тей, костерят, как хулигана! Дурасников дотронулся до депутатского
значка, будто некто в запале обличения мог сейчас же с мясом вырвать
сине-красный квадратик с лацкана. Дурасников матюгом шерстил про себя
соратников, ведавших работой районных служб надзора и контроля, зная,
что те распустили его подчиненных донельзя. Все покупалось, все прода-
валось, и очевидность этого грозила взрывом негодования снизу. Времена
меняются.
Собрание выдохлось, раз-другой вскипели ряды, зашумели и. дух испусти-
ли. Люди потянулись в темный двор, обходя мусорные баки, балансируя на
скользком, бугрящемся наледью асфальте. Коля Шоколадов дремал за ру-
лем. Дурасников плюхнулся на сидение, грубо прикрикнул:
- Давай! - Потом оглянулся, зампреду казалось, что сейчас из дверей
вылезет этот тип - Апраксин его фамилия, как сообщил секретарь партбю-
ро - ринется к машине, потребует открыть багажник; под черной, блестя-
щей крышкой таился картонный ящик со снедью, напакованной Наташкой по
указанию Пачкуна. И хотя Апраксин не мог себе позволить самовольный
досмотр, и хотя на ящике не лежал адрес со словами - "Другу Дураснико-
ву от нежно любящего Пачкуна!" - Дурасников злился неимоверно, даже
цепляясь за пухлую дверную ручку: подмывало выскочить из машины, выта-
щить из багажника картонный ящик, расшвырять проклятую жратву по углам
склизкого, запущенного двора. Времена менялись.
- Не в духе? - Учтиво осведомился Шоколадов.
- Давай! Мать вашу.- ругнулся от души, раз и еще раз,- полегчало.
В кабинете Дурасников перво-наперво бросился к телефону.
- Филипп Лукич! Твои орлы совсем мышей не ловят. Народ на собрании та-
рахтит: тащат, что ни попадя, прямо в форме. Учти! - тут Дурасников
пошел всеми цветами от гнева и возмущения. Незримый Филипп, тоже тер-
тый калач, видно так сунул поддых, что Дурасникова, будто из ведра
окатили свекольно-морковным соком.
Правоохранители! Так-растак! Дурасниковский кулак валтузил по столу,
сбрасывая бумаги. Не понимают: или вместе выживем, или вместе закопа-
ют. Зампред поостыл, снова перезвонил Филиппу Лукичу.
- Слушай, Филипп Лукич, у тебя там есть ребята присмотреть за строп-
тивцем? Да пока ничего, но, сдается мне, неуправляемый субъект. Зна-
ешь, как наш брат сгорал на таких угольках, вроде и не теплятся, а
вдруг, кто наддул в обе щеки, пламя порх-порх, глядишь и занялось все
кругом. Фамилия? Щас! - И Дурасников продиктовал: Апраксин. Адрес най-
дешь. Пугни его, но не шибко, лучше разузнай, кто да что. Больно сме-
лый, может, кто за ним стоит? Сечет все, шельма, такой один лучше на-
роет, чем твои нюхачи. Бывай! - Дурасников успокоился. Знал, Филипп
Лукич имеет кадры, натасканные на тушение огня.
Вечером Апраксин гулял по скверу, размышляя, кому и зачем в их доме
приспичило обзаводиться непробиваемой дверью? Четверть века назад ве-
личавые люди с имуществом и трофеями еще живали в их доме, но с тече-
нием лет монолит царственных жильцов размывался неудачными браками
отпрысков, потомством третьего поколения, разменами по тысяче причин,
и теперь обретались в доме обычные люди без особых заслуг, или с зас-
лугами, не приносящими ничего путного, так, при случае, упомянут
изустно.
Сквер притих и принадлежал теперь выгуливаемым собакам и сумеречным
собачникам. Наспех одетые люди из близлежащих кварталов шагали по под-
таявшему снегу аллей, и одинокие фигурки, мелькавшие то тут. то там
меж оголенных деревьев, окатывали тоской безвременья и вековой неуст-
роенности.
Дверь поразила Апраксина, а еще то, что он толком не знал, кто живет в
квартире всего этажом ниже. В подъезде водилось в избытке пьяниц, и,
если Апраксин вдруг выспрашивал лифтера, кто да откуда в квартире но-
мер эн, чаще всего вызнавал: погибшая душа, пьет стервец, или беспут-
ная, глушат ханку по черному.
