Мисс Пим расставляет точки | |
нас не сможет быть веселым, и вечер будет сплошным
разочарованием, а ведь вы этого не хотите? А нельзя ли
перенести все на завтра?
— Нет, сразу, как только кончится вечерний спектакль, я
должен буду торопиться на поезд. И потом, это суббота, и у меня
будет matinee [Matinee — утренний спектакль (франц.)]. А
вечером я играю "Ромео", это совсем не понравится Кэтрин. Она и
в "Ричарде III" с трудом меня выдержит. О, Боже, какой все это
абсурд.
— Успокойтесь, — сказала Люси. — Все не так трагично.
Вы еще приедете в Ларборо, теперь, когда вы знаете, что она
здесь, и сможете видеться с ней, когда только захотите.
— Я никогда больше не застану Кэтрин в таком благодушном
настроении. Никогда. Знаете, отчасти это благодаря вам. Она не
хочет представать перед вами в виде Горгоны. Она даже
согласилась поехать посмотреть мою игру. Никогда раньше она не
соглашалась. Я никогда не смогу снова уговорить ее, если она не
поедет сегодня. Убедите ее, мисс Пим.
Люси обещала попробовать.
— А как вам понравилось сегодня, если отвлечься от
нарушенного обещания?
Мистер Эйдриан, по его словам, получил большое
удовольствие. Он не знал, что привело его в больший восторг —
красота студенток или их ловкость и умение.
— Кроме того, у них чудесные манеры. У меня ни разу не
попросили автографа, за весь день.
Люси посмотрела на него, думая, что он иронизирует. Но
нет, все было "впрямую". Он действительно не мог представить
себе другой причины отсутствия охотников за автографами, как
хорошие манеры. Бедный, глупый ребенок, подумала Люси;
постоянно живет в мире, о котором ничего не знает. Интересно,
все ли актеры такие. Блуждающие воздушные шары, а в центре
каждого упакованный в него маленький актер. Как, наверно, это
славно, жить обложенным подушками, надежно оберегающими от
жестокой реальности. Они вообще даже не родились; они все еще
плавают в некоей пренатальной жидкости.
— А кто эта девушка, которая напутала в упражнении на
равновесие?
Неужели ей не дадут отвлечься от Иннес хоть на две минуты!
— Ее зовут Мэри Иннес. А что?
— Какое удивительное лицо. Чистый Борджиа. [Семейство
Борджиа в средневековой Италии прославилось своими
преступлениями.]
— Не надо! — резко сказала Люси.
— Я весь день не мог понять, кого она мне напоминает.
Наверно, портрет молодого человека кисти Джорджоне, но который
из них — не знаю. Надо бы просмотреть их заново. Во всяком
случае, это удивительное лицо, такое тонкое и такое сильное,
такое доброе и такое злое. Совершенно фантастически красивое.
Не представляю себе, что может делать такая драматичная
личность в женском колледже физического воспитания в двадцатом
веке?
Ладно, ей, Люси, во всяком случае оставалось утешение, что
еще кто-то видел Иннес так же, как видела она: необычной,
красивой особой красотой, не соответствующей веку, в котором
она живет, потенциально трагической фигурой. Люси вспомнила,
что Генриетта считала Иннес просто скучной девушкой, которая
сверху вниз смотрит на людей, менее одаренных, чем она сама.
Что бы такое предложить Эдварду Эйдриану для того, чтобы
отвлечься, подумала Люси. Она увидела, как по дорожке движется
хлопающий по ветру шелковый галстук-бабочка и ослепительно
белый воротник, и узнала мистера Робба, обучавшего ораторскому
искусству; он был единственным преподавателем со стороны, если
не считать доктора Найт. Сорок лет тому назад мистер Робб был
подающим надежда молодым актером — самым блестящим Ланселотом
Гоббо своего поколения — и Люси почувствовала, что поразить
мистера Эйдриана его же собственным оружием будет, пожалуй,
неплохо. Но поскольку она оставалась все той же Люси, ее сердце
смягчилось при мысли о том, как он понапрасну готовился —
цветы, пирог, планы показаться в выгодном свете — и она решила
быть милосердной. Она заметила О'Доннелл, издали разглядывавшую
того, кто некогда был ее героем, и поманила девушку. Пусть
Эдвард Эйдриан получит реальную подлинную стойкую поклонницу,
которая будет восхищаться им, и пусть он никогда не узнает, что
она — его единственная поклонница в колледже.
