- Хай! - прошептала она. - Мой господин! - Но взлет ее духа оказался
кратковременным, потому что голос Хая Бен-Амона пел песнь дароприношения.
Хай посылал ее к богине, и в этот момент перед ней открылась картина
ада и безысходного отчаяния. Она попала в сети какого-то чудовищного
заговора, ничего не понимая, зная только, что Хай предал ее. Он тоже
против нее. Он предлагает ее богине.
Теперь жить больше не для чего. Легко оказалось сделать последние
шаги к платформе.
Она остановилась на краю, распростерла руки в знаке солнца и
посмотрела вниз, в полумрак пещеры. Внизу неподвижно застыли воды
бассейна, рядом с ним стояли царь и жрец.
Они смотрели на нее, но были слишком далеко, чтобы она увидела
выражение их лиц. Все, что она понимала, это что голос Хая по-прежнему
звучит в песне дароприношения, предлагая ее богине.
Она почувствовала, как отчаяние сменяются ненавистью и гневом, и не
хотела умирать с этими чувствами в сердце. Чтобы опередить их, она
наклонилась над бездной, и в тот момент, как она потеряла равновесие,
голос Хая внезапно смолк на середине слова.
Танит продолжала медленно наклоняться и неожиданно оказалась в
воздухе, полетела вниз, ее увлекала к бассейну тяжесть золота. И тут она
снова услышала голос Хая. Он в отчаянии крикнул: "Танит!"
Она ударилась о поверхность бассейна с такой силой, что жизнь сразу
покинула ее, а тяжелые украшения быстро увлекли в неподвижные воды, так
что Хай заметил только золотой блеск в глубине, будто большая рыба
повернулась набок.
Манатасси переправился через большую реку зимой 543 года Опета. Он
использовал прохладную погоду, чтобы перейти реку в тот момент, когда
уровень ее самый низкий. Всего переправились три армии разной величины.
Самая маленькая, всего в 70 000 воинов, переправилась на западе и
уничтожила стоявший там гарнизон. Потом быстро направилась к западным
берегам озера Опет, где узкий канал отводил воды озера и давал галерам
Опета доступ к океану. Канал назывался рекой жизни, артерией, которая
питала сердце Опета.
Воины Манатасси перерезали эту артерию, освободили рабов, расчищавших
канал, и перебили гарнизон и надсмотрщиков. Большая часть флота Хаббакук
Лала лежала на берегу, готовясь к очистке корпусов. Галеры были сожжены на
месте, а моряков побросали живыми в огонь.
Затем офицеры Манатасси переркрыли канал. Его воины и десятки тысяч
освобожденных рабов снесли небольшой гранитный холм, стоявший рядом с
рекой жизни, и погрузили его в самое узкое место канала, сделав
невозможным проход для любого судна, большего, чем каноэ. Эта работа
сопоставима со строительством великой пирамиды Хеопса. Город Опет и его
население были полностью отрезаны от внешнего мира.
В то же время вторая, большая, армия переправилась на востоке,
беспрепятственно прошла по территории дравов и, как черная буря, ворвалась
на холмы Зенга.
Третья и самая большая армия, почти в три четверти миллиона,
устремилась через реку в районе Сетта. Сам Манатасси командовал ею, и
именно он избрал это место для переправы.
Мармон поспешил навстречу ему со своим единственным легионом в 6 000
человек и был разбит в короткой кровавой битве. Мармон бежал с поля битвы
и умер на собственном мече среди горящих развалин Заната.
Манатасси поместил свой центр на дороге на Опет и покатился по ней.
Его колонна занимала три мили в ширину и двадцать в глубину, огромное
количество людей мешало ей продвигаться быстро.
Манатасси опустошал землю. Он не брал пленных, ни мужчин, ни женщин,
ни детей. Не грабил, жег ткани, книги, кожу, разбивал посуду, бросал все в
погребальный костер нации. Здания он сжигал, а потом разбрасывал горячие
каменные плиты.
И ненависть его питалась разрушением, она, казалось, растет, и пламя
ее горит все ярче.
