— Чиун! — позвал он.
Кореец стремительно развернулся и погрозил пальцем, угрожающе сверкнув
длиннющим ногтем.
— В живых его оставить нельзя!
— Ты с самого начала знал, что он мой отец, да, Чиун? Так ведь? —
вскричал Римо.
— Я делаю это ради тебя, — сказал Чиун. — Отойди.
— Вот почему ты не хотел, чтобы я здесь остался! Вы со Смитом все знали!
Вы знали, что он мой отец, верно?
— Я твой Мастер. Во всей Вселенной нет для тебя ничего важнее. А теперь
оставь нас, Римо.
— Ты не можешь применить к нему силу, — сказал Римо, и гримаса
болезненного ужаса исказила его лицо.
— Этот человек, — неколебимо произнес Чиун, — осквернил священную
персону Мастера Синанджу. — Он коснулся местечка над ухом, поцарапанного
отскочившей от костюма Мэнгена пулей. — Он напал на особу, находящуюся под
протекцией Синанджу. Его удел — смерть.
— Дай ему под зад, сынок! — крикнул стрелок. — Я знаю, ты можешь.
Римо поглядел сначала на стрелка, потом на Чиуна. Решение отразилось у
него на физиономии.
— Ты не смеешь поднять руку на Мастера Синанджу, — мрачно произнес Чиун.
— Хотя я люблю тебя, как односельчанина, Синанджу превыше всего.
— Не можешь поднять руку, врежь ему ногой, — вставил стрелок.
— Я не хочу бороться с тобой, Чиун. Ты же знаешь.
— Хорошо. Тогда спустись вниз и жди там.
Грянул выстрел, и голова Чиуна с танцующими седыми прядями закачалась.
— Готово! — крякнул киллер. — Видал? Один выстрел — и все в ажуре!
— Убийца! — крикнул Чиун и пошел на него, но Римо встал между ними.
Чиун остановился и, глядя на ученика, сузил свои орехово-карие глаза.
— Быть посему, — проговорил он. — Ты сделал свой выбор, Римо. Теперь ты
потерян для Синанджу, потерян для меня.
Через пару секунд стрелок сообразил, что нормальным людям небезопасно даже
просто находиться поблизости, и выскользнул через пожарный ход, на бегу
засовывая "беретту" в кейс.
Он спускался, покачивая головой. Такой драки он в жизни своей не видел.
Началась она, как балет. Движения старика были медленны и грациозны. Ступня
в сандалии плавно взлетела вверх, но Римо, став на мгновение размытым
пятном, избежал удара. Контрудар — вытянутой копьем рукой — окончился
ничем, потому что старик отступил в сторону с такой скоростью, что,
казалось, вообще не пошевелился.
Если это учитель и ученик, думал стрелок, то страшнее врагов не
придумаешь. Движения Римо выглядели более стремительными, потому что
человеческий глаз все же прочитывал их как смазанное пятно, однако же
молниеносных перемещений старика глаз просто не успевал заметить.
С него хватит. Если стрелку чего и хотелось, так это поскорее убраться.
Спустившись на первый этаж, он сообщил дежурному охраннику за стойкой в
холле, что на крыше — драка.
Охранник его не узнал, но по всему свету охранники одинаково реагируют на
людей в хорошо сшитых костюмах с кожаными кейсами для бумаг.
Он позвонил, чтобы на крышу выслали спецбригаду, сам взял пистолет,
проверил, заряжен ли, и поднялся наверх.
Прибыв на место действия, он пробрался сквозь толпу охранников в форме,
столпившихся у пожарного выхода.
— Что тут такое? Почему не вмешаетесь?
— Мы пытались. Ничего не выходит.
— Как "не выходит"? Что значит "не выходит"? Двух парней разнять "не
выходит"?
Один из охранников показал ему вздувшуюся сине-багровую руку.
— Я только подошел к старику и хотел тронуть его за плечо. Не знаю, как
это может быть, но рука сразу онемела. И только глянь теперь на нее!
— Болит?