Дверь, виденная днем, походила на инженерное сооружение самостоятель-
ной ценности, поражала не только необъяснимой прочностью, но и тща-
тельностью работ: стальные полосы пригнаны на века, блестит крепеж,
короб, уместившийся в проеме на растопыренных штырях, трактором не
вырвешь с облюбованного места. За такой дверью было что таить, и Ап-
раксин недоумевал, какие тайны могли скрываться от чужих глаз: деньги,
картины, ценности или необозримая тяга к размежеванию с внешним миром,
искушение хоть за собственной дверью чувствовать неприступность, не-
подвластность злым брожениям и дурным страстям вокруг? Четверка псов -
два черных, по пояс хозяевам, и две малявки носились по изнывающим от
плюсовой температуры сугробам. Под фонарем бирюзовыми вкраплениями на
снегу зеленели следы птичьего коллективного похода в туалет. Каток ря-
дом со сквером, приютивший двух липовых фигуристов, окатывал музыкой
серебристый, жеванный годами колокольчик, вознесенный на самый верх
вымазанного казенной масляной зеленью покосившегося столба. По пустын-
ной улице, примыкающей к скверу, проносились троллейбусы, оповещая о
своем приближении почти живым, истошным воем.
Апраксин выбрался из сквера через четверть часа после девяти вечера,
только что закрылся продмаг Пачкуна. Над входом в магазин тлела туск-
лая лампа, превращая в дьявольский глаз разбитый красный колпачок. Ап-
раксин замер метрах в десяти от магазина, зная, что две машины у входа
дожидаются мясников, и скоро замелькают укутанные тетки на толстых но-
гах или, неожиданно верткие, пригнанно одетые девицы, и все непременно
с сумками. Апраксин переступал с ноги на ногу напротив магазина через
улицу и, в который раз, любовался одним и тем же спектаклем. Уборщица
Галоша мелькала за непротертыми стеклами, витрины перестали украшать
убогими продуктами и предпочитали разрисовывать картинками: вот око-
рок, вот говяжья вырезка, вот молоко и сыр, а вот колбасы не слишком
разнообразные, оттого, что и художники выросли и повзрослели во време-
на, когда с многоколбасьем покончили, и рисовать могли один толстый
батон, другой тонкий, отображая интимность ассортимента.
Мишка Шурф вышел без головного убора, скользнул к машине, за ним,
увенчанная серой норковой шапкой, кралась Наташка Дрын, кралась не из
опасения быть пойманой с поклажей, а боясь поскользнуться на блестящих
ледяных буграх и ухнуть в чавкающую грязь в нежно-розовом "дутом"
пальто.
Шурф театрально распахнул дверцу. Наташка юркнула на заднее сидение.
Машины Пачкуна Апраксин не приметил и уже не видел недели три: возмож-
но, директор совершал трепетный обряд смены подвижного состава, менял
"пятерку" на "шестерку" или на "девятку", или производил иные манипу-
ляции с цифрами, кодирующими достоинства или недостатки автомобилей и
их обладателей.
Маруська Галоша вчера после работы полила подходы к магазину из шланга
горячей водой в надежде растопить корку извести-нароста, да не рассчи-
тала - внезапно похолодало - теперь магазин, похоже разместили прямо
посреди катка.
Володька Ремиз, как и Шурф, покинул пост, то бишь прилавок, без сумок:
мясники, наверное, упрятали товар в багажник еще днем, или ехали вовсе
налегке. Мужчины предпочитали однократные - раз в неделю - массирован-
ные затоваривания продуктами, а женщины, по слабости натуры, тащили
ежедневно, выясняя каждый раз с удивлением: то забыли одно, то другое.
Машина Ремиза будто с конвейера сошла в грязевом покрывале, напротив,
машина Шурфа блестела, как новенькая. Ремиза часто тормозили гаишники,
но ездил Володька по одним и тем же трассам, а мясо, как известно,
всем нужно, так что сложностей не возникало, к тому же, обляпанная
снизу доверху, машина Ремиза отметала напрочь подозрения в пижонстве и
превращала владельца в трудягу, не покладая рук шебуршащегося на рабо-
чем месте, не успевающего обтирать лишний раз четырехколесного друга.