В распоряжении Опета было девять легионов. Один из них погиб вместе с
Мармоном на севере, еще два были разорваны на куски на террасах Зенга, а
выжившие держались в нескольких осажденных крепостях.
С оставшимися шестью легионами Ланнон выступил из Опета навстречу
Манатасси. Они встретились в ста пятидесяти милях к северо-востоку от
Опета, и Ланнон одержал победу, которая дала ему две мили территории и
один день передышки, но которая стоила четырех тысяч убитых и раненых.
Бакмор, в отстутствие верховного жреца командовавший легином
Бен-Амона, пришел в палатку Ланнона на поле битвы, когда небо светилось от
похоронных костров, а запах сожженного мяса портил аппетит, оставшийся
после усталости битвы.
- Враг оставил 48 000 мертвых, - возбужденно доложил Бакмор, и Ланнон
увидел, что он больше уже не молод. Как быстро пронеслись годы. - За
каждого нашего мы взяли двенадцать, - продолжал Бакмор.
Ланнон смотрел на него, сидя на кровати; врач перевязывал ему легкую
рану на руке. Он увидел засохший пот и кровь в волосах и бороде Бакмора,
на его красивом лице обозначились новые линии.
- Скоро ли ты сможешь снова сражаться? - спросил Ланнон, и тени на
лице Бакмора углубились.
- День был тяжелый, - сказал он. Легион Бен-Амона держал центр в те
отчаянные часы, когда казалось, он будет разорван под давлением черных тел
и стали.
- Скоро ли? - повторил Ланнон.
- Через четыре-пять дней, - ответил Бакмор. - Мои люди устали.
- Придется раньше, - предупредил Ланнон.
Они сражались на следующий день, битва была отчаянной и стоила не
меньше предыдущей. Снова Ланнон одержал победу, но не смог удержать поле и
должен был оставить тысячи своих раненых гиенам и шакалам, а сам отступил
к холмам, к новой защитной линии.
Пять дней спустя они снова сражались, и еще пять раз в следующие
семьдесят дней. И в конце этого времени они стояли лагерем в двадцати
римских милях от Опета, и шесть легионов Ланнона сократились до трех.
Неважно, что они выиграли восемь больших сражений и убили почти
двести тысяч врагов. Потому что Зенг пал, и только горстка воинов
пробилась, чтобы описать его судьбу. Города сожжены и сровнены с землей,
сады срублены и тоже сожжены. Шахты срединного царства разрушены, рабы
освобождены и присоединились к ордам Манатасси, а стволы шахт забиты
землей и камнями.
Канал реки жизни перекрыт камнями, даже на галерах Хаббакук Лала
нельзя уйти, а с востока и запада движутся новые армии, чтобы усилить
давление Манатасси на Опет.
Несмотря на тяжелый урон, который нанес Ланнон армиям противника,
они, казалось, не уменьшились и не утратили решительности. Каждый раз, как
Ланнон устанавливал свои знамена и препятствовал Манатасси продвигаться,
на него набрасывались свежие силы. Он уничтожал их десятками тысяч, он
обескровил собственные легионы, и с каждым разом усталость и отчаяние все
сильнее подавляли их боевой дух.
На семьдесят первый день целый легион, в шесть тысяч человек, ночью
перебил своих офицеров и разбежался в темноте маленькими группами. Взяв
своих женщин из окружающих Опет деревень, беглецы растворились на юге.
Бакмор преследовал их недолго и привел с собой сотню в цепях, чтобы
они предстали перед гневом Ланнона. Все они смешанной крови юе, классом
выше освобожденных рабов, самый низкий слой граждан, которым позволено
носить оружие. Похоже, они невысоко ценили эту привилегию. Храбрый от
сознания неизбежности казни, их предводитель сказал царю:
- Еслы бы ты дал нам, во имя чего сражаться, если бы нас ценили хоть
немного выше собак, мы остались бы с тобой.
Ланнон велел живьем сварить этого человека за его дерзость и с
оставшимися двумя легионами отступил в город.