— Мистер Эйдриан, — сказала Люси, — это Эйлин
О'Доннелл, одна из ваших самых восторженных почитательниц.
— О, мистер Эйдриан, — начала О'Доннелл.
На этом Люси оставила их.
XIX
Когда чаепитие закончилось (Люси была представлена не
менее чем двадцати парам родителей), публика двинулась к выходу
из сада, и Люси перехватила мисс Люкс по дороге в дом.
— Боюсь, я не смогу сегодня поехать, — сказала она. — Я
чувствую, начинается мигрень.
— Жаль, — равнодушно ответила Люкс. — Я тоже
отказалась.
— О, почему?
— Я очень устала, расстроена из-за Роуз, и мне не хочется
отправляться гулять в город.
— Вы меня удивляете.
— Удивляю вас? Чем же?
— Никогда не думала, что доживу до того момента, как
увижу, как Кэтрин Люкс обманывает сама себя.
— О-о. И в чем же я лгу себе?
— Если вы заглянете в свою душу, то обнаружите, что вовсе
не поэтому остаетесь дома.
— Да? А почему же?
— Потому что вам доставляет огромное удовольствие сказать
Эдварду Эйдриану, куда ему убираться.
— Отвратительное выражение.
— Зато образное. Вы просто ухватились за возможность
проявить свою власть над ним, разве не так?
— Признаюсь, мне было нетрудно нарушить обещание.
— И вы испытали легкое злорадство?
— Я являла собой отвратительный пример самовлюбленной
мегеры. Вы это хотите сказать, да?
— Он так мечтает о встрече с вами. Не могу понять,
почему.
— Благодарю. Могу сказать, почему. Чтобы он мог
расплакаться и рассказать, как он ненавидит театр — то, что
для него является смыслом жизни.
— Даже если вам с ним скучно...
— Если! Боже мой!
— ...вы можете потерпеть час-другой и не вытаскивать
случай с Роуз как козырь, спрятанный в рукаве.
— Вы что, пытаетесь сделать из меня честную женщину, Люси
Пим?
— Очень бы хотелось. Мне так жаль его, брошенного...
— Добрая — моя — женщина, — произнесла Люкс, при
каждом слове тыча в Люси указательным пальцем, — никогда не
жалейте Эдварда Эйдриана. Женщины тратили лучшие годы своей
жизни на то, что жалели его, а кончалось тем, что жалели их
самих. Изо всех самовлюбленных, самообманывающихся...
— Но он заказал Йоханнисбергер.
Люкс остановилась и улыбнулась Люси.
— Пожалуй, я бы выпила с удовольствием, — сказала она
задумчиво. Потом сделала еще несколько шагов.
— Вы и правда оставили Тедди на мели?
— Да.
— Ладно. Ваша взяла. Я просто была скотиной. Поеду. И
всякий раз, как он заведет "О, Кэтрин, как я устал от этой
искусственной жизни", я буду злобно думать: это Пим ввергла
меня в подобную историю.
— Выдержу, — заверила Люси. — Кто-нибудь слышал, как
дела у Роуз?
— Мисс Ходж только что говорила по телефону. Она все еще
без сознания.
Люси, увидев голову Генриетты в окне кабинета — комната
называлась кабинетом, но в действительности была маленькой
гостиной слева от парадной входной двери — пошла поздравить
подругу с тем, как успешно прошел праздник, и тем отвлечь ее
хоть на одну-две минуты от давящих мыслей, а мисс Люкс ушла.
Генриетта, похоже, обрадовалась Люси и даже с радостью
повторила ей все банальности, которые выслушивала целый день;
Люси какое-то время поговорила с Генриеттой, так что когда она
направилась к своему месту в зале, чтобы смотреть танцы,
галерея была уже почти полна.
Увидев Эдварда Эйдриана на одном из стульев, стоявших в
проходе, Люси остановилась и сказала:
— Кэтрин поедет.
— А вы? — спросил он, глядя на нее снизу.
— Увы, нет. У меня ровно в шесть тридцать начнется
мигрень.
На что он ответил:
— Мисс Пим, я вас обожаю, — и поцеловал ей руку.
Его сосед удивленно посмотрел, сзади кто-то хмыкнул, но
Люси нравилось, когда ей целовали руки. А то какой смысл
натирать их каждый вечер розовой водой и глицерином, если время
от времени ничего не получать взамен.