Ремиз видел, что Наташка Дрын села к Шурфу. К Мишке Ремиз не ревновал,
Мишку всерьез не принимал, и чернокудрый мясник в магазине только за-
дирал девок да баб, но искал услад на стороне, чем и вызывал восхище-
ние менее стойких мужчин пачкуновского продмага.
Ремиз взял с места резко, и обдал машину напарника струями грязи, по-
низу запятнав очередью серых лепешек с рубль величиной. Мишка Шурф
незло погрозил кулаком вслед удаляющейся машине.
Дружная семья. Апраксин поежился, из дворов вырвался ветрило и холодом
стеганул ноги, спину, шею. Апраксин не имел друзей и подумал, что об-
щий промысел объединяет людей, сближает и почему-то позавидовал празд-
ничным застольям торговых работников: сытно, уютно, в лучших кабаках.
Апраксин-то не хотел гнить с утра до ночи в подвальных помещениях, не
хотел носиться по стоптанным ступеням с карандашом за ухом, не хотел
кроить улыбки при визитах санэпидемовцев и пожарных, не говоря уж о
старших лейтенантах - младших инспекторах. Уют и тепло торговых засто-
лий оплачивался непокоем, смутными видениями худшего исхода, и даже
Апраксин соглашался, справедливо: больше рискуешь, лучше жизнь. Читал
и слышал Апраксин про посадки и отловы продовольственного ворья, но
магазин Пачкуна представлялся цитаделью. Пачкун правил уже десятый
год, и его рать не несла урона, а если кто и покидал строй, то по во-
леизъявлению самолично Пачкуна, как не соответствующий воинским требо-
ваниям в подразделениях дона Агильяра.
Мимо, раскачивая пассажиров, вихляя задом, прополз автобус. Желтая гу-
сеница на несколько мгновений перекрыла остекленье магазина, задернула
штору перед носом Апраксина, а когда автобус прополз, машины Шурфа уже
не было, лишь на перекрестке краснели огни перед светофором. Витрины
погасли, жизнь продмага пресеклась, только патрульная машина пээмгэ
кралась вдоль бровки тротуара и замерла, как раз у входа в магазин.
Неужели не видят, не знают продмаговских художеств? Апраксин не раз
примечал, что "Москвич" пээмгэшников привычно парковался у продмага:
розовощекие сержанты ныряли во двор и возвращались вроде без ничего,
но растопыренные полушубки вольготного покроя многое могли скрывать.
Впрочем, магазины караулить от самих магазинщиков не патрульных дело.
Апраксин двинул домой, спектакль занял, как и всегда, считанные мину-
ты, и, как и всегда, чувство досады пополам с недоумением - неужели не
видно тем, кому положено видеть? - растворились по дороге домой, когда
Апраксин шагал по скользкому спуску, обходя расшвырянные повсюду бе-
тонные плиты и панели,громоздящиеся причудливыми карточными домиками:
шло строительство шестнадцатиэтажного жилья, и переулок напоминал зах-
ламленный коридор стариковской квартиры.
Дверь со стальными полосами! Знать, привязчивая штука. Апраксин вошел
в подъезд. Отпер почтовый ящик. Та же гнетущая зелень стен, что и зе-
лень столбов в сквере. Противовес лифта виднелся сквозь панцирную сет-
ку шахты, и Апраксин пошел наверх на своих двоих,уверовав, что пешие
штурмы высоты полезны на переломе между пятым и шестым десятком. На
втором этаже замер у стальной двери, пытаясь проникнуть сквозь покровы
наспех наброшенной материи. Стальные полосы тонули в набивке, скручен-
ной из желтых волокон, будто ободрали тысячи кукольных голов.
Из-за двери доносилась музыка и женский голос, низкий, с хрипотцой,
говорил, похоже, по телефону.
Апраксин вздрогнул - неловко получится, если сейчас кто-то застукает
его на площадке в позе подслушивающей сплетницы - и потащился к себе.
Дурасниковская жена отличалась редкой непривлекательностью, жалкость
ее облика могла соперничать лишь с бесцветностью: безгубая, угловатая
и напряженная в движениях. Сейчас она распаковывала короб со снедью от
Пачкуна.
Муж возлежал в ванной, вросший ноготь горбился на большом пальце левой
ноги, и зампред ежился, вспоминая, что это вызывает у юных созданий
отвращение. Мыльная вода подступала к подбородку, от невольных шевеле-
ний пухлого тела захлестывала лицо, норовила просочиться в нос и рот.
То ли от жара воды, то ли от воспоминаний о недавнем четвертовании в
подвальном зале, дышал Дурасников тяжело, от пара в безоконной комнат-
ке, от духоты и разомления чувство опасности терзало зампреда еще
яростнее, чем по дороге домой. Опыт, крупицами собранный Дурасниковым,
опыт аппаратчика, складываемый песчинка к песчинке, подсказывал крас-
нотелому человеку в голубой ванне, что подкрадывается пора непокоя.
Непокой и считался основным врагом в учрежденческих коридорах - все
делалось ради сохранения покоя. Дурасников даже придумал закон сохра-
нения покоя, уверяя Пачкуна в бане, что каждый, куда судьба его ни
забрось, на какую полочку распределения благ ни поставь, сознательно
или по зову высшего и неназываемого, стремится к сохранению покоя.
Оттирая пятки пемзой, Дурасников сожалел, что обратился к Филиппу Лу-
кичу с недвусмысленной просьбой пугнуть Апраксина. Филипп Лукич слыл
мастером "пужания", но тот же Филипп Лукич отличался хитростью и отш-
лифованной десятилетиями кабинетной работы изворотливостью и, так же
как сам Дурасников, свято чтил закон сохранения покоя. Могло случить-
ся, что Апраксин не сдрейфит, окажет неожиданное сопротивление или,
того хуже, перейдет в наступление, и тогда Филиппок, учтя опасность,
продаст Дурасникова с потрохами, хотя Филиппок не мальчик и должен
предвидеть, что и его спросят, люди наделенные правом спрашивать: куда
ж ты сам смотрел? Дите, что ли? Выходило, что Филиппку лучше молчать,
к тому же Филипп Лукич высоко ценил возможнось пожрать и тут зависел
от Дурасникова целиком и полностью.
Странная штука пемза, камень вроде, а в воде не тонет. Дурасников сме-
жил веки и увидел картинку из школьного учебника: лазурный берег Гре-
ции, и дымок курится над конической вершиной вулкана, изрыгающего ла-
ву, а у подножия остывшие куски вулканического пепла превращаются в
пемзу для пяток Дурасникова. Синева южного неба, густая зелень морских
вод еще пронзительнее напоминали о человеке, покушающемся на покой
зампреда, и захотелось, чтобы кратер вулкана вырос посреди зала собра-
ния в подвале и выбросил облако ядовитого газа, и затопил огнедышащей,
ворочающейся по звериному лавой оскорбителя с русым чубом.
Жена Дурасникова выставила снедь на кухонный стол, рассортировав ско-
ропортящееся от долгосохранного; на одной из банок неизвестного содер-
жимого неведомыми цветами краснели иероглифы, и она стала водить по
затейливым линиям пальцем, думая, что жизнь проходит пусто и лишена
тепла и что, кроме Дурасникова, ни один мужчина не возжелал к ней при-
коснуться. Равнодушная от природы к еде, она научилась искать радости
единственно в сортировке продуктов и перебирала банки, свертки и куль-
ки с горячностью коллекционера, роющегося в предметах собирательской
страсти.
Дурасников вылез из ванны, поскользнулся, ноги поползли в стороны. Он
успел с ужасом припомнить титулованного врача, приволакиваемого в баню
Пачкуном: "Самые жуткие травмы в ванной и на кухне!". Зампред уцепился
за полку с флаконами, с трудом восстановил равновесие, но полка накре-
нилась и флаконы, банки, тюбики с грохотом посыпались на кафельный
пол.
Жена безмолвно возникла в дверях, лицо дышало пониманием, и следа уп-
река не виделось в невыразительных глазках. Дурасников старался на же-
ну не смотреть - расстраивался! - и даже начал забывать, как же она
выглядит. Он выбрался в коридор, слыша, как позади возится жена, шур-
шат газетные листы - лучшая протирка для стекла, позвякивают собирае-
мые в совок осколки.
Дурасников ступил на порог кухни - банки и свертки исчезли, упокоив-
шись в чреве холодильника,- воззрился на приготовленный ужин: когда
успела? И от расторопности жены, от ее каждодневного желания угодить
мужу, возненавидел супругу еще более, как раз за безотказность и бе-
зответность.
Ел Дурасников некрасиво, жадно, забывая про приборы, рыночную капусту
хватал пальцами и, запрокидывая голову, опускал длинно нашинкованные
листья в разверстую пасть, хлеб ломал и впихивал ломтями в рот поспеш-
но, будто опасаясь, что отнимут или, того хуже, побьют, во время еды
сверлил взглядом одну точку и мерно работал челюстями. По завершении
трапезы зампред замирал, как удав, проглотивший непомерную добычу и
долго не выбирался из-за стола. Кадык его подергивался, и, если бы
удалось заглянуть в глотку зампреда, то виделась бы струйка заглатыва-
емой слюны, сбегающая в пищевод и наполненный желудок.
На кухне же, после вечернего заглатывания корма, Дурасников знакомился
с прессой, выражение лица его при этом являло среднее между зубной
болью, полудремой и недоверием: пишите, пишите, то-се, пятое-десятое.
пальцы послушно ворошили газетные страницы, приближая главное - телеп-
рограмму и погоду; если температура падала или, наоборот, стремительно
росла, Дурасников жалел, что не может поделиться с женой поразивший
его непоследовательностью природы. Опускаться до болтовни с супругой
зампред себе не позволял.
Неожиданно, отшвырнув газету, Дурасников ринулся к телефону, набрал
номер Пачкуна, хотел отругать, пригрозить, что плохо торгует, народ
выражает недовольство, но услыхав в трубке голос жены дона Агильяра,
вкрадчивый, укрощающий самых строптивых, не показной, а истинной твер-
достью обладательницы больших денег, поспешил уединиться. Пачкун мог
решить, что звонок - свидетельство того, что плохо напаковал картонный
короб, мог возмечтать, что Дурасников чего-то добивается. А еще, при
его проницательности и битости, мог бы догадаться, что Дурасников но-
ровит сгонять в баню с подругой Наташки Дрын и, зная умение Пачкуна
вмиг ухватывать основное, Дурасников внушил себе, что тайное его жела-
ние - повторно гульнуть - для Пачкуна очевидно, а раз так, не худо
дождаться предложения со стороны самого Пачкуна, потому что, если об-
ратиться с прямой просьбой, лимиты одолжений, отпущенных Пачкуну мгно-
венно возрастут.
Дурасников ни о чем не просил прямым текстом, только в обход, не опа-
саясь чего-либо конкретного, а уверовав, что такая манера и есть выс-
ший пилотаж непростых отношений давным-давно повязанных друг с другом
людей; к тому же Дурасников полагал, что, если человек, работавший с
ним, петрит только в ответ на прямые просьбы, это недостаток непрости-
тельный. Зампред взгромоздился на диван, укрылся пледом, включил
японский телевизор, раздобытый Пачкуном через Мишку Шурфа, и с интере-
сом наблюдал за передачей: прокуроры и милиция делились опытом борьбы
с правонарушениями. Забавно. Дурасников изумлялся: неужели только он
примечает - лепет, или другие тож смекают? Зампред безразлично смотрел
на воришек и несунов, полупьяных бабок, испитых в труху мужиков, скру-
ченных доблестными воителями, мелкота чаще других попадается. Странно,
вроде рыбине ускользнуть сквозь ячею сети не то, что плотвичке с иво-
вый лист, а на поверку иначе.
Ужин плотно улегся в утробе, гулко отрыгнулся, перекрыв болтовню в те-
левизоре, и вслед за мощным зампредовским рыком навалилась дремота.
Мишка Шурф давал бал в честь девятнадцатого марта. Любил выбрать дату
наугад, обзвонить друзей и подруг и оповестить серьезно, не растолко-
вывая, в чем дело: "Приглашаю завтра в кабак на бал в честь девятнад-
цатого марта!". На расспросы не отвечал, а к полуночи или позже, опла-
тив застолье, в пору начала разборки - кто с кем и кому попутно, а ко-
му нет - Мишка величаво признавался. Не день рождения! Не дата памяти!
Не праздник семейный, а просто девятнадцатое марта, ничем не примеча-
тельный день. Просто девятнадцатое марта. Каждый день - дар божий,
уверял Мишка, и его превозносили за щедрость: крали многие, а отмечать
девятнадцатое или любое другое число широко, с безрассудной удалью,
решался только мясник.
Мишка поднялся в торце стола и толкнул речь:
- За этим столом собрались самые известные жулики и проститутки нашего
славного города. Не покладая рук, не жалея ни времени, ни здравия эти
неискренне презираемые, несправедливо осуждаемые люди работают для ук-
рашения своей жизни. Их вроде бы сторонятся, но. исключительно из за-
висти. Работа проституток сложна и опасна, работа жуликов и того обре-
менительнее. Я рад видеть вас, пренебрегших условностями закостеневших
слоев нашего динамичного общества, на празднике девятнадцатого марта.
Сразу скажу: плачу я, чтоб не омрачить напрасным подозрением радости
жрать и пить на халяву. Я люблю вас такими, какие вы есть, со всеми
вашими многочисленными недостатками и слабостями. Кто я такой, чтоб
осуждать? Кто дал право одним осуждать других? Никто! Только глупость
и отчетливое осознание лентяями, что они на обочине жизни, заставляют
их кривить губы в презрении, но это от слабости. Мы - больные дети об-
щества, а калеченых и ущербных, как исстари водилось на Руси, любят
истовее.
Дальше Мишка Шурф понес про быстротекущие годы: про седину непременно
вплетающуюся в волосы бывших жриц любви; про то, что перед могилой все
равны, а из ветренниц - вот несообразность - вылупляются лучшие жены,
а бывшие жулики способны на сострадание, а вот праведники и мрачны и
желчны, и копейки из них не выжмешь; непонятностью натуры человека
закруглил и завершил пассажем про важность миссии участников застолья.
- Мы,- Мишка устремил перст указующий к лепнине потолка,- санитары об-
щества, как волки, обманываем только слабо соображающих и ленивых.
Способствуем отбору живо и здраво кумекающих. Теперь, в век экологи-
ческой справедливости, властям нужно сто раз подумать, прежде чем
взяться за нас. Кого ругать без ворья и фарцовки? Как отвлечь усталых,
пришедших с опостылевшей работы трудяг-грошевиков? На кого излить
ярость стопудовой Матроне, которой по паспорту едва-едва тридцать, ес-
ли не на хрупкую причесанную девочку в заморских одеяниях? Выходит,
общество не понимает своей выгоды, поднимая руку на обслугу теневой
экономики! И вот что я вам скажу: способы производства менялись, формы
правления тож, но жулики существовали всегда, как солнце, как луна,
как рождение и смерть; они, как боль в организме, сигнализируют о бес-
порядке. Разве мы болезнь? Мы симптомы! Ни один, уважающий себя эску-
лап, не вознамерится лечить симптомы, упуская из виду самое недуг!
Мишка устал, отер лоб салфеткой, приподнял бокал, черные насмешливые
глаза заплясали в бликах света, преломляющегося в шампанском.
- Оп-ля! - Мишка опрокинул бокал, рухнул на стул, прижал ближайшую да-
му, с лицом невинным, изумленным, будто всегда свидетельствующим: "Фи!
Я?.. Не такая! Упаси бог! Меня с кем-то перепутали".
- Шурфик,- пропели красиво очерченные губы,- купи мне шарфик!
Мишка запустил пятерню в густые волосы соседки, потрепал женщину, как
пуделя или пса редкой, вожделенной породы:
- Симптомчик ты мой! А молвят шептуны, теперь вас греют издалеча, с
британских островов?
Девица потянулась к бананам, Мишка поспешил с помощью, в секунду точ-
ными резкими движениями очистил спелый плод.
Застолье шумело, умел Мишка раскачать самых сумеречных: двое из авто-
сервиса с противоположного конца стола, оповестившие о неприятностях с
властями и весь вечер пившие мрачно и отринуто от общего веселья, рас-
таяли; вокруг изумлялись: чего печалиться? Кого не заметали? У кого не
возникали неприятности? Но отсидки избегали почти все и всегда, а из
присутствующих никто не разу не привлекался. Мишка Шурф поднялся, обо-
шел стол, обнял за плечи красавцев, жестянщика и маляра, слегка стук-
нул головами.
- Братья во Христе! Гоните печали! Не то измочалят! Покажите мне небе-
рущего, и я удалюся в монастырь, упрячусь в келье до смертного часа.-
Мишка мгновенно посерьезнел, шепнул на ухо жестянщику.
- У вас какой район? -услыхав ответ, полыхнул довольством, будто выиг-
рал в лотерею "Волгу" или срубил на ипподроме самый сладкий заезд.-
Хо! Известный райончик!!
Автосервисники впрямь расцвели на глазах: все знали, Мишка Шурф только
прикидывался балаболом, но концы имел будь-будь и при доброте характе-
ра и неплохой обеспеченности, нередко выручал за так или прицеливаясь
в далекое будущее.
По дороге к своему месту, Мишка навестил оркестр, отслюнил зеленую бу-
мажку, приказал три раза сбацать "Ах, Одесса, ты знала много горя!".
Оседлав стул, Мишка Шурф по-хозяйски оглядел стол, пальцем поманил
официанта, нашептал про свечи, про десерт для избранных: арбуз с конь-
яком, чернослив в подлинных, ручного сбивания, сливках и запихнул в
халдейский кармашек расчетную сумму, зная точно, что отблагодарил
по-царски.
Стол вскипел свежим шампанским, взрывами смеха, зашуршал наклонами тел
в струящихся, переливающихся платьях. Соседка Шурфа положила руку Миш-
ке на колено:
- Может, отзвонить Фердуевой? Затаилась?!
- Дверь обустраивает! Фердуха баба мозговитая, жадная, ей без крепост-
ного вала нельзя. Боится, выпотрошат, и то сказать, есть чего умык-
нуть.- Мишка Шурф похоже сообразил, что ляпнул лишнее и сосредоточенно
принялся за чернослив.
Соседка уточнила:
- А правда упакована?
- Брехня! - отрезал Шурф и обдал холодом глуповатую соседку с яркими
синими глазами.
Оркестр закончил отработку Мишкиных воздаяний, певец-руководитель ог-
лядел зал и взмахом руки, тпрукая по-детски пухлыми губами, продудел
отбой и сборы. Мишка Шурф выскользнул в холл, набрал номер Фердуевой,
и по тому, как он молчал, без тени ухмылки кивал, сосредоточенно пос-
тукивая по диску костяшкой указательного, можно было решить, что загу-
лявший допризывник докладывается грозному отцу.
Дурасников заглянул в кабинет Филиппа Лукича, толстопузого карлика с
непомерно большой головой, янтарными глазенками под клочковатыми бро-
вями и широким носом-башмаком; вообще Филипп Лукич напоминал более
всего разом побелевшего негра, и волосы его рыжие курчавились над
проплешинами мелким бесом. Дурасников зашел покалякать про меры воз-
действия на Апраксина, вернее обсудить, какие есть в арсенале, а также
обговорить: может рано еще стращать? Филипп знал толк в сроках, имел
опыт укрощения строптивых и шумных, и карательный нюх.
Филипп сыпал необязательными откровениями, и Дурасников, не слушая,
поддакивал. Филипп иногда мог потрясти осведомленностью в делах собе-
седника, и тогда зампред подогревал себя в уверенности: "Гнать взашей
Кольку Шоколадова! Стучит, гаденыш!" Но Филипп, будто читая мысли Ду-
расникова, давал задний ход, приоткрывал секреты утечки компромата, и
зампред убеждался: зря взъярился на Шоколадова, водитель не виновен.
- Ты насчет вчерашнего звонка? - Филипп молитвенно сложил руки на жи-
воте и крутил большими пальцами, напоминающими краснофиолетовые сар-
дельки.
Дурасников кивнул, говорить не хотел, лишнее: черт его знает, что у
него в кабинете за чудеса упрятаны? Филиппа боялись, знали его умение
наносить удары редкие, но смертельные. Филипп, в отличие от Дураснико-
ва, озабоченного важностью многотрудных дел, играл роль весельчака.
Он свел сардельки больших пальцев вместе и уткнул оба пальца в необъ-
ятный нос. Кормился Филипп в дурасниковских продмагах, но умудрялся
держать дистанцию и давал понять Дурасникову, что это он, Филипп, де-
лает зампреду одолжение, отовариваясь у его дворовых и присных, но,
если захочет, найдет себе другого благодетеля вмиг, а вот Дурасникову
Филиппа никто не заменит. Филипп источал запах власти, безумия, жесто-
кости, притом что ничего такого явно за ним не водилось.
- Разные имеются меры.- янтарные глазки сыпанули искрами восторга,
будто хозяин мысленно перебирал меры и охвачен приятным возбуждением
от их обилия и действенности.- Попасут объект мои ребята, в вытрезви-
тель пригласят.
- А если не пьет? - Дурасников оглянулся на дверь, окатило дрожью,
укорил себя в трусости: чего-чего, но приложить ухо к двери Филиппа
никто не посмеет.
Филипп масляно улыбнулся, глянул на Дурасникова, как на несмышленыша:
- Раззи важно пьет-не пьет? Важно, что забрали.
- Бить станете? - испуг Дурасникова был неподдельным.
- Упаси Бог! - Филипп даже огорчился.- Ни-ни, заберем, составим чин-
но-мирно документики и выпустим в лучшем виде.
- И что? - не утерпел Дурасников.
- А через пару месяцев еще раз заберем и еще раз составим, а через ме-
сяц или два третий раз подоспеем, а там, глядишь, по совокупности по-
паданий в вытрезвитель, отправим в лечебно-трудовой профилакторий. На
год. если случай тяжелый - на два.
Дурасников присмирел: страшно получалось, без битья, без насилия можно
человека, к тому же непьющего, упрятать на годы.
- А врачи? Врачи-то при обследовании увидят - непьющий.
Филипп аж привскочил от неосведомленности Дурасникова.
- Алкаши, брат, разные водятся, и белолицые, и кровь с молоком. От бо-
гатыря не отличишь. Врачам, что главное? Бумаги! Кто станет ковырять,
да и зачем. Своих по горло. Факты, брат, упрямая вещь, за год три раза
в вытрезвителе побывать не шутка. Возьмем к примеру тебя, человека,
пьющего в меру,- Филипп ласково рассматривал Дурасникова,- если мои
орлы тебя раза три сопроводят почивать на белых да казенных простынях,
любой врач не усомнится - вот он, клиент. Ты что ж думаешь, только
красноносые, да с синюшными мешками, аж до колен отвисающими, освежа-
ются? - Филипп замолчал, дотронулся до календаря, будто советовался с
канцелярской штуковиной,- разные меры в наличии, но. до поры, не вижу
оснований. Подумаешь, трепанул на сборище полумертвых. Старики любят
погундеть, да ленивы, да слабы, да недвижны, им ли тебя корчевать? Тут
бульдог нужен, чтоб хватанул - ножом зубы не разожмешь. Если твой
правдивец таковский, другое дело. Словом, побачимо,- Филипп откинулся
на спинку стула.- У моей снохи мать слегла, уважает красную икорку,
пособи.
- Не вопрос,- выдавил из себя Дурасников и покинул кабинет.
И опять просьба об икре предстала поощрением Дурасникову из уст Филип-
па.
Церковным перезвоном ожил звонок. Фердуева открыла мастеру-попечителю
стальных полос им же обласканную входную дверь и прошествовала в
спальню завершать туалет. Заботы громоздились, как торосы при таянии
льдов. Хозяйство Фердуевой требовало неустанных хлопот и твердости,
умения нравиться, умения подмазывать и умения вызывать страх, и все
эти умения надлежало использовать ко времени, быстро сменяя одно дру-
гим. Сомнений, в одежды коих часто рядится боязнь, Фердуева не испыты-
вала, но сомнения-прикидки, сомнения выбора пути посещали хозяйку
квартиры с непроницаемой дверью, роились под жесткогривыми волосами
вороной масти; в миг принятия окончательного решения Фердуева обыкно-
венно раскрывала пудренницу и вглядывалась в отражение, будто зазер-
кальный двойник подсказывал ей единственно верный ход, приносящий ско-
рый результат при незначительном риске.
Каждый день приносил вопросы, каждый день подопечные украшали выкрута-
сами своеволия, зная, что хозяйка без хлопот чахнет, без препятствий