— Нет, но сдается мне, будет, когда пройдет онемение. Если оно пройдет,
конечно.
— Ну ладно, с этим надо кончать. Они даже вроде бы не дерутся. Они
танцуют. Пусть закругляются!
— Не надо, — нервно проговорил охранник с багровой рукой. — Не
становись между ними!
Дежурный, не обращая внимания на предостережение, протопал по крыше,
правой рукой с зажатым в ней пистолетом помахал дерущимся и сказал:
— Ладно, ребята, спектакль окончен. Вы арестованы. Оба!
Он не понял, который из двух сделал это, но движением, недоступным глазу,
кто-то обмотал ему пальцы стволом его собственного пистолета. Он посмотрел
на руку, безнадежно зажатую в штопоре скрученного металла, и закричал
собратьям по профессии:
— Вызывайте Национальную гвардию, живо!
Римо был у самого края крыши, когда заметил, далеко внизу, фигуру идущего
к машине стрелка.
Он перегнулся через парапет и крикнул:
— Не уезжай, отец! Подожди меня!
И заскользил вниз по наружной стене здания. Чиун, под внимательными
взорами охранников, постоял недолго, покивал, отвернулся и направился к
выходу.
Охранники почтительно расступились, и один потом даже клялся, что видел
сверкнувшую в глазах старика слезу.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Доктор Харолд У. Смит провел бессонную ночь, а теперь утреннее солнце
ясным светом заливало его кабинет.
Лицо Смита осунулось, редеющие волосы были всклокочены. Полосатый
дартмутский галстук по-прежнему туго стягивал шею, но серый пиджак криво
висел на спинке стула. Это была единственная дань, которую Смит принес
усталости и тревоге.
Такая уж была у него привычка: казаться меньше и незначительней, чем на
самом деле, и выглядеть менеджером средней руки, который на склоне лет
достиг почтенной, но нудной должности директора в высшей степени
малоинтересного учреждения для престарелых, известного под именем санатория
"Фолкрофт".
Никто не знал его по-настоящему, а если б узнал, то скорее всего описал бы
как человека серого, скучного, начисто лишенного воображения, коротающего
век до пенсии, перекладывая с места на место бессчетные стопки бумаг.
Только одна из этих характеристик соответствовала действительности. Чего у
Смита и впрямь не было, так это воображения.
Но именно по этой причине когда-то ныне покойный президент поручил ему
возглавить КЮРЕ. Да, воображение у Смита отсутствовало. Не было у него и
честолюбия — стремления к власти, от природы присущего политикам и
журналистам.
Однако президент счел этот недостаток достоинством, поскольку знал, что
человек, наделенный воображением, способен, не успеешь и оглянуться,
поддаться соблазнам неограниченной власти, которая попадет в руки директору
КЮРЕ. С человека, наделенного и воображением, и амбициями, станется
попытаться захватить власть в Америке. И не только попытаться, но и
преуспеть в этом. КЮРЕ как организация была абсолютно неподконтрольна.
Директор правил ею, как вздумается, безо всяких ограничений. Президент мог
только что предлагать какие-то действия, и единственный приказ, которому
Смит не мог не подчиниться, был приказ расформировать КЮРЕ.
И все двадцать лет Смит был ежеминутно наготове выполнить этот приказ
президента — или же лишиться жизни, ежели КЮРЕ не оправдает возложенных на
него ожиданий.
О пенсии Харолд У. Смит даже не помышлял. Быстрая, безболезненная смерть,
и никаких почетных похорон на Арлингтонском кладбище — вот удел человека,
награжденного орденами во время второй мировой войны, а перед отставкой, в
шестидесятых, занимавшего высокий пост в Центральном разведывательном
управлении. Сугубая секретность КЮРЕ, несуществующей организации под
аббревиатурой, которая значила все и ничего, была слишком важна, чтобы Смит
мог позволить себе какие-то там посмертные почести.
Что и говорить, работа была одинокая, но никогда не нудная, и Смит, как
никто другой, понимая значимость этой работы, не променял бы ее ни на что на
свете. КЮРЕ и только КЮРЕ стояла между конституционным правлением и
анархией.