Они разбили лагерь на берегу озера за городской стеной, и глядя на
север, Ланнон днем и ночью видел огни армии Манатасси, как цветущие
маргаритки на равнине. Манатасси продолжал теснить его.
Бакмор нашел царя на краю лагеря. Тот смотрел на позиции врага.
Бакмор приблизился к царю с первой хорошей новостью за долгие дни.
- Новости о Хае Бен-Амоне, величество. - И Ланнон почувствовал, как
оживает его дух.
- Где он? Он жив? Возвращается? - спрашивал Ланнон. Только сейчас он
признался себе, как ему не хватает маленького жреца. Он не видел его с
того дня, как Хай выбежал из пещеры Астарты в середине церемонии
Плодородия Земли.
Хотя Ланнон организовал тщательные поиски, даже предложил награду в
сто золотых пальцев за информацию о нем, Хай исчез.
- Он возвращается? - Сколько раз с того дня ночами Ланнон тосковал по
своему другу, по его советам и утешениям!
Как часто в грохоте битвы прислушивался к крику Хая "За Баала!" и к
песне большого топора.
- Где он? - спросил Ланнон.
- Его видел рыбак. Он на острове, - ответил Бакмор.
Дни скользили в тумане горя. Хай утратил им счет, один легко
переходил в другой. Большую часть времени он работал над свитками. Он
принес с собой все пять золотых книг и, уходя из хижины, прятал их под
матрац.
Он писал только о Танит, о своей любви к ней и о ее смерти. Вначале
он работал днями и ночами, но потом масло для лампы кончилось, и по ночам
он бродил по берегу и слушал, как небольшой прибой шипит и шумит,
накатываясь на песок, а ветер над островом шелестит листьями пальм.
Он питался пресноводными моллюсками и рыбой, которую ловил на
отмелях, он похудел, его волосы и борода спутались.
Горе виднелось в его взгляде, диком и отчаянном, он ни о чем не
думал, кроме своей потери. Прошло много дней в безнадежном отчаянии,
прежде чем гнев и негодование начали поднимать в нем свою голову. Из
глубины возникали мысли, темные и опасные, как тени акул-убийц,
поднимающихся на запах крови.
Сидя у дымящего костра, он думал о своей земле и ее богах. Ему
казалось, что они жестоки и алчны. Земля, вся посвященная накоплению
богатства, не считая количества затраченных человеческих жизней.
Легкомысленные боги, требующие жертвоприношений, кровожадные и алчные.
Хай оставил костер и отошел на берег озера. Он сел на песок, и вода
набегала на его ноги и отбегала назад. Темные мысли оставались, смешиваясь
с воспоминаниями о Танит.
Он размышлял о богах, избирающих в жертву своих любимых и верных
слуг. Чего еще они хотят от него? Он отдал им все, что ему было дорого, а
им все мало.
Как жестоко, что они избрали Ланнона, чтобы лишить его его любви. Он
жалел теперь, что не рассказал Ланнону о Танит. Если бы Ланнон знал, он
защитил бы его любовь, Хай был уверен в этом. Сначала он возненавидел
Ланнона, потому что именно он назвал имя жертвы. Потом разум победил. Он
понял, что Ланнон действовал, желая лучшего. Он ничего не знал о
взаимоотношениях Хая и Танит. Он знал только, что нация в страшной
опасности и нужен ценный вестник. Танит в таком случае - естественный
выбор, неохотно признавал Хай. Он поступил бы так же.
Он не ненавидел Ланнона больше, но он возненавидел тех, кто
подталкивал его к этому. Богов, безжалостных богов.
Над озером встал великий Баал в великолепии золотого и красного, на
горизонте виднелись розовые утесы и башни Опета.
По привычке Хай встал, расставил руки в знаке солнца и открыл рот,
чтобы запеть хвалу Баалу.
И вдруг он весь задрожал от гнева. Гнев вздымался в его душе,
обжигала ненависть, вее погребальном костре гибла его вера.
- Будь проклят! - закричал он. - Чего еще ты хочешь от меня,
пожиратель плоти? Долго ли мне еще быть твоей игрушкой?
