова,
даже после рассуждений Люси о справедливости.
     — И стану соучастницей происшедшего?
     Холодная официальность фразы обескуражила Иннес.
     —  Не.  Это  слишком,  я  ни  от  кого  не  могу  ожидать
подобного.  Но  я  искуплю,  понимаете.  Это  не  будет  что-то
половинчатое. Это будет моя жизнь — за ее. Я с радостью сделаю
это.
     — Конечно, я верю вам. А как вы собираетесь искупать?
     —  Я  думала  об  этом  прошлой  ночью.  Начала с колонии
прокаженных и тому подобных вещей, но это, пожалуй, нереально и
не имеет особого смысла после обучения  в  Лейсе.  Я  придумала
нечто  лучшее.  Я решила, что буду работать рядом с отцом. Я не
собиралась  заниматься  медициной,  но  у   меня   это   хорошо
получается, а в моем родном городке нет ортопедической клиники.
     —  Звучит  прекрасно,  —  сказала  Люси,  —  но  в  чем
наказание?
     — Моим единственным стремлением с самого раннего  детства
было  уехать,  бежать  из маленького провинциального городишки;
поступление в Лейс было моим пропуском на свободу.
     — Понимаю.
     — Поверьте, мисс Пим, это будет  сильным  наказанием.  Но
оно  не  будет бесплодным. Это не будет просто самобичевание. Я
буду жить, принося пользу, и это будет... будет хорошей платой.
     — Да, понимаю.
     Снова наступило долгое молчание.
     Прозвенел колокол, но впервые с тех пор, как она  приехала
в Лейс, Люси не обратила на него внимания.
     — Конечно, я могу только дать вам слово...
     — Я принимаю ваше слово.
     — Благодарю вас.
     Не  слишком  ли  легкий  выход,  подумала Люси. Если Иннес
должна быть наказана, то скучная, хоть и  полезная  для  других
жизнь не является достаточной карой. Конечно, она отказалась от
Арлингхерста,  и  это  стоило ей немало. Но достаточно ли этого
как платы за смерть?
     А чем вообще можно заплатить за смерть? Если не смертью?
     Иннес  же  предлагала  то,  что,  по  ее  понятиям,   было
прижизненной смертью. Может быть, это не такая уж малая плата.
     Люси   оказалась   сейчас   перед   фактом,   что  все  ее
размышления, разговоры с самой собой, сопоставление  доводов  в
данный  момент  сплавились в единственный простой вопрос: может
ли она осудить на смерть девушку, которая стоит перед ней?
     В конце концов  все  обстояло  просто.  Если  она  отнесет
сейчас  эту  розетку  Генриетте, Иннес умрет раньше, чем первые
студентки осенью вернутся в Лейс. Если  она  не  умрет,  у  нее
впереди   будут   двадцать  лет  прижизненной  смерти,  которые
действительно будут "бесплодными".
     Пусть же она проведет эти  годы  в  тюрьме,  которую  сама
выбрала, где она сможет быть полезной другим.
     Да,  она,  Люси  Пим, действительно совершенно не годилась
для вынесения Иннес обвинительного приговора.
     Вот так.
     — Я полностью в  ваших  руках,  —  медленно  проговорила
Люси,  обращаясь  к  Иннес, — потому что я не способна послать
человека на виселицу. Я знаю, в чем  мой  долг,  и  я  не  могу
выполнить его. — Как странно, подумала она, что я оказываюсь в
ее власти, а не она в моей.
     Иннес недоверчиво посмотрела на нее.
     —  Значит, — она облизала пересохшие губы, — значит, вы
не скажете про розетку?
     — Нет. Я никогда никому не скажу.
     Внезапно Иннес побелела.
     Побелела так, что Люси поняла: это именно то,  о  чем  она
читала,  но чего никогда не видела. "Стала белой, кок полотно",
говорят в таких случаях. Ну, быть может, как небеленое полотно,
но это именно означало "побелеть".
     Девушка схватилась рукой за стул,  стоявший  у  туалетного
столика,   и   резким  движением  опустилась  на  него.  Увидев
обеспокоенное выражение на лице Люси, она сказала:
     — Все в порядке. Я не упаду в обморок. Я ни разу в  жизни
не падала в обморок. Через минуту я буду в порядке.