Чтобы, не дай Бог, не упустить это из виду, Смит ежедневно, приходя в
кабинет, нажимал скрытую в столешнице письменного стола кнопку, которой
приводился в действие главный компьютерный терминал КЮРЕ. Это простое
действие неизменно сопровождалось привычной мыслью о том, что
могущественнейшей в мире организацией КЮРЕ является именно вследствие своей
возможности неограниченного доступа к любой существующей информации, а также
умения хранить секреты.
Вот и этим утром Смит, как обычно, набрав простой код, увидел на экране
мерцающие зеленые буквы первого параграфа Конституции Соединенных Штатов
Америки.
Смит начал читать — медленно, вдумчиво, повторяя про себя каждое слово:
"Мы, народ Соединенных Штатов, во имя создания наиболее совершенного
союза, установления справедливости..."
Говоря по правде, он мог бы прочитать весь документ наизусть, однако для
Смита, тертого калача, несентиментального уроженца Вермонта, конституция
была не поводом для декламации — так декламируют Союзный договор бездумные
школьники, — а священным документом, обеспечивающим гражданам Америки столь
ценимые ими свободы. Он знал, что для большинства американцев конституция не
более чем пожелтевшая от времени бумага, которую хранят под стеклом в
Вашингтоне. Но Харолд У. Смит относился к ней как к живому существу, которое
может умереть или быть убито именно потому, что живо. Чтобы защитить этот
полузабытый документ и то, что представлял он собой для Америки и для всего
мира, Смит, несуетно просиживающий дни за письменным столом в своем
по-спартански скромном кабинете, на самом деле находился на передовых
рубежах необъявленной войны с преступностью.
И все-таки, каждый раз, входя в кабинет, Смит чувствовал, что предает
конституцию — предает тем, что вынужден прибегать к подслушиванию
телефонных разговоров, шантажу, а в последнее время все чаще и чаще — к
насилию и убийствам. Только благодаря своему безоговорочному патриотизму
Смит мирился с этой неблагодарной работой, сама сущность которой вызывала у
него глубокое отвращение.
Вот поэтому-то, дабы не позабыть о своей ответственности перед этим
одушевленным документом, а может быть, даже исполняя что-то вроде покаяния
перед тем, во что безгранично верил, Смит каждое утро читал конституцию на
экране своего компьютера, читал медленно, обдумывая слово за словом, пока в
конце концов они не становились не просто словами, но Истиной.
Окончив чтение, Смит закрыл файл и протянул руку к трубке спецтелефона,
который соединял его напрямую с президентом Соединенных Штатов. Но не успел
он ее коснуться, как телефон зазвонил сам.
— Да, господин президент, — немедленно отозвался Смит.
— Хьюберта Миллиса только что привезли из операционной, — не здороваясь,
сказал президент.
— Да, господин президент. Я как раз собирался звонить вам по этому
поводу. Насколько я понимаю, вы готовы к тому, чтобы расформировать нас.
— Да уж следовало бы! Черт побери, Смит, нет никаких оправданий тому, что
вы не сумели сберечь Миллиса. Что там опять стряслось? Смит прокашлялся.
— Не могу сказать с уверенностью, господин президент.
— Не можете?
— Нет, сэр. У меня нет связи с моими людьми. Я не знаю, где они
находятся, и не знаю, что произошло.
— Я скажу вам, что произошло. Несмотря ни на что, Миллиса подстрелили, и
ему повезло, что еще не до смерти, а ваши люди ничего не сделали, чтобы
этому помешать. Если б его убили, ваша контора была бы немедленно свернута,
и я хочу, чтоб вы знали об этом!
— Понимаю, сэр. Придерживаюсь такого же мнения.
— Нет, не понимаете! Идут разговоры о том, что "Большая Тройка"
собирается предложить Лайлу Лаваллету возглавить все три автокомпании,
поскольку они все равно не в состоянии конкурировать с его "Дайнакаром". Я
хочу, чтобