ков про себя, не исказив ни буквы, повторил въедливое из уст рыжего
Филиппа: "Стоит понимаешь, вперившись в витрину, и карандашиком в кни-
жечке чирк-чирк номера пачкуновской шатии братии!" Филипп сомнительно
утешил: "Не таких обламывали, да и вообще. может, погоношится
день-другой и лопнет, времечка на многонедельные труды не у всех в
достатке".
Пачкун по случайному совпадению отзвонил сразу после филипповского
треньканья. Начмаг, напротив, нашептал приятное: в субботу сборище в
бане под водительством Наташки Дрын, плюс ее подруга, изъявившая жела-
ние вторично погудеть с Дурасниковым.
Зампред оперся о стол и поражался мыслям пакостным и будоражащим, за-
висшим одна над другой, будто слои дыма или водка и сок в "Кровавой
Мэри", слои не смешивались: думы о субботе заставляли ослабить узел
галстука и ухарски расправить плечи; думы о мужике с записной книжкой,
набросившем удавку на Пачкуна, холодили спину и липко вымазывали Ду-
расникова потом. Зампред не впервой натыкался на сопротивление, а то и
открытую враждебность,но не слишком волновался: выковырнуть их брата
из кресла не каждому по зубам, хоть всю жизнь тряси записной книжечкой
с подсмотренными гадостями; но в этом случае бога районной торговли
окатило звериной тоской, уверенностью загнанного существа, неизвестно
отчего, но враз пронзенного - вот мой охотник! От сверлящего ствола не
увернуться, не сигануть в чащу, все предопределено, и ноги, только что
несущие в стремительном беге, сами подгибаются.
Втек виноватым школяром водитель Шоколадов - отпроситься на пару ча-
сов. Дурасников разъезжать не собирался, но отпускать Кольку не любил.
Шоколадов плел неубедительное про кончину теткиного мужа, про вязкие
поминальные хлопоты и не сомневался, что Дурасникову вранье очевидно.
Дурасников обычно сразу решал: отпустить или нет, а потом тянул жилы
для порядка: сейчас решил - отпустить, но молчал, пусть взопреет, су-
кин кот! Не одному ж Дурасникову шарахаться от великолепных юных объ-
ятий к филипповским иезуитским рассуждениям.
Хрюкнул телефон, Дурасников цапнул трубку, порадовался, что уж время
этого разговора Шоколадову понадобиться переждать в трепетном неведе-
нии.
Шоколадов приткнулся на краешке стула, нахохлился по-птичьи.
Распустились, мелькнуло у Дурасникова, без спроса валятся на стул, ох
и времена всеобщего прозрения, однако спасительная мысль подоспела ко
времени, не дала нырнуть в брюзжание: сидит ли Шоколадов или стоит,
боится смертельно зампреда или хихикает почти в лицо - неважно, важно,
что власть в руках Дурасникова, право издавать приказы и отзывать, ук-
рашать бланки подписью и резолюциями, право вызывать на ковер у него,
пусть по-доброму, пусть и совсем по-отечески, лишь бы не ломалась
структура, оставался нетронутым каркас, вроде как дом при капитальном
ремонте - несущие перекрытия и балки сохранены или заменены
точь-в-точь подобными, планировка без изменений, только лестничные
марши переложили да обои переклеили, подновили потолки, подкрасили пе-
рила, и старый дом зажил новой жизнью, всем своим нутром оставаясь
старым домом, откуда лишь выкурили старые запахи, сменили ковровые до-
рожки и зелень в горшках на подоконниках. Против косметических ухищре-
ний не возражал.
Дурасников мысленно усадил себя на полку в парилке, подсунув под зад
деревянную круглую доску, чтоб не сжечься, напялил фетровый колпак,
смежил веки и, как в яви, ощутил прикосновение тела давешней подруги.
Эх, ма! Не думал не гадал, что еще обломится плотского греха. Благость
снизошла на зампреда, умягчила шейные позвонки, что с хрустом все чаще
и чаще напоминали о своем наличии, благость отогрела Дурасникова, омо-
лодила, разгладила морщины, отутюжила мешки синюшные, почти согнав их
с начальственного лика, благость же приподняла руку зампреда и оживила
ленивым взмахом - иди, Коля, иди!
Шоколадова будто смерчем вымело. Дурасников опустил давно безмолвную
трубку, переворошил бумаги, зачинил красный карандаш, а подумав, и си-
ний, вытянул последовательно ящики из левой тумбы, сначала верхний,
затем средний и, наконец, нижний. Ничего определенного не искал, при-
вычка срабатывала - отдалял мучительное прочтение бумаг, налюбовавшись
выдвинутыми ящиками, резко загнал их в ячеи, с грохотом и болью, так,
что получалось, будто ящики виноваты, что суббота далеко, по улицам
шныряет с книжечкой опасный тип и вообще все чего-то добиваются от Ду-
расникова, прекрасно сознавая, что мало он может, а хочет и того мень-
шего: покоя, покоя и. еще раз покоя.
После обязательного посещения мыслей о покое, рука привычно прянула к
селектору и вытребовала подчиненных из тех, что особенно раздражали
зампреда. Рать его управлялась не просто, за каждым чернела тень вель-
можного столоначальника, и лавирование без лоции требовало умения и
каждодневного напряга.
Сосредоточиться Дурасникову не удавалось; перед глазами мельтешил Ап-
раксин, переписывающий номера, невозмутимый, достойный человек, как
раз из тех, коих Дурасников не понимал - всю жизнь без выгоды!? - бо-
ялся и ненавидел, зная, что ни при каких обстоятельствах не стать ему
равным Апраксину; видно это всем и особенно самому зампреду, и сосу-
щее, рвущее и пятнающее внутренности кровью ощущение второсортности
ярило Дурасникова люто, до головных болей и задышливой злобы. Внешне
он держался - не подкопаешься. Мог изобразить широту взглядов, мог
терзаться сомнениями прилюдно, мог изменить точку зрения, вообще мог
все, лишь бы ничего не менялось в сущностном порядке вещей: он правит,
а другие подчиняются, он изрекает, прочие внемлят.
После посещения "двадцатки" Пачкуна, Фердуева с полной сумкой понес-
лась по делам. Каждый день распухал делами неимоверно. Почуваев просил
закупить простыней, и хотя постельное белье - раздобывание, стирка и
прочие - числилось за Почуваевым и Помрежем, хозяйка, контролируя их
последнюю убогую закупку, решила обеспечивать предприятие бельем само-
лично. Единственно потребовала, чтоб почуваевская жена нашила метки
для прачечной, работа противная, но обязательная, особенно шиковать с
бельем Фердуева не намеревалась, вон в гостиницах, случается: ветошью
застилают да рядном прикрываются. Фердуева понимала, что затраты на
белье вычитаются из прихода, уменьшение денежных поступлений пережива-
лось болезненно; нешибко привередливых клиентов Фердуева советовала
размещать, по возможности, без белья, пусть притулятся на диванчике -
все лучше, чем вокзальный зал полусидя или в сквере под газетным лис-
том.
Подвалы института требовали неослабного внимания. Их грубо вымазанные
стены скрывали возможности резкого скачка предприятия. Подвалы подку-
пали неприступностью, скрытостью от посторонних и пространством. Дело
могло выгореть крупное, само производство Фердуева мыслила вести по
ночам, начиная, скажем, за час до полуночи и завершая к первым пету-
хам. За вывоз продукции не волновалась - не исключено, что клиентура
вознамерится разбирать без остатка - еще хотела заказать умельцам-ку-
либиным оборудование несложное, вмиг разбирающееся на примитивные
трубки и невинные бачки. Торопиться не стоило, но и пробуксовка в обе-
щающем деле недопустима.
Пока Филипп благоволил, опасаться не приходилось. Филипп заднего хода
не даст, жаден и крут, и Фердуева пожалела, что Филипп не молод, ему
еще годков с десяток отслужить бы.
Заскочила в кооперативное кафе меж Остоженкой и Арбатом; переговорить
о торжестве. Раз в год Фердуева задавала бал пайщикам и сотрудникам
предприятия за свой счет. Фердуевские балы гремели в кругах посвящен-
ных. Скрывать? Нечего. Раз в год и церковные мыши в состоянии побало-
вать себя. Хозяйка оплачивала по счету смехотворную сумму, но стол
пиршественный ломился, однажды, кажется Помреж вытянул из кофра фото-
аппарат, намереваясь щелкнуть загроможденный невиданным жором стол и
гулящих, Фердуева осадила: "А вот этого как раз не нужно! Лица снимай
отдельно от стола или. стол но без лиц!" Через час-другой после зас-
толья, только скромный счет удостоверял какой пир гремел милостью Фер-
дуевой и, если любопытствующий разделил стоимость вписанной в бумажку
снеди на число гостей, да кумекал в кооперативных ценах, получалось -
стол наисиротский.
Фердуева зашла в вылизанную подсобку, тут же притащили кофе - и, не
заметила кто - рюмку коньяка, вслед появился владелец, всегда завора-
живающий Фердуеву фамилией - Чорк.
Чорк - лицо отставного боксера, ручищи, как экскаваторные гребала,
улыбка младенца - внимательно выслушивал, не перебивая и кивая самому
себе. В заведении Чорка пить не полагалось, но не пить на балу скучно,
и Чорк, как и многие, для проверенных лиц освоил незатейливое разлива-
ние коньяка в пузатые графины, ничем не отличающиеся от вместилищ
подслащенных напитков.
- Разлить старлеев или капитанский?
Фердуева поморщилась: трехзвездочный коньяк для ее рати не почину ни-
зок, да и капитанский, четыре звезды - отдает скаредностью.
- Заправь генеральским,- уронила заказчица и обиделась, не увидев в
глазах Чорка и тени уважения, только готовность все устроить, как тре-
буется.
Чорк попутно предложил Фердуевой швейцарские часики. Миляги. Купила не
торгуясь, лето намеревалась отзагорать в неприступном пансионате и уже
сейчас вкладывала деньги в ублажение доставальщице путевок. Часы Чорка
Фердуева оставит себе, а поднадоевшие свои, на коих ловила не раз вос-
торженный взор путевочницы, снимет царским жестом с запястья и замкнет
на веснушчатой, мучнистой коже пожизненной уродки.
Чорк проводил до входа, предупредительно распахнув мореного дерева
дверь с витражами и, перехватив оценивающий взгляд Фердуевой, пояснил:
- Дверь ладили четверо, все с высшим. художественным, теперь год гуля-
ют на заработанное.- Чорк огладил хрустально промытые витражи и даже
потянулся к разноцветным плоскостям, вспыхнувшим внезапно сиганувшим
меж крыш солнечным лучом, будто желая поцеловать.
Фердуева такси не отпускала, уселась на заднее сидение, скользнула
взглядом по счетчику, не из скупости, а желая знать стоимость поездки
из чистого любопытства: ремонт ее машины затянули сверх оговоренных
сроков, и, не дав таксисту тронуться, Фердуева выскочила, притормозив
движение мужчин на тротуарах, замедливших пеший ход при виде такого
восточного великолепия форм и красок, ринулась в ближайшую телефонную
будку.
Чорк наблюдал за гостьей сквозь цветные стекла: нет, чтоб от меня поз-
вонить - все секреты! Крутая бабенка, наделенная свыше особым даром -
решимостью, как раз в таких проявлениях, что окружающим ясно - эта ни
перед чем не остановится. Если и числилось нечто притушающее привлека-
тельность Фердуевой, наносящее ущерб ее женским чарам, то как раз
мужская твердость и очевидная всем хватка. Фердуева набрала номер ав-
тосервисников, рекомендованных Мишкой Шурфом, объяснилась резко, за-
вершив излюбленным - я деньги плачу! И швырнула трубку.
Чорк не лишил себя удовольствия оглядеть с ног до головы стремительно
пересекающую проезжую часть цыганской яркости женщину, облаченную в
невиданные одеяния. Фердуева шваркнула дверцей такси так, что водитель
затосковал: как бы колеса не отскочили! Другому пассажиру ни в жизнь
не спустил бы, а тут только краем глаза зыркнул в зеркальце заднего
вида на подтянутую, с подчеркнутыми свинцовой серостью глазами женщину
и смолчал, даже удивился себе, обычно склочному и не склонному изви-
нять всякие-разные ПИПдури ненавистникам общественного транспорта.
Такси взметнуло пыль из-под задних колес, облачко поплыло к входной
двери коопкафе и медленно легло на витражи. Чорк извлек из кармана
замшевый лоскут и, не торопясь, протер цветные стекла.
Почуваев, после доклада Фердуевой о подвалах, уловив в хозяйском голо-
се больше, чем заинтересованность, решил обследовать подземные прост-
ранства лично. Почуваев-отставник, решительный, коротконогий мужчина с
бритой головой, с виду весьма консервативный, любил новации и даже к
"тяжелому металлу" и прочим ПИПдурям молодняка относился вполне терпи-
мо. Вообще в Почуваеве поражал контраст между сумеречной внешностью и
веселым нравом. Почуваев никогда и нигде не терялся, обожал балагу-
рить, мог посквернословить с понимающими толк в ругательствах и вооб-
ще, умел находить подходящее обращение с типами самыми капризными.
Ходил Почуваев три сезона под защитного цвета плащ-палаткой, а четвер-
тый, летний сезон, таская десятирублевые сандалеты непременно с яркими
пестрыми носками, брюки пузырем и тенниски образца пятидесятых годов -
неизвестно где и раздобывал такую редкость,может, донашивал старые за-
пасы. Под плащ-палаткой Почуваев носил обычно затертые до сального
блеска костюмы неопределенной масти и клетчатые рубашки, застегнутые
на все пуговицы, а в особенно торжественные дни еще и галстук нацеп-
лял. Людей почуваевской складки обычно боготворят кадровики, неизвест-
но отчего решив раз и навсегда, что именно на таких стоит-держится
земля родная.
Почуваев готовился к спуску в подвалы обстоятельно. Из дома захватил
фонарь, запасную лампочку к нему упрятал в нагрудный карман рубахи,
надел ботинки поплоше, не забыл прихватить одежную щетку - вдруг пылью
обсыпет или еще какая оказия? Одним словом, к экспедиции отставник
снарядился продуманно и без спешки.Сдав дежурство Ваське Помрежу, По-
чуваев домой не спешил: чего там делать? Газеты читать? Он и так пере-
читывал на службе ворох под потолок, телевизора тоже насмотрелся под
завязку, что и делать тягучими вечерами, если клиенты нешебутные, не
орут в мат-перемат, не безобразят и ведут себя пристойно, лишь изредка
нарушая покой Почуваева общепринятыми вопросами про кипятильники, са-
хар или чаек, желательно зеленый. Итак, отдежурив, Почуваев спустился
на лифте и, кивая отражениям в зеркальных дверях, двинулся к подваль-
ному лазу, как именовал про себя забытый, заставленный отслужившим
свое сейфом, вход.
После окончания работы и в выходные дни институт преображался в вымер-
шую планету: тишина, пустота, ни души. Лишь шальной прусак наискось
скользнет по стене. Владения свои Почуваев знал досконально, все во-
семнадцать этажей, все холлы и переходы, все каморки, темные антре-
сольные комнатенки, начинку чердаков и котельных. Субботы и воскре-
сенья в институте Почуваев особенно любил, медленно при дневном осве-
щении бродил по коридорам, заглядывая в лаборатории, в пристанища бу-
магоперекладывательных инженеров, в жизни не завернувших гайки, не
знающих с какого конца ухватить паяльник. На столах оставляли забытые
бумажки, раскрытые записные книжки, в неплотно задвинутых ящиках -
раскрытые фолианты, кое-где торчали вязальные спицы, запасная обувь
пряталась в низах шкафов, разная разность завораживала Почуваева;
иногда экс-воитель усаживался за стол, перелистывал чужие записи, шеп-
тал номера неведомых абонентов, гладил недовязанные шарфы, иногда за-
мирал перед широкими окнами и сквозь муть немытых стекол смотрел на
раскинувшийся внизу город.
Почуваев любил представить назначение тех или иных предметов, упрятан-
ных в ящиках, представить их обладателей или обладательниц, их расче-
ты, прикидки, тронуть думы другого о выгодах, попытаться представить,
благодаря бессловесным вещам, чем жив неизвестный, никогда не попадаю-
щий тебе на глаза.
Но сейчас Почуваев шагал по маршам бетонной, уже не такой чистой, как
основные, лестницы, чуя обостренным нюхом приближение затхлого подва-
ла, замечая нетщательность работы уборщиц, которые, чем ниже, тем пос-
пешнее промывали стены, протирали ручки дверей, а на щитах электропри-
боров, на ветвящихся тут и там кабелях нагло серела многомесячная
пыль, свидетельствуя, что сюда взгляды начальства не проникают годами,
здесь ничья земля, ничейная территория, неподвластная никому и все-
го-то в двух-трех метрах вниз от вскипающего по утрам обширного холла
института-гиганта. Почуваев рассмотрел похабное словцо выведенное
пальцем на слое пыли, хохотнул: небось водопроводчики или слесаря ос-
тавили отметину, и попытался представить лицо утренних уборщиц, читаю-
щих послание. В лабиринтах коридоров Почуваев ориентировался свободно,
а неприученный к полутемным, гулким переходам с извивами бесчисленных
поворотов заплутал бы враз, внутренне возопив: неужто потеряюсь посре-
ди шумного града под потолком, по верху коего бродят сотни людей, а ты
тут в одиночестве чахнешь, не ведая, как выбраться? А подашь глас, кто
ж услышит? Только хлам, снесенный с разных этажей, рубильники да кноп-
ки неизвестного назначения промолчат безучастно, а может полупридушен-
ное эхо метнется из-под низких потолков утопленных в землю помещений.
Почуваев тронул бухту пожарного шланга, притулившуюся в углу, попробо-
вал приподнять - тяжеленная, дьявол! Бросил шероховатую скатку и дви-
нул по узкой, почти трапной, лесенке, сбегающей круто и страхующей
спускающегося высокими перилами.
Разумнее всего, если Фердуева примет его прожект: дело ладить по суб-
ботам и воскресеньям - за двое суток работы, если все поставлено на
широкую ногу, наклепают дай Бог. Начинать, скажем, с пятницы в полночь
и до раннего утра в понедельник. Если же каждую ночь начинать, да сво-
рачивать дело к рассвету - наломаешься; без точных прикидок и расчетов
сейчас трудно решить, какой режим себя оправдывает, имело значение не
только собственно производство, сколько его скрытность - пусть меньше,
да спокойнее. Почуваев передохнул, попытался примирить себя с кражей
идеи Васьки Помрежа; уже и впрямь не отличал, кто первым подал идею, в
конце концов, не перегрызутся же они за первенство - патентовать, поди
не понадобится: а когда производство даст денежный выплеск, поди раз-
делят навар. Нравилось Почуваеву это молодежное - навар! Лучше не ска-
жешь, емко получается и каждому ясна суть. Навар обещал поразить раз-
мерами. Дух захватывало, когда представлял последствия; хорошо, что во
главе дела Фердуева. Сам Почуваев понимал: ему не потянуть, тут пот-
ребна башка с шестиподъездный дом, все учесть да взвесить, все связи
проследить, наладить сбыт и учет, да что еще там понадобится. Почуваев
догадывался, что самое основное ему неведомо - изюминка сокрыта, про-
изводством никогда не занимался; ему командуют, он командует; его обо-
рут, он обрявкает; его приголубят, и он младшему личному составу отец
родной. Почуваев жизнь прожил проводником, ну вроде медной проволоки,
какой сигнал запустят, такой и с другого конца и снимут; проводником
Почуваев служил идеальным, по врожденной веселости нрава зла подолгу
не держал, его любили, и никто не задавался вопросом, за что громада
государства содержит, и сытно, этого мужика, в общем не делающего ни-
чего дурного, но и ничего путного тоже; Почуваев не мешал, но и не по-
могал, не способствовал и не вредил, вроде, как жил и не жил одновре-
менно, а сколько таковских ходило-бродило вокруг - табуны.
Почуваев приблизился к маскирующему вход в подвал сейфу. На вид с мес-
та не стронешь, но Почуваев - мужик при крепких лапищах - уже не раз
пробовал волоком тащить, раскручивая махину на углах. Когда дело
обустроится, надо б дверь припереть шкафом дээспэ, грузным на вид, а
на деле для хлипкого канцеляриста пушинка, не рвать же сердце, каждый
раз, спускаясь в подвал. Почуваев привык к полумраку, пригляделся, пе-
ред схваткой с сейфом глубоко вдохнул затхлый, с примесью машинного
запаха, воздух и рванул сейф на себя. Лестница-трап скрипнула позади,
жалобно застонали металлические перила. Почуваев почувствовал чужого,
взгляд сзади уперся меж лопаток. Ладони взмокли, а шея напряглась так,
что Почуваев решил: более шее не вертеться.
Апраксин любил разгуливать по рынку: жизнь не расписана, не втиснута в
привычные рамки каждой мелочи, то и дело вспыхивают ссоры, взвихряются
перебранки, раздаются выкрики, сталкиваются интересы, торгуются про-
давцы и покупатели с лукавым прищуром, кто зло, а кто себе в радость -
не из жадности, а скорее из жажды общения. Фургоны-алки, развернув
алюминиевые зады, переломленными гусеницами, опоясывали рынок. Торгов-
ля шла не бойкая, но оживляющая обычно мертвые прирыночные пространс-
тва. Апраксин выбрался из-под сводов рынка. Увидел оливколиких, коре-
настых мужчин в темных костюмах, со щеками под двухдневной щетиной и
непременно в меховых шапках, хотя солнце шпарило по-летнему. Меж низ-
корослых высился Дурасников, чуть подале, у бровки тротуара, чернела
"волга", а в машине Колька Шоколадов терзал все ту же книженцию.
Зампред величаво слушал гортанную воркотню торговых людей, прибывших
из южного подбрюшья державы: их хлопотами, мольбами, нажимами, недос-
панными ночами сюда перебрались фургоны-алки,дабы скрасить невеселые
столы жителей стольного града.
Люди с оливковыми лицами взирали на Дурасникова, как ученики на патри-
арха; Дурасников кивал, морщил лоб, вращал глазами,заинтересованно пе-
респрашивал, поворачиваясь то к одному, то к другому, но свет глаз
зампреда свидетельствовал, что их обладатель парит вдалеке от рынка,
от фургонов, от грязных халатов и допотопных весов с гирями музейной
древности, истертыми до блеска тысячами пальцев.
Коренастые негоцианты вились вокруг Дурасникова роем. Зампред норовил
развернуться к солнцу так, чтобы лучи лизнули меловой белизны с серым
отливом кожу. Рой густел, и тогда только голова Дурасникова виделась
поверх поляны меховых шапок, то растекался в стороны, тогда скального
цвета ратиновое пальто зампреда, увенчаное начальственной главой, на-
поминало памятник, воспаривший на рыночных подступах волей не слишком
одухотворенного скульптора.
Апраксин замер меж торговок яйцами: Дурасников как раз в броске яйцом.
Хулиганские помыслы! Апраксин припомнил, как прошлым, нет, более дав-
ним летом - учинил бомбардировку яйцами лобовых стекол грузовиков -
шоферы-дальнобойщики устроили под окнами дома Апраксина ночное лежби-
ще. Грузовики по утрам ревели надсаживающимися моторами и будили весь
дом: яичную войну Апраксин выиграл - попробуй отмой лобовое стекло от
разбитого яйца - хотя не без схватки; сцепился в рукопашной с шофе-
ром-драчуном.
Апраксин вспоминал, и зампред споткнулся о чужие зрачки, вернулся на
рыночную площадь из бани или грядущего однокомнатного рая подруги На-
ташки Дрын, мигом опознал Апраксина, тут же всплыл звонок Филиппа-пра-
воохранителя. Помрачнел, насторожив рой оливковоликих, гудение голосов
вмиг спало, приученные отличать оттенки начальственных чувств люди
опешили: что прогневало могущественного чина? Кто? Люди в шапках, при-
молкнув, принялись подозрительно вглядываться друг в друга.
Дурасников больше на Апраксина не таращился: и так ясно - следит, не
ошибся Филипп, тип посадил под колпак и "двадцатку" Пачкуна, и самого
Дурасникова, переписал номера машин пачкуновских дружков, упаси Бог
теперь Шоколада оставить черную "волгу" с номером - тут сомнений нет -
известным каждою цифрою Апраксину, вблизи "двадцатки". Дурасникову,
как и любому, не нравилось оказываться под слежкой-объектом, хохотнул
бы Филипп. Зампред раздвинул плечом рой смуглых сограждан и задумчиво
двинул по площади, задерживаясь у распахнутых торцов фургонов, успевая
удивляться, что продавцы даров юга не обращают не него ни малейшего
внимания, не ведая, что на рынке и прилегающих асфальтовых площадках
могущественнее Дурасникова нет: ход рыночного механизма целиком регу-
лируется им: возжелает-выключит, возжелает-наддаст парку.
Определенно враг, размышлял Дурасников, вырабатывая линию поведения,
прикидывая разные-разности. Такого запросто не пуганешь. Если человек
со всей серьезностью днями пасет объект - ишь как изъясняюсь! - от та-
кого жди худшего. Как Филипп намекнул? Три привода в вытрезвитель и.
на принудиловку. Да так ли все гладко сладится? На словах все кругло
да споро катится, а только приступи практически, враз вылезают случай-
ности, непродуманности, глупости первостатейные. Радовало одно: пугать
да нажимать выпадает Филиппу, его людям, а Дурасников вроде над схват-
кой, если прижмут, он-то команд не давал, мало ли что Филиппу взбрело
в голову. Филипп не тюха, свою выгоду не пропустит, может, потому по-
шел навстречу Дурасникову, чтоб компру заиметь? Дурасников взмок - не
дышало тело под ратином, да и страх гайки закручивал. Меж Филиппом и
Апраксиным, как меж двух огней. А тут еще Пачкун пару бунтов местного
значения отчебучил. Узлы стягивались, все туже сдавливали голову замп-
реда, и боль, пульсируя вначале на висках, начинала долбежку повсе-
местно.
Дурасников еще раз окинул взглядом подведомственный ему рынок: музыка
надрывалась, девицы плясали с поддельным восторгом, очереди прокаля-
лись под солнцем, старушки стыдливо считали гроши в сухоньких ладош-
ках, выходные мужья набивали ротастые сумки всячиной, дети лизали мо-
роженое, ликующие, не подозревающие, что это Дурасников накормил их
лакомством.
Апраксин сбежал с плавного спуска от рыночных дверей, и Дурасникову
показалось, что этот человек сейчас бросится за ним, вцепится в глотку
и примется душить на глазах у молодых мам с колясками, домохозяек,
увешанных гроздьями пакетов и авосек, усталых цветочников, скучающих у
развалов гвоздичных головок. Апраксин опасений Дурасникова не ведал,
не знал, что опрометчиво вел себя у витрины "двадцатки", не знал, что
люди Филиппа вышколены на славу, и случилось худшее - Апраксин, будто
камешек застрял меж зубцов слаженно вертящихся шестерен, смазанных и
не допускающих появления постороннего предмета, инородного тела, меж
снующими деталями сложного деньгоглотательного механизма.
Дурасников ринулся к машине. Шоколад врубил движок загодя и рванул с
места сразу же, как только зад начальника упокоился на мягкой подушке
сидения.
Апраксин случайно выскочил на проезжую часть, как раз под капот резко
сворачивающего автомобиля. Шоколад, едва успел вывернуть руль, лакиро-
ванный бок крыла скользнул по брючине Апраксина, оставив пылевой след
на светлой ткани.
- Сдурел, что ли? - Дурасников, не поворачиваясь, прикрикнул на шофе-
ра: если б что случилось здесь, задави они этого следопыта и тогда.
Дурасников не утерпел, обернулся, глянул сквозь заднее стекло на уда-
ляющуюся фигурку, поостыл и невольно мелькнуло: что б произошло, ухай-
дакай Колька докучливого соглядатая? Вышло б лучше не придумаешь, под
суд выпадало Шоколаду, а Дурасникову - воля; но это если б сразу же
под колесами и конец, а если б только побился-поломался пострадавший,
тогда пришлось бы туго, прознал бы он, больничный пленник, чья машина
и начал бы катить бочку, припомнив собрание, их перепалку и получилось
бы, из мести Дурасников сбил обидчика.
- Теллэгэнт! - прошипел Шоколад. В его устах страшнейшее ругательст-
во.- Спят на ходу.
Дурасников промолчал: и то сказать, от этих умников одни беды, с пач-
кунами всегда сторгуешься, а умники больно принципами нашпигованы, са-
ми подталкивают к порке да расправе. По разумению зампреда, все скла-
дывалось в жизни недурно, если б не бузотеры, все им в жизни не так,
всего мало, да плохо, расшатывают лодку, мать их так, невдомек, что
враждебные силы только ручки потирают. Что за враждебные силы Дурасни-
ков не представлял, не обременял себя распутыванием клубков, а только
знал, что все, кто против него,- силы враждебные и спорить нечего, а
еще знал, что проводить черту меж правыми и виноватыми, размежевывать
агнцев и козлищ на роду написано именно Дурасникову и таким, как он;
вроде пастырской миссии, когда носителю вероучения всегда больно зреть
как плутают несмышленыши в вере, в лабиринтах псевдоправдивых истин,
напетых чужаками. Дурасников в вере преуспел, у него на лице каждый
прочтет - не сомневаюсь! Готов поддержать каждого, кто выше, и всех
вместе. Получалось, что Дурасникову вера дана, как абсолютный слух,
никогда не сфальшивит, не кукарекнет с чужого голоса, хор не портит, а
хор всегда прав: это солист распаляет самомнение зряшним, что хор для
него обрамление, но хор-то знает, что все обстоит как раз наоборот.
Апраксин щурился, смотрел на вихрь пыли, вырывающийся из-под колес ав-
то, и мышиного цвета шлейф нагонял тоску.
Теперь Апраксин припоминал, будто во взгляде Дурасникова скользили
смущение и опаска, по лицу зампреда можно бы предположить, что с южны-
ми негоциантами он сговаривался о вознаграждении за отцовское отноше-
ние к торгам. Апраксин понимал, что дурные дела не обговаривают при-
людно, а только с глазу на глаз, и одергивая себя, укорял, отвращал от
пустых придирок к зампреду - одно дело бесхозяйственные муки, другое -
вымогатель; тут Апраксин мог пережать в нелюбви, если человек тебе не
по нраву, зря не навешивай на него грехи мыслимые и немыслимые. Пог-
рязли все в подозрениях, дурная пора, подозрения множат зависть, по-
буждают к лихим мерам, жестоким, очевидно бессмысленным, а чаще вредо-
носным.
Тепло еще не привычное - весна только нарождалась - размягчило, образ
Дурасникова заплясал в прогретой дымке, вытеснился ветвями деревьев со
взбухшими почками. Ярмарка гомонила, околдовывала. У бабки, напоминаю-
щей сморщенный гриб в низко повязанном платке, Апраксин купил полкило
малосольных огурцов в пластиковом пакете и, разгрызая пупырчатый овощ,
двинул к дому, оглядывая просыпающиеся деревья и только изредка поду-
мывая о Фердуевой и квартире, обращенной в крепость.
Почуваев так и прилип к сейфу. Намертво, будто приварили пряжку ар-
мейского пояса к поверхности несгораемого шкафа. Человек на лестни-
це-трапе замер, подвал смолк, и только напряжение двоих, неожиданно
встретившихся, могло вот-вот с треском разрядиться голубыми искрами.
Почуваев не робкого десятка, к тому же успел переворошить в мозгу не-
мало в эту липко тягучую минуту: ему ничего вроде не грозило. Страх
навалился неведомо откуда - обстановка затхлого подземелья способство-
вала, а если вдуматься?.. Почуваев не крадет сейчас, не зарится на чу-
жое, не пойман с казенным добром в обнимку или за пазухой. Разве недо-
пустимо после службы рачительному человеку проверить, что да как в его
владениях? Хорошо, что не успел еще сейф оттащить и обнажить потайную
дверь - отставник сильно надеялся, что его секрет никому не известен,
значит он поднесет его Фердуевой на блюдечке, потупив смиренно взор и
точно зная, что добрые дела, попахивающие прибытком, Фердуева без воз-
даяния не оставляет.
Почуваев прижал кулаки к груди, резко обернулся.
На лестнице карикатурным фитилем высился Васька Помреж и скалил в ух-
мылке лошадиные зубы.
Почуваев стряхнул страх, вытер платком опасения, проступившие на лбу
потом, вперился в Помрежа.