     Люси,  которая испытывала неприятное чувство к Иннес из-за
ее самообладания, ее  готовности  к  заключению  сделки  —  ей
казалось,  что  Иннес  слишком  прямо  говорит обо всем — была
схвачена чемто вроде  угрызений  совести.  Налицо  была  старая
история  о  загнанных в глубину чувствах, которые, найдя выход,
мстили за себя.
     — Хотите воды? — спросила Люси, направляясь к раковине.
     — Нет, спасибо, со мной все в порядке. Это  просто  из-за
того, что последние двадцать четыре часа я была так испугана, а
потом  увидела  эту  серебряную вещицу у вас на ладони — и это
было последней  соломинкой,  а  тут  вдруг  все  кончилось,  вы
разрешаете мне купить смену приговора, и... и...
     Спазмы  подступили  у  нее  к  горлу  и  прервали ее речь.
Сильные, раздирающие все тело всхлипы  без  единой  слезы.  Она
прижала руки ко рту, чтобы остановить спазмы, но они прорвались
—  и  она закрыла руками лицо, пытаясь справиться с приступом.
Бесполезно. Она уронила на стол вытянутые руки, между  ними  —
голову — и разрыдалась.
     А Люси, глядя на нее, подумала: другая бы девушка начала с
этого.  Использовала  бы слезы как оружие, как способ пробудить
во мне сочувствие. Но не Иннес. Иннес пришла, вся самообладание
и отрешенность, и предложила себя  в  заложники.  То,  что  она
сейчас   сорвалась,   показывает   только,  какие  мучения  она
испытывала все это время.
     В медленном крещендо начали нарастать тихие раскаты гонга.
     Иннес услышала его и поднялась.
     — Пожалуйста,  извините  меня,  —  сказала  она.  —  Я,
пожалуй,  пойду  и  плесну  на  себя  холодной воды. Это должно
помочь.
     А  Люси  подумала,  как   характерно:   девушка,   которую
сотрясали  такие рыдания, что она не могла говорить, совершенно
бесстрастно прописала себе лекарство, как будто она была другим
человеком, а не той истеричкой, которая внезапно  взяла  в  ней
верх и устроила этот спектакль.
     — Да, пойдите, — проговорила Люси.
     Взявшись   за   ручку   двери,   Иннес   остановилась.  —
Когда-нибудь  я  смогу  поблагодарить  вас  по-настоящему,   —
сказала она и убежала.
     Люси  спустила  маленькую  серебристую  розетку в карман и
пошла вниз завтракать.

     XXII

     Это был ужасный уик-энд.
     Дождь лил, не переставая. Генриетта ходила  с  видом,  как
будто  она  перенесла  серьезную  операцию,  которая окончилась
неудачно. Мадам находилась в отвратительном  настроении,  и  от
нее не было никакой пользы, ни в действиях, ни в словах. Фрекен
была  в ярости, что такое случилось в "ее" гимнастическом зале.
Рагг выступала в роли Кассандры, изрекающей унылые банальности.
Люкс выглядела спокойной и утомленной.
     Люкс вернулась  из  Ларборо,  принеся  с  собой  маленькую
розовую свечку, завернутую в тонкую бледнозеленую бумагу.
     —  Тедди  сказал,  чтобы я отдала это вам, — проговорила
она. — Почему — не знаю.
     — О? С пирога?
     — Да. Скоро мой день рождения.
     — Как мило, что он помнит.
     — О, у него есть книжка, где записаны дни  рождения.  Это
входит  в  рекламу.  Его  секретарь  обязан посылать телеграммы
всем, кому следует, тогда, когда следует.
     — Вы не верите ничему, что он делает? — спросила Люси.
     —  Тедди?  В  его  настоящие  чувства  —  не  верю.   Не
забывайте,  что  я знаю его с тех пор, как ему было десять лет.
Ему не обмануть меня дольше, чем на пять секунд.
     —  Мой  парикмахер,  —   сказала   Люси,   —   который,
причесывая,  поучает  меня,  говорит, что нужно прожать другому
человеку  три  недостатка.  Если  это  делать,  все   остальное
оказывается на удивление милым, так он говорит.
     — Если простить Тэдди три недостатка, больше ничего, увы,
не останется.
     — Почему?
     —  Потому что три его недостатка — это тщеславие, эгоизм
и жалость к себе. И любой из них абсолютно непереносим.
     — Уф! — воскликнула Люси. — Сдаюсь.
     Однако она простенькую маленькую свечку себе на  туалетный
столик и с удовольствием подумала об Эдварде Эйдриане.
     Как  бы  ей  хотелось  так  же  думать о своей любимой Бо,
которая все безумно усложняла, придя в  неописуемую  ярость  от
того,  что  Иннес  отказалась от Арлингхерста. Как поняла Люси,
дело почти дошло до ссоры, насколько это  было  возможно  между
двумя девушками, так привязанными друг к другу.
     —  Говорит,  что  не сможет чувствовать себя счастливой в
одежде мертвеца, — пожаловалась Бо, сдаваясь,  но  по-прежнему
кипя  возмущением.  —  Можете  вы  вообразить что-нибудь более
смешное? Отвергнуть Арлингхерст, как будто это чашка чая. После
того, как, казалось, она вот-вот умрет от горя, потому  что  ей
его  не  отдали  первой. Ради Бога, мисс Пим, поговорите с ней,
заставьте  ее  одуматься,  пока  не  поздно.  Это   не   просто
Арлингхерст,  это  все  ее  будущее. Начинать с Арлингхерста —
значит  начинать  с  самой  вершины.  Уговорите   ее,   хорошо?
Уговорите отказаться от этой нелепой идеи!
     Люси стало казаться, что ее все время умоляют "поговорить"
с кемнибудь.  То  ей  следовало  быть  порцией  успокоительного
лекарства, то послужить уколом адреналина, а если не  то  и  не
другое, то просто прописанной всем ложкой соды.
     В  тех случаях, когда она не была deus ex machina [Deus ex
machina — "бог из машины" (лат.). В античном театре  появление
с помощью механизма на сцене бога, который своим вмешательством
приводит    пьесу    к    развязке.],    дурным    толкователем
справедливости. Но Люси старалась не думать об этом.
     Конечно,  ей  нечего  было  сказать  Иннес.  Зато  сказали
другие.  Мисс Ходж воевала с ней долго и честно, обескураженная
отказом девушки, которой она не хотела первой отдать это место.
Теперь ей  некого  было  послать  в  Арлингхерст;  ей  придется
написать,  чтобы  они  искали кандидатку в другом месте. Весьма
вероятно, что, когда известие о несчастном случае просочится  в
академические  круги, в Арлингхерсте решат не обращаться в Лейс
в следующий раз, когда  им  потребуется  гимнастка.  Несчастные
случаи  не  должны  происходить  в  управляемых должным образом
гимнастических залах, тем более, случаи со смертельным исходом.
     Такова была и точка зрения полиции. Они были  очень  милы,
очень  вежливы,  очень тактичны. С пониманием отнеслись к тому,
какой вред  нанесет  заведению  нежелательная  огласка.  Однако
дознание,  конечно, должно состояться. А дознания, увы, связаны
с  прессой  и  открывают  возможность  неверного  истолкования.
Поверенный  Генриетты  побывал в редакции местной газеты, и ему
обещали не раздувать это дело, но кто знает,  а  вдруг  заметка
попадется  на  глаза  помощнику  редактора  в тот момент, когда
будет не хватать сенсаций? Что тогда?
     Люси хотела уехать  до  следствия,  уехать  от  постоянных
напоминаний  о  ее  вине перед Законом, но Генриетта просила ее
остаться. Люси никогда не могла отказать Генриетте,  тем  более
такой   страшно   постаревшей  Генриетте.  Люси  осталась.  Она
выполняла  небольшие  разного  рода  поручения   Генриетты,   в
основном,  чтобы  дать  той  возможность  разбираться  с  кучей
непривычных дел, свалившихся на нее.
     Но на дознание она, Люси, не пойдет.
     Она не сможет сидеть там, зная то, что  она  знает,  и  не
почувствовать  в  какой-то  момент  желание  встать, рассказать
правду и снять ответственность со своей души.
     Кто знает, что  могла  заподозрить  полиция?  Они  пришли,
осмотрели   зал,   что-то   замерили,   рассчитали   вес  бума,
расспросили всех и каждого, консультировались по этому поводу у
разных специалистов, все выслушивали и ничего не говорили.  Они
забрали  с  собой штырь, который был виноват во всем, — может,
потому, что таков заведенный порядок, но кто знает? Кто  знает,
какие  подозрения могли зародиться в широкой груди полицейского
инспектора или прятаться за вежливой невозмутимостью его лица?
     Однако случилось так, что на дознании объявился совершенно
неожиданный  спаситель.  Спаситель  в  лице  Артура  Миддлхэма,
импортера   чая,   с  Вест  Ларборо  роуд,  59.  Иначе  говоря,
проживающий  в  одной  из  вилл,  расположенных  вдоль   шоссе,
соединяющего  Вест  Ларборо  с  въездом в Лейс. Мистер Миддлхэм
ничего не знал о колледже,  за  исключением  самого  факта  его
существования  и того, что в нем жили молодые женщины, которые,
весьма скупо одетые, гоняли  на  велосипедах  по  всей  округе.
Однако  мистер  Миддлхэм  слышал  о  несчастном  случае.  И ему
показалось крайне странным, что  штырь  в  гимнастическом  зале
вышел  из гнезда в то же самое утро и, весьма возможно, в то же
самое время, когда  створка  одного  из  окон  в  его  гостиной
вывалилась   от  сотрясения,  произведенного  колонной  танков,
возвращавшейся с учений в Саут Ларборо. Его  теория  фактически
повторяла  теорию  мисс Люкс: вибрация. Только теория мисс Люкс
была случайным выстрелом в темноту и потому на нее не  обратили
внимания,   а   теория  мистера  Миддлхэма  была  обоснована  и
подкреплена  вещественным  доказательством:  разбитой  створкой
окна.
     И,  как всегда, когда кто-то первым проложил путь, нашлись
добровольные  последователи.  (Если  бы   кто-нибудь   придумал
историю  о том, как он накануне вечером, в 5.30, увидел на небе
зеленого льва, и написал об этом  в  газету,  по  меньшей  мере
шесть  человек заявили бы, что видели то же самое раньше). Одна
взволнованная женщина,  услыхав  заявление  мистера  Миддлхэма,
поднялась  со  своего  места  в  зале и сказала, что кувшин для
пива, который служил ей многие годы, ни с того, ни с сего в  то
же самое время упал с маленького столика, стоявшего у окна.
     —  Где  вы живете, мадам? — спросил следователь, вытащив
ее из толпы и записав как свидетеля.
     Она живет в  коттедже  между  Лейсом  и  Бидлингтоном.  На
шоссе? О да, у самого шоссе; летом от пыли можно задохнуться, и
машин много, ну, а танки... Нет, у нее нет кота. Нет, в комнате
никого не было. Она вошла туда после завтрака и нашла кувшин на
полу. Такого раньше никогда не случалось.
     Бедная  О'Доннелл очень нервничала, но показания дала ясно
и решительно: она крепила конец у стены, а  Роуз  устанавливала
подпорку  посередине.  "Устанавливать"  означало  поднять бум с
помощью троса на блоке и вставить  штырь  под  бум,  тем  самым
закрепив  его.  Таким  образом,  бум  поддерживался  и  тросом,
свисающий конец которого заворачивался вокруг клина на  стойке.
Нет, они не проверили снаряд перед тем, как уйти.
     Фрекен  на  вопрос  о  тросе,  который  не  смог  заменить
вышедший из строя штырь, ответила, что он был недостаточно туго
закручен, чтобы, когда штырь вылетел, предотвратить провисание.
Завернуть  трос  вокруг  клина  —  студентки  проделывали  это
автоматически,  и  ни  одна из них не думала о тросе как о мере
безопасности. Хотя в  действительности  это  было  именно  так.
Штырь  мог сломаться из-за какого-нибудь дефекта в металле, и в
этом случае трос принимал всю тяжесть на себя. Да, может  быть,
что  трос,  на  который обычно падал только вес бума, вытянулся
под внезапной дополнительной нагрузкой  в  десять  стоунов,  но
она,  фрекен,  этого  не  думает.  Тросы  в гимнастическом зале
проходили очень основательную проверку и имели гарантию.  Более
вероятно, что мисс Роуз плохо закрутила трос.
     И, похоже, все. Это был несчастный случай. Штырем, который
забрала   полиция,   пользовались   практически   все   в  день
Показательных выступлений, и абсолютно ничего не произошло.
     Это была очевидная Смерть от Несчастного случая.
     "Ну, вот и конец", — подумала Люси, услышав новости.  Она
ждала, сидя в гостиной, глядя на сад под дождем, не в состоянии
поверить,  что  все  пройдет  хорошо.  Ни  одно преступление не
совершается без того, чтобы не допустить  где-то  промах;  Люси
читала достаточно криминальных историй, чтобы знать это.
     Один  промах  уже  был  допущен, когда маленькое украшение
оторвалось от туфли. Кто знает, что еще могла откопать полиция?
Но вот все кончилось, Иннес в безопасности. Теперь Люси поняла,
что она поставила себя под удар Закона ради Иннес. Она  думала,
что   ради   матери  Иннес,  ради  Генриетты,  ради  абсолютной
справедливости. Но в конце концов поступила она так потому, что
что бы ни сделала Иннес,  она  не  заслужила  того,  что  Закон
сделает  с  ней.  Иннес  прошла  через жесточайшие испытания, и
предел ее сил оказался  значительно  ниже  нормального.  Ей  не
хватило   какой-то   легирующей   добавки,  какого-то  хорошего
твердого укрепляющего вещества, которое помогло бы ей выдержать
напряжение, не сломавшись. Но она была слишком  высокой  пробы,
чтобы отбросить ее.
     Люси  с интересом следила за тем, как звучали приветствия,
которыми  наградили  Иннес,  когда  в  среду  утром  она  вышла
получать диплом. Крики, которыми встречали девушек, различались
не только громкостью, но и оттенками. Например, в тех, которыми
приветствовали  Дайкерс,  звучали  и смех, и теплота. Бо отдали
дань как  Главе  Старших,  это  были  поздравления  нижестоящих
Старосте,  пользующейся  очень большой популярностью. Но в том,
как приветствовали Иннес,  можно  было  услышать,  и  это  было
весьма   примечательно,   что-то   еще:   горячее   восхищение,
сочувствие,   добрые   пожелания;   никого    другого    такими
приветствиями  не  удостоили. Интересно, подумала Люси, было ли
это вызвано тем, что ее отказ принять назначение в  Арлингхерст
растрогал  их.  Тогда,  в  разговоре  с  Роуз и ее поведении на
экзамене,  Генриетта   сказала,   что   Иннес   не   пользуется
популярностью.  В  криках  девушек было нечто большее, чем дань
обычной популярности. Студентки  восхищались  Иннес.  Это  была
дань ее высоким качества.
     Выдача дипломов, которая из-за дознания была перенесена со
вторника  на  среду,  была  последним событием, на котором Люси
присутствовала в Лейсе. Двенадцатичасовым поездом она уезжала в
Лондон. В последние несколько  дней  ее  засыпали  бесконечными
маленькими  подарками,  которые  оставляли  у  нее в комнате, с
приложенными к ним записками. Люси  была  очень  тронута  этими
знаками  внимания. Почти каждый раз, когда она заходила к себе,
она находила что-нибудь еще. Мало кто делал ей  подарки  с  тех
пор,  как  она стала взрослой, и она сохранила детское ощущение
радости, когда ей что-то дарили, любую мелочь.  А  эти  подарки
были  выражением такой непосредственности, что у нее теплело на
душе; это не была складчина, не было мероприятие типа "шапка по
кругу"; каждая  девушка  дарила  ей  то,  что  сама  придумала.
Подношение  Апостолов  представляло  собой большой кусок белого
картона, на котором было написано:
     УДОСТОВЕРЯЕТСЯ ПРАВО
     мисс Люси Пим
     ПРИХОДИТЬ В КЛИНИКУ ЧЕТЫРЕХ АПОСТОЛОВ
     В МАНЧЕСТЕРЕ
     и получить
     КУРС ЛЕЧЕНИЯ
     любого вида
     в любое время
     Дэйкерс  принесла  ей  небольшой  неаккуратно   завязанный
пакет,  надпись  на котором гласила: "Вспоминайте каждое утро о
нашей первой встрече". Открыв пакет, Люси нашла в  нем  плоскую
губкулюфу,  чтобы  тереть  спину.  Действительно, как будто это
было в другой жизни, когда над перегородкой  в  ванной  комнате
появилось  это  забавное,  похожее  на  мордочку  пони  лицо  и
уставилось на нее, Люси. И в ванне тогда сидела  совсем  другая
Люси Пим.
     Верная  мисс  Моррис  соорудила для нее маленькую фетровую
сумочку — один Господь Бог знает, как этот ребенок нашел время
сшить ее — а на другой  чаше  весов  земного  великолепия  был
саквояж  из свиной кожи с ее, Люси, инициалами — подарок Бо. К