Люси вернулась на свое место в конце первого ряда и
обнаружила, что вдова с лорнетом не дождалась танцев; место
было свободно. Но как раз перед тем, как погас свет — занавеси
на окнах были задернуты и в зале горели лампы — сзади появился
Рик и спросил:
— Если вы не держите это место для кого-нибудь, можно я
сяду?
И как только он уселся, появились танцовщицы.
После четвертого или пятого номера Люси почувствовала
некоторое разочарование. Привыкшая к уровню международного
балета, она не допускала мысли, что в таком месте, как Лейс,
неизбежно любительство. Все гимнастические упражнения, которые
она видела, студентки выполняли на самом высоком уровне,
профессионально. Однако, отдавая другим знаниям почти все время
и силы, как они это делали, они не могли достичь высокого
мастерства еще и в танцах. Танцы требовали полной отдачи.
Они все делали хорошо, но не вдохновенно. На лучшем
любительском уровне, или чуть-чуть выше. Программа состояла из
народных и исторических танцев, так любимых всеми
преподавательницами, и исполнялись эти танцы с превосходной
точностью, добросовестной, не скучноватой. Быть может, то, что
им приходилось все время помнить об изменениях в рисунке танца,
лишало их исполнение непринужденности. Но а общем, решила Люси,
не хватало и выучки, и темперамента. Реакции зрителей тоже
недоставало непосредственности; рвение, с которым они принимали
гимнастические упражнения, пропало. Может быть, они выпили
слишком много чая, а может, кино познакомило даже тех, кто жил
в далекой глуши, с неким стандартом, что и явилось причиной их
критического отношения. Как бы то ни было, их аплодисменты были
скорее вежливыми, чем бурными.
Бравурная русская пляска подняла настроение зрителей на
какой-то момент, и они с надеждой ждали следующего номера.
Занавес раздвинулся, и взглядам явилась Детерро. Она стояла
одна, подняв руки над головой и повернув одно бедро к зрителям.
На ней было платье, какое носят в ее родном полушарии, и в луче
"прожектора" сверкали пестрые цвета и блестящие украшения, так
что девушка казалась яркой птицей из бразильских лесов.
Маленькие ножки в туфлях на высоких каблуках нетерпеливо
притоптывали под широкой юбкой. Она начала танцевать; медленно,
почти отрешенно, как будто отбивала такт. Потом стало ясно, что
она ждет возлюбленного и что он опаздывает. Как она относилась
к этому опозданию, тоже вскоре стало очевидно. К этому моменту
все сидели, вытянувшись. Из пустого пространства Детерро, как
фокусник, достала возлюбленного. Почти что можно было видеть
виноватое выражение его смуглого лица. Как верная невеста, она
стала выговаривать ему. К этому времени зрители сидели уже на
кончиках стульев. Потом, поругав его, она начала
демонстрировать ему себя; он не понимает, как ему повезло, что
у него такая девушка, как она, девушка, у которой такие талия,
бедра, глаза, рот, лодыжки, такая грация, как у нее? Он что,
совсем деревенщина, ничего не видит? Вот она и показывает ему:
каждое движение было остроумно, и вызывало улыбку на лицах у
публики. Люси повернулась и посмотрела на окружающих: еще
минута, и они заворкуют. Это было чудо. К тому времени, как
танцовщица смягчилась и позволила своему возлюбленному вставить
слово, они были ее рабами. А когда она ушла со своим невидимым,
но несомненно укрощенным молодым человеком, они кричали, как
дети на утреннем сеансе фильма о Диком Западе.
Глядя, как Нат Тарт раскланивается, Люси вспомнила, что
она выбрала Лейс, потому что для настоящих балетных школ "это
должно быть metier".
— Она слишком скромно оценила свои способности, —
произнесла вслух Люси. — Она могла бы быть профессиональной
балериной.
— Я рад, что она не стала ею, — отозвался Рик. — Здесь
она научилась любить английскую деревню. А если бы она училась
в городе, она встретилась бы только с международной дрянью,
которая вертится около балета.
Люси подумала, что, наверно, он прав.
Когда после этого стали появляться другие студентки со
своими номерами, температура явно упала. В танце Стюарт
кельтский подъем явно оживил всех, у Иннес — грациозность и в
какие-то моменты зажигательность, но когда среди них появилась
Детерро, даже Люси забыла Иннес и всех остальных. Детерро была
восхитительна.
В конце ей устроили овацию.
И мисс Пим, увидев выражение лица Рика, почувствовала
легкий укол тоски.
Когда тебе целуют руку — этого еще мало.
— Мне никто не говорил, что Детерро так танцует, —
сказала Люси мисс Рагг, когда они вместе отправлялись ужинать.
Гости, наконец, уехали, с криками "до свидания" под шум
заводимых моторов.
— О, она любимица мадам, — ответила Рагг несколько
недовольным тоном, как может говорить поклонница мадам о
создании, которое настоль погрязло в грехе, что не играет в
спортивные игры. — Самато я думаю, что она очень сценична. И
здесь вообще не на месте. Мне и правда кажется, что тот первый
танец был очень мил. А вам?
— Мне кажется, он был восхитителен.
— О, да, — покорно проговорила Рагг и добавила: —
Наверно, она способная, иначе мадам не была бы так привязана к
ней.
Ужин прошел тихо. Крайняя усталость, упадок сил, мысли об
утреннем несчастном случае, — все это приглушило воодушевление
студенток и связало их языки. Преподаватели тоже очень
утомились — шок, напряжение, светские обязанности, волнение.
Люси почувствовала, что бокал хорошего вина был бы очень к
месту, и с мимолетным сожалением подумала о йоханнесбергере,
который в эти минуты пила Люкс. А когда она вспомнила, что
через несколько минут нужно будет отнести маленькую розетку в
кабинет Генриетты и рассказать, где она нашла ее, сердце Люси
ужасно заколотилось.
Розетка все еще лежала в ящике стола, и после ужина Люси
отправилась за ней, но по пути ее перехватила Бо, взяла под
руку и сказала:
— Мисс Пим, мы варим какао в общей комнате, все вместе.
Пожалуйста, пойдемте, приободрите нас. Вы же не собираетесь
сидеть в этом морге наверху, — под моргом, очевидно,
понималась гостиная, — ведь так? Пожалуйста, пойдемте,
приободрите нас.
— Я и сама не очень бодро себя чувствую, — ответила
Люси, с отвращением думая о какао, — но если вы примиритесь с
моим унылым настроением, я примирюсь с вашим.
Они повернули по направлению к общей комнате, и в этот
момент в распахнутые окна неожиданно ворвался сильный порыв
ветра, пронесся по коридору, раскачав в саду ветви деревьев и
вздыбив листья, так что стала видна их обратная сторона.
— Конец хорошей погоде, — сказала Люси, останавливаясь и
прислушиваясь. Она всегда терпеть не могла беспокойный
губительный ветер, который налетал как расплата за золотые дни.
— Да, и холодно стало, — отозвалась Бо. — Мы разожгли
огонь.
Общая комната находилась в "старом доме", и в ней был
древний кирпичный камин и, конечно, когда в нем горело только
что разожженное пламя, раздавалось позвякивание посуды, и
потрескивали дрова, а вокруг группками расположились усталые
студентки в ярких платьях и еще более ярких домашних шлепанцах,
все выглядело повеселее. Сегодня вечером не только на О'Доннелл
не было парадной обуви; практически все надели домашние
шлепанцы различных видов. Дэйкерс лежала на кушетке, ее босые
ноги с забинтованными пальцами были задраны выше головы. Она
весело помахала рукой мисс Пим и показала свои пальцы:
— Haemosfosis! — объявила она. — Я испачкала кровью
свои лучшие балетные туфли. Наверно, никто не захочет купить
пару слегка испачканных балетных туфель? Боюсь, никто.
— У камина есть кресло, мисс Пим, — сказала Бо и пошла
разливать какао. Иннес, которая сидела поджав ноги на ковре и
наблюдала, как Младшие борются с мехами, раздувая огонь,
похлопала рукой по креслу и приветствовала Люси в своей обычной
серьезной неулыбчивой манере.
— Я выпросила у мисс Джолифф то, что осталось от чая, —
объявила Хэсселт, входя в комнату с большим блюдом
разнообразных остатков.
— Как тебе удалось? — закричали девушки. — Мисс Джолифф
никогда ничего не отдает, даже запаха.
— Я пообещала ей прислать персикового джема, когда
вернусь в Южную Африку. Здесь не так уж много, хотя и кажется,
что полное блюдо. Большую часть после чая съела прислуга.
Хэлло, мисс Пим. Что вы о нас скажете?
— Скажу, что вы все были великолепны, — заявила Люси.
— Совсем как лондонские полицейские, — сказала Бо. —
Ну, ты сама напросилась, Хэсселт.
Люси извинилась за банальное клише и попыталась более
подробно изложить свое мнение, убедить их, что она в восторге
от того, что они делали.
— Разве Детерро не была лучше всех, а? — спросил кто-то,
и все с дружеской завистью посмотрели на фигурку в ярком
одеянии, спокойно прислонившуюся спиной к уголку камина.
— Я делаю только что-то одно. Это легко — делать хорошо
только что-то одно. И Люси, как и все остальные, не могла
определить, было ли это коротенькое замечание выражением
скромности или упреком. Она все же решила, что скромности.
— Хватит, Марч, горит прекрасно, — сказала Иннес одной
из Младших и пошевелилась, желая забрать у нее меха. При этом
ноги высунулись у нее из-под юбки, и Люси увидела, что на ней
надеты черные лакированные туфельки.
На левой отсутствовало маленькое металлическое украшение.
О нет, отдалось в мозгу Люси. Нет. Нет. Нет.
— Вот ваша чашка, мисс Пим, а вот твоя, Иннес. Съешьте
миндального бисквита, мисс Пим; правда, он уже немного
зачерствел.
— Нет, у меня для мисс Пим есть шоколадное печенье.
— Нет, она получит айрширские хлебцы, из банки, но
свежие. Это не ваша засохшая провизия.
Вокруг нее продолжали болтать. Она что-то взяла с блюда.
Она отвечала, когда к ней обращались. Она даже отхлебнула
глоток из чашки.
О нет. Нет.
Теперь, когда это случилось — случилось то, чего она
боялась так сильно, что даже в мыслях не могла сформулировать
— теперь, когда это случилось, стало конкретным и явным, она
испугалась. Сразу все превратилось в привидевшийся во сне
кошмар: ярко освещенная шумная комната, чернеющее небо за
окном, надвигающаяся гроза, отсутствующее украшение. Один из
тех кошмаров, где не относящаяся к делу мелочь приобретала
ужасное значение. Где что-то нужно было делать, немедленно и
непременно, но не придумать было — как и для чего.
Теперь ей надо встать и, вежливо откланявшись, пойти к
Генриетте, рассказать все и закончить так: "Я знаю, с чьей это
туфли. Мэри Иннес".
Иннес сидела у ее ног, ничего не ела, только с жадностью
пила какао. Она снова подобрала под себя ноги, но Люси уже все
видела. Даже самую слабую надежду, что у кого-то еще окажется
пара лакированных туфелек, пришлось выбросить за борт. Обувь
была самая разнообразная и разноцветная, но лакированных туфель
не было.
И вообще ни у кого больше не было причины приходить
сегодня в гимнастический зал в шесть часов утра.
— Выпейте еще какао, — сказала Иннес, поворачиваясь к
Люси. Но мисс Пим еле пригубила и первую чашку.
— А я выпью еще, — сказала Иннес и стала подыматься.
Очень высокая худая девочка из Младших, фамилия которой
была Фартинг, но которую все, даже преподаватели, звали
Полупенни (Грошик), вошла в комнату.
— Опоздала, Полупенни, — сказал кто-то. — Заходи, съешь
булочку.
Но Фартинг как-то неуверенно продолжала стоять в дверях.
— В чем дело, Полупенни? — заговорили девушки,
удивленные выражением ее лица (как будто она испытала шок).
— Я хотела поставить цветы в комнату фрекен, — медленно
начала она.
— Только не говори, что там уже были цветы, — заявил
кто-то, и все дружно рассмеялись.
— Я слышала, как преподаватели говорили о Роуз.
— Ну, и как она? Ей лучше?
— Она умерла.
Чашка, которую держала Иннес, упала в камин. Бо пересекла
комнату и стала собирать осколки.
— О, не может быть, — раздались голоса. — Ты не
ошиблась, маленькая?
— Нет, не ошиблась. Они говорили на лестничной площадке.
Она умерла полчаса назад.
Наступило гнетущее молчание.
— Я закрепила конец у стены, — громко сказала О'Доннелл
в полной тишине.
— Конечно же, закрепила, Дон, — успокоила ее Стюарт,
подходя к ней. — Мы все знаем это.
Люси поставила чашку и подумала, что ей лучше подняться
наверх. Ее отпустили, бормоча сожаления. Вокруг были рассыпаны
осколки веселой вечеринки.
Придя в гостиную, Люси узнала, что мисс Ходж уехала в
больницу встретить родственников Роуз, когда те приедут, и что
звонила и сообщила новость она сама. Родные Роуз приехали и,
кажется, приняли удар равнодушно.
— Я никогда не любила ее, да простит меня Бог, —
проговорила мадам, вытягиваясь во весь рост на жесткой софе;
мольба о прощении, обращенная ко Всевышнему, прозвучала
искренне.
— О, она была молодец, — сказала Рагг, — очень милая,
когда узнаешь получше. И великолепный полузащитник. Это ужасно!
Теперь будет расследование, приедет полиция, дознание, все
станет известно и все такое.
Да, полиция и все такое.
Сегодня вечером Люси ничего не могла предпринять в
отношении маленькой розетки. И вообще ей хотелось обдумать это
дело.
Ей хотелось уйти к себе и подумать над этим.
XX
Бонг! Бонг! Часы на далекой колокольне пробили еще раз.
Два часа ночи.
Люси лежала, уставившись в темноту, холодный дождь
барабанил по земле, время от времени налетали дикие порывы
ветра и, бесчинствуя, забрасывали занавески в комнату, хлопая
ими, как парусами, и все вокруг было неизвестность и смятение.
Дождь лил с упорным постоянством, и вместе с ним лило
слезы сердце Люси. А в душе ее царило смятение сильнее, чем в
природе.
"Делайте то, что правильно, и пусть решает Бог", сказал
Рик. Казалось, это разумное правило.
Но тогда шла речь о гипотетическом деле — "нанесении
тяжелых телесных увечий" (ведь это так называется?), а теперь
речь идет не о гипотезе, и не об увечьях. Это было — то самое.
Не Бог будет решать это дело, несмотря на все
успокоительные слова. Это сделает Закон. То, что написано
чернилами в книге установлений. Даже вмешательство самого
Господа Бога не сможет спасти пару десятков безвинных людей,
которых раздавит на своем пути колесница Джаггернаута.
Око за око, зуб за зуб, говорит древний Моисеев закон. И
это звучало просто. Это звучало справедливо. За этим виделся
пустынный фон, как если бы замешаны были только два человека.
Выраженное современными словами это звучит совершенно иначе и
называется "повешением за горло, пока не наступит смерть".
Если она пойдет к Генриетте —
Если?
О, ладно, конечно, она пойдет.
Когда она утром пойдет к Генриетте, она приведет в
действие силу, которой ни она, ни кто другой управлять не
может; силу, которая будучи выпущена на свободу, вырвет одного,
другого, третьего из надежной безопасности их мирной жизни и
ввергнет в хаос.
Люси думала о миссис Иннес, спокойно спавшей где-то в
Ларборо и собиравшейся завтра домой ждать возвращения дочери,
которая была для нее светом жизни. Однако ее дочь домой не
вернется — никогда.
Роуз тоже не вернется, произнес внутренний голос.
Да, конечно, и Иннес должна как-то заплатить за это.
Нельзя допустить, чтобы она смогла воспользоваться плодами
своего преступления. Однако все же, все же должен существовать
какойто другой способ расплаты, при котором невиновные не будут
расплачиваться еще горше.
В чем заключалась справедливость?
Разбить сердце матери; погубить, опозорить Генриетту,
разрушить все, что она создала; навсегда стереть радость с лицо
Бо, Бо, которая не была рождена для горестей. Что значит жизнь
за жизнь? Здесь было три — нет, четыре жизни за одну.
Одну, но стоющую —
Нет, нет. Не ей судить. Для этого необходимо знать "все до
и после", как сказал Рик. У этого Рика замечательно трезвый ум
для человека с лицом плейбоя и шармом латиноамериканского
любовника.
В соседней комнате слышались шаги Иннес. Насколько могла
судить Люси, она тоже не спала. Там было тихо, только время от
времени раздавались шаги или открывался кран над раковиной.
Нужна ли ей вода для того, чтобы утолить жажду или охладить
виски, в которых пульсирует кровь, подумала Люси. Если она,
Люси, лежала без сна, а мысли кружились и кружились в ее мозгу,
как крыса в клетке, то что должна ощущать Иннес? Она могла быть
безнравственна, ей могли быть безразличны люди, но
бесчувственной она ни в коем случае не была. Уязвленное ли
честолюбие или просто гнев и ненависть привели ее в
гимнастический зал этим туманным утром, она не была тем
человеком, который мог сделать то, что сделала она, не причинив
страшного вреда самому себе. Учитывая ее характер, можно
сказать, что она погубила себя, когда коснулась этого бума. В
судебных отчетах попадались рассказы о женщинах, столь
бессердечных, что буквально распускались, как свежий цветок,
лишь только препятствия к осуществлению их желаний оказывались
устранены. Но они были скроены не так, как Мэри Иннес. Иннес
принадлежала к другому, более редко встречающемуся классу
людей, которые слишком поздно обнаруживали, что не могут больше
выносить сами себя. Цена, которую они заплатили, оказывалась
слишком высокой.
Быть может, Иннес сама себя покарает.
Когда эта мысль пришла ей в голову, Люси вспомнила свое
первое впечатление от Иннес в то воскресенье, когда они сидели
под кедром. Все или ничего. Самоуничтожение. То, что она
погубила жизнь человека, вставшего на ее пути, было, скорее,
случайностью.
Она ни в коем случае не хотела смерти Роуз; в этом Люси
была совершенно уверена. И именно поэтому запустить всю эту
машину представлялось ей делом отвратительным, немыслимым. Все,
чего она намеревалась достигнуть, расшатав этот штырь, —
временная неработоспособность. Уверенность в том, что Роуз не
поедет в Арлингхерст в сентябре — поедет она, Иннес.
Интересно, подумала Люси, рассчитывала ли она на это,
когда отказалась от места в Уичерлейском ортопедическом
госпитале? Не, конечно, нет. Она была не из тех, кто
хладнокровно планирует свои действия. Все было сделано в самый
последний момент, от отчаяния.
По крайней мере, выполнено все было в самый последний
момент.
Возможно, потому, что раньше не представился случай.
Быть может, путь к гимнастичекому залу раньше не был
свободен; или Роуз оказывалась там первой.
"Лицо Борджиа", сказал в восхищении Эдвард Эйдриан.
Вот пра-пра-прабабушка Терезы, на которую она похожа, —
та действовала по плану. И прожила вдовой долгую, спокойную,
счастливую жизнь, управляя поместьями и воспитывая сына — и
никаких признаков духовного самоубийства.
В комнаты ворвался ветер, и окно Иннес начало хлопать.
Люси услышала шаги, Иннес прошла к окну, и все затихло.
Как ей хотелось пойти в соседнюю комнату, сейчас, сию
минуту, и все выложить. Показать Иннес козыри, которыми она не
собиралась играть. Может быть, вместе они бы что-нибудь
придумали.
Вместе? Вместе с девушкой, которая вытащила штырь из-под
бума?
Нет. С девушкой, с которой она в прошлую субботу
разговаривала в коридоре, такой сияющей, такой разумной, полной
такого достоинства. С девушкой, которая в эту ночь не могла
спать. С дочерью ее матери.
Что бы она не совершила, даже если она заранее все
обдумала, результат оказался иным. Она не могла предвидеть его.
Результат оказался катастрофой для нее.
А кто был первопричиной этой катастрофы?
Генриетта. Упрямая, как мул, Генриетта, отдавшая
предпочтение своей любимице.
Интересно, бодрствует ли Генриетта? Генриетта, вернувшаяся
из Ларборо такой постаревшей, такой странно похудевшей. Как
будто сломался каркас внутри нее и набивка осела. Как у плохо
набитой игрушки, которой целый месяц играли дети. Так выглядела
Генриетта.
Люси было искренне жаль подругу, лишившуюся человека,
которого она — любила? Да, наверно, любила. Только любовь
могла ослепить ее настолько, что она не видела недостатков
Роуз. Лишившуюся любимицы; испугавшуюся за свой драгоценный
Лейс. Люси была искренне тронута бедами, выпавшими на долю
Генриетты. Но она не могла отделаться от мысли, что если не ее,
Генриетты, собственные поступки, ничего бы подобного не
произошло.
Побудительной причиной была уязвимость Иннес. Однако
кнопку, которая привела в действие всю трагедию, нажала
Генриетта.
А теперь она, Люси, собиралась нажать другую кнопку,
которая приведет в движение еще более чудовищную машину.
Машину, которая охватит своими клешнями, искалечит и убьет