Сжав кулаки, он погрозил ими восходящему солнцу, лицо его исказилось,
слезы полились в спутанную бороду. Он пошел к озеру.
- Сколько еще мне кормить твой аппетит, убийца? Сколько еще невинных
погибнет, прежде чем ты утолишь свою чудовищную жажду крови?
Он опустился на влажный песок, и вода плеснула на него.
- Я отвергаю тебя! - кричал он. - И тебя, и твою кровожадную подругу.
Ничего больше не хочу от вас, я вас ненавижу. Вы слишите меня? Я вас
ненавижу!
Он замолк и склонил голову. Вода журчала вокруг. Немного погодя он
набрал ее в руки и вымыл лицо. Потом встал и пошел к хижине. Он испытывал
чувство освобождения, мира, которые следуют за бесповоротным решением. Он
больше не жрец.
Он съел кусок копченой рыбы и выпил чашу озорной воды, потом снова
начал работать над свитком.
Снова он писал о Танит, стараясь припомнить звуки ее голоса, каждую
улыбку и хмурое выражение, то, как она смеялась, и как держала голову, как
будто хотел дать ей бессмертие в своих словах, как будто мог дать ей жизнь
на следующие тысячу лет в словах, вырезанных в неистребимом золоте.
Однажды он поднял голову над свитком и увидел, что день кончается,
длинные тени пальм устилают берег, делая его похожим на полосатую тигровую
шкуру. Он снова склонился и продолжил работу.
Зашуршал песок под шагами снаружи хижины, темная тень перекрыла свет.
Хай снова поднял голову. В двери стоял Ланнон Хиканус.
- Ты нужен мне, - сказал он.
Хай не ответил. Он сидел над свитком и, мигая, смотрел на Ланнона.
- На этом острове ты пообещал, что никогда не покинешь меня, -
негромко продолжал Ланнон. - Помнишь?
Хай смотрел на него. Видел глубокие линии заботы и страдания, видел
впавшие глаза в темных кругах на изможденном лице. Увидел серую кожу и
старческое серебро в бороде и на висках.
Увидел полузалеченные раны и свежие раны, кровоточащие сквозь
повязки. Он видел человека, доведенного до предела усталостью и отчаянием,
в чьем горле стоял горький вкус поражения.
- Да, - сказал Хай, - помню. - Он встал и подошел к Ланнону.
Они вернулись в Опет рано утром. Всю ночь сидели у костра в хижине
Хая и разговаривали.
Ланнон рассказал о ходе кампании и состоянии нации. Рассказывал о
каждой битве, о каждой уловке, применяемой врагом.
- Я очень рассчитывал на боевых слонов. И зря. Мы потеряли их в
первой же стычке. В них бросали копья, смоченные в яде, взятом у
бесчисленных пчел. Я узнал у пленника, что они выкуривали сотни ульев и
тщательно выдавливали яд у каждой пчелы. Боль от ран сводила слонов с ума.
Они бросались на наши линии, и нам приходилось убивать их.
- К тому же у них появились тренированные атлеты, которые вскакивали
на спину слонам. Они прыгали, подброшенные товарищами, как
профессиональные акробаты, убивали погонщиков, а потом ударяли зверя в
основание шеи.
- В этом я виноват, - сказал Хай. - Я рассказал ему о такой тактике.
Ее применяли римляне против слонов Ганнибала. Он не забыл ни слова из
того, чему я его учмл.
Ланнон продолжал рассказывать о победоносных сражениях, каждое из
которых делало Опет все слабее, об отступлении перед черными ордами, о
растущем отчаянии в легионах, о дезертирстве и мятежах, об уничтожении
большей части флота и блокировании канала.
- Сколько кораблей осталось?
- Девять галер, - ответил Ланнон, - и еще много рыбачьих лодок.
- Достаточно, чтобы перевезти всех через озеро на южный берег?
- Нет. - Ланнон покачал головой. - Недостаточно.
Они говорили всю ночь, и в темные предрассветные часы Ланнон задал
вопрос, который весь вечер был у него на языке. Он знал, что Хай ждет
этого.
- Почему ты покинул меня, Хай? - негромко спросил Ланнон. Если Хай
верит, что Ланнон ничего не знал о его отношениях с ведьмой, если считает,
что выбор жертвы был случаен, Ланнон должен изображать неведение.
Хай задумался, и свет костра снизу осветил его лицо, оставив глаза в
темных ямах.
- Ты не знаешь? - спросил он, внимательно глядя на Ланнона.
- Знаю только, что ты выкрикнул имя ведьмы и исчез.
Хай продолжал рассматривать лицо Ланнона в свете костра, ища следов
вины, признаков обмана. Их не было. Лицо Ланнона оставалось усталым и
напряженным, но бледно-голубые глаза смотрели прямо и пристально.
- В чем дело, Хай? - настаивал он. - Я все время над этим размышляю.
Что погнало тебя из храма?
- Танит. Я любил ее, - сказал Хай, и выражение лица Ланнона
изменилось. Он долгие секунды смотрел на Хая, пораженный и пришедший в
ужас.
- О мой друг, что я тебе сделал? Я не знал, Хай, не знал.
Хай опустил взгляд и вздохнул.
- Я тебе верю, - сказал он.
- Моли Баала простить меня, Хай, - прошептал Ланнон и сдал плечо Хая,
- за то, что я причинил тебе горе.
- Нет, Ланнон, - ответил Хай. - Я никогда больше не буду молиться. Я
утратил свою любовь и отрекся от богов. У меня не осталось ничего.
- У тебя остался я, старый друг, - сказал Ланнон, и Хай застенчиво
улыбнулся ему.
- Да, - согласился он, - остался ты.
Они перенесли золотые свитки и топор с грифами туда, где терпеливо
ждали Бакмор и команда рыбачьей лодки, и рано утром приплыли в Опет.
Легионы приветствовали их, царя и жреца, и Хай почувствовал, как
слезы наворачиваются на глаза.
- Я не заслуживаю этого, - прошептал он. - Я покинул их. Мне
следовало быть с ними.
Хотя два легиона были составлены из остатков первоначальных девяти,
Хаю показалось, что основа их - легион Бен-Амона. Повсюду видел он
знакомые лица, улыбавшиеся ему из рядов. Он останавливался, чтобы
поговорить, стараясь, чтобы тон у него был бодрый, замечал помятые доспехи
и грубо перевязанные раны, полузажившие или воспаленные.
Он видел, насколько они истощены, истощены не только телом, но и
душой. Улыбались они недолго, и приветствия звучали хрипло, но они были
готовы к борьбе, и в них сохранялся боевой дух. Им повезло: эпидемии,
ослабляющие обычно осажденные армии, пока не затронули их. Интересно, что
когда передвигаешься с места на место, не остаешься на месте так долго,
чтобы загрязнить воду и накопить груды отбросов, болезнь не появляется.
На берегу озера в лагере находилось 26 000 человек, и это были
храбрые воины. Хай чувствовал, обходя их ряды, как растет уверенность и
согревает надежда. Возможно, с такой силой еще можно чего-нибудь добиться.
Ланнон и Хай пообедали в полдень с офицерами. В непосредственной
близости от кладовых Опета не было недостатка в зерне и мясе, и они
пировали и пили за здоровье друг друга, а солдаты наслаждались двойной
порцией вина, которую распорядился выдать Ланнон. После еды Ланнон
разрешил женам прийти в лагерь. Обычно это разрешалось после победы, а не
перед битвой. Тысячи женщин устремились из города в лагерь, многие из них
жены на один день - и не одного солдата.
- Пусть наслаждаются, - заметил Ланнон с сожалением в голосе, когда
они шли по лагерю в сопровождении офицеров и отборных легионеров. - Боги
знают, что для многих это будет в последний раз. - Голос его затвердел. -
Но проследите, чтобы после заката в лагере не осталось ни одной женщины.
В массовых совокуплениях было что-то отчаянное, как будто жизнь
старалась на краю уничтожения обеспечить свое продолжение. Как будто в
движениях любви можно пренебречь звтрашней смертью.
Ланнон оставил лагерь в этом безумии и провел свою группу за его
пределы. Он шел летящей походкой легионера, способной поглотить мили. Они
пришли на возвышение, с которого открывалась видимость на многие мили во
всех направлениях. Тут они провели много часов, следя, как орды Манатасси
выходят из проходов через холмы на полого спускающуюся к озеру местность.
Смотрели они молча, потому что такое зрелище способно вселить страх в
сердце самого храброго человека.
Как будто из гнезда толстыми длинными колоннами расползались черные
питоны. Они казались бесконечными, эти массы людей, это протяжение
первобытных сил. Они были неизбежны и неуклонны, как морской прибой или
движение грозовых туч по летнему небу, и смотревшие на это подавленно
молчали.
Манатасси со своим авангардом остановился всего в пяти милях от
лагеря Ланнона. Но тыл его армии еще не появился из холмов, и вся долина
была густо покрыта войсками. Им не было конца, не было возможности их
сосчитать, потому что неизвестно было, где кончаются колонны.
Ланнон и Хай в сумерках спустились с возвышения. Звезда Астарты ярко
светила в небе Опета цвета индиго. Хай отвел от нее взгляд.
Они прошли в гавань и следили за погрузкой женщин и детей в
оставшиеся девять галер Хаббакук Лала. Галеры будут стоять у берега ночью
и следующий день, пока не станет ясен исход битвы. Если Опет будет терпеть
поражение - а Хай знал, что так оно и будет, - галеры переправятся на
противоположный берег, и их женщины с детьми постараются уйти от
Манатасси. Выжившие в битве мужчины догонят их, кто как сможет.
Места для всех на галерах не хватало, поэтому первыми вошли женщины
царской семьи и аристократки, затем жрицы и семьи купцов. Был ужасный
момент, когда женщины юе и из низших классов попытались прорваться в
гавань и найти место на галерах. Их избили дубинами и отогнали моряки
Хаббакук Лала. Они кричали и закрывали головы, спасаясь от ударов, и Хай
почувствовал к ним глубокую жалость. Молодая женщина юе сидела на камнях
гавани, держа на руках ребенка, и кровь стекала по ее волосам, образуя
лужицу на плитах площади.
Ланнон попрощался со своими женами и детьми на палубе флагманского
корабля Хаббакук Лала. Он был отчужден и величествен, и каждая женщина
преклоняла перед ним колени. Дети следовали за матерями, но Ланнон едва
глянул на них.
Близнецы выросли в молодых женщин брачного возраста. Хорошенькие, с
длинными светлыми волосами, расчесанными и заплетенными. Они в последний
раз подошли, чтобы поцеловать Хая, и голос его звучал хрипло, когда он
прощался с ними. Младшие дети не понимали серьезности момента, они устали
и капризничали, ссорились друг с другом или кричали на руках нянек.
Ланнон и Хай гребли по темным водам озера, в которых плясали
отражения факелов. В гавани стояли молчаливые толпы, они неохотно
расступались, давая им возможность пройти, и Хай заметил мрачность,
близкую к откровенной враждебности. Эскорт сомкнулся вокруг них, и они по
опустевшим улицам заторопились в лагерь.
На улицах горели костры, а вокруг них пьянство: горожане Опета из
низших классов ловили последние часы удовольствий перед страшным завтра.
Пирушки были более дикими и гротескными, чем даже во время религиозных
праздников. Мужчины и женщины обнаженными плясали в колеблющемся свете
костров или лежали в лужах собственной блевотины, а другие в это время
беззастенчиво совокуплялись у всех на виду.
Хай видел женщину, которая, пьяно покачиваясь, прошла мимо него в
порванном платье, залитом вином. Их него торчали бледные плечи,
выставлялась одна грудь, круглая и толстая, с большим, медного цвета
соском. Она споткнулась и упала в костер, волосы ее вспыхнули оранжевым
пламенем.
В темных переулках двигались какие-то тени, сгибаясь под тяжелой
ношей, и Хай понял, что грабители уже принялись за работу в опустевших
домах богатых. Он знал, что рабы защитят его дом, но тем не менее
почувствовал тервогу, вспомнив золотые книги.
- Величество, дай мне час, - сказал он, когда они проходили мимо
переулка, ведущего к его дому у озера.
- В чем дело, Хай? - раздраженно спросил Ланнон. - У нас еще много
дел, и мы должны отдохнуть. Что займет твое время?
- Я должен зайти домой. Освободить рабов от обязанностей и спрятать
ценное имущетво, особенно свитки, золотые свитки.
- Как хочешь, - раздраженно согласился Ланнон. - Но не трать зря
времени. Возвращайся, как только сможешь.
Старые рабы не могли понять, что им говорит Хай.
- Это наш дом, - умоляли они. - Не гони нас из него. - И Хай не мог
объяснить. Он оставил их в кухне, смущенных и встревоженных.
Взяв себе в помощь одного из молодых рабов, Хай, сгибаясь под
огромной тяжестью свитков, пересек храм Баала и пошел в пещеру Астарты.
Она была пуста и тиха. Жрицы все находились на борту галер. Хай
остановился у бассейна и посмотрел в его глубины.
- Жди меня, любовь моя, - сказал он. - Я скоро приду к тебе. Сохрани
для меня место рядом с тобой.
Он пересек приемный зал пророчицы и в следующей комнате увидел
офицеров храмовой стражи. Они радостно приветствовали его.
- Мы слышали, что ты погиб, святейшество.
- Наш пост все еще здесь, святой отец?
- Отпусти нас из храма, святейшество. Позволь сражаться рядом с
тобой.
Они помогли ему поместить свитки в глиняные кувшины и запечатать их
золотыми табличками. Потом перенесли кувшины в архив и поставили на
каменную полку, за рядом больших кувшинов.
Хай провел четверых офицеров и сотню солдат из легиона Бен-Амона по
городу к лагерю армии, оставив храм без охраны. Ланнон с облегчением
приветствовал его.
- Я боялся, что ты не вернешься, Хай. Думал, судьба снова разлучит
нас.
- Я ведь пообещал, величество, - ответил Хай. - Посмотри, что у меня
для тебя есть. - И он вывел его из палатки показать храмовую стражу. Сто
лучших воинов Опета, стоящих не менее когорты войск юе. Ланнон рассмеялся.
- Хай, мой чудотворец. - Потом повернулся к солдатам и посмотрел на
них. Они свежи, доспехи их ярко начищены и горят, и в них была волчья
сила, которая так отличалась от боевой усталости остальной армии Ланнона.
Ланнон заговорил с офицерами. "Вы моя собственная охрана. Когда
начнется сражение, оставайтесь со мной, рядом со мной и Хаем Бен-Амоном".
Потом отпустил их поесть и отдохнуть.
В большой кожаной палатке Ланнон и Хай планировали битву, решая,
какие отряды использовать, пытаясь предвидеть все случайности, а писцы
записывали их приказы.
Их постоянно прерывали офицеры и адъютанты, сообщая о передвижении
врага, прося распоряжений.
Попросил аудиенции Риб-Адди, он нервно потирал руки, тянул себя за
бороду и шептал своим тихим голосом книгохранителя:
- Сокровищница, величество. Может, переместить ее в безопасное место?
- Скажи, какое место сейчас безопасно, - рявкнул на него Ланнон,
оторвавшись от глиняного ящика, на котором они с Хаем изучали диспозицию.
- Никто не знает тайны солнечной двери. Оставь сокровища на месте, они
будут лежать, пока мы не придем за ними.
- Но стражей отозвали, - протестовал Риб-Адди - Это неправильно...
- Послушай, старик. Потребуется тысяча человек и десять дней, чтобы
переместить сокровища. У меня для этого нет ни людей, ни времени. Иди,
оставь нас одних. У нас есть более важные дела.
Риб-Адди ушел обескураженный. Какое дело может быть более важным, чем
золото в сокровищнице?
Перед полуночью Ланнон выпрямился и провел ладонью по завиткам
бороды, простроченным сединой. Он вздохнул. Выглядел он больным и усталым.
- Это все, что мы можем сделать сейчас, Хай. Остальное в руках богов.
- Он положил руку на плечо Хая и вывел его из палатки. - Чаша вина, глоток
озерного воздуха - и спать.
Они стояли снаружи палатки, пили вино, а с озера дул ветерок, шевеля
кисточки золотых боевых штандартов.
Хаю показалось, что большая коричневая собака, спавшая у стены
палатки, шевельнулась, услышав их голоса. Но тут Хай увидел, что это не
собака, а маленький бушмен начальник охоты Ксаи, преданный, как всегда,
спит у палатки своего хозяина. Он проснулся, улыбнулся, увидев Ланнона и
Хая, и примостился у ног Ланнона.
- Я пытался отослать его, - сказал Ланнон. - Он не понимает. Не хочет
уходить. - Ланнон вздохнул. - Мне не кажется необходимым, чтобы и он умер
с нами, но как заставить его уйти?
- Отошли его с поручением, - предложил Хай, и Ланнон вопросительно
посмотрел на него.
- С каким поручением?
- Пусть ищет следы великого льва на южных берегах. В это он поверит.
- Да, в это он поверит, - согласился Ланнон. - Скажи ему, Хай.
На его языке Хай объяснил маленькому желтому человеку, что царь хочет
еще раз поохотиться на великого льва. Ксаи улыбнулся и радостно закивал,
довольный, что может послужить человеку, которого считал богом.
- Ты должен идти немедленно, - сказал ему Хай. - Это срочное дело.
Ксаи прижался к коленям Ланнона, покачал головой, скатал свою
спальную циновку и исчез в тени. Он ушел, а они молчали, потом Ланнон
сказал: "Ты помнишь пророчество, Хай?"
Хай кивнул, вспомнив, как его произносила Танит.
- Кто будет править Опетом после меня?
- Тот, кто убьет великого льва.
Он помнил и следующее пророчество.
- Чего я должен бояться?
- Черноты.
Хай повернулся и посмотрел на север, где присел перед прыжком большой
черный зверь. Мысли Ланнона шли в том же направлении.
- Да, Хай! - прошептал он. - Чернота! - Осушил свою чашу и бросил ее
в сторожевой костер. К небу взвился столб искр.
- От руки друга, - сказал он, вспомнив последнее пророчество. -
Посмотрим, - сказал он. - Посмотрим. - Потом повернулся к Хаю и увидел его
лицо.
- Прости меня, старый друг. Я не хотел подбрасывать топлива в огонь
твоего горя. Я не должен был напоминать тебе о девушке.
Хай допил вино и тоже бросил чашу в огонь. Ему не нужно было
напоминать о Танит, она всегда была в его мыслях.
- Давай отдыхать, - сказал Хай, но лицо его было печально.
Хая разбудили крики и звуки труб, и первой его мыслью было ночное
нападение на лагерь. Он надел доспехи, схватил топор и выскочил из
палатки, путаясь в петлях нагрудника.
Ночное небо было освещено, как на рассвете, но свет шел не с востока,
он шел с озера, озаряя башни и стены Опета.
Ланнон присоединился к нему, еще не вполне проснувшийся, бранясь при
попытках надеть шлем и нагрудник.
- Что случилось, Хай? - спросил он.
- Не знаю, - ответил Хай, и они стояли, глядя, как странный свет
становится все ярче, пока они не смогли ясно разглядеть лица друг друга.
- Гавань, - сказал Хай, наконец поняв. - Флот. Женщины.
- Милостивый Баал! - выдохнул Ланнон. - Пошли! - И они побежали.
Манатасси забрал в лежавших на берегу галерах трубы, прежде чем сжечь
галеры. Недолгие опыты показали ему, как они действуют. Это простая
процерура, зависящая в основном от течения и направления ветра. Он перенес
трубы по суше, установил на носу захваченных рыбачьих лодок, чьи экипажи,
состоявшие из опытных моряков-рабов, с радостью присоединились к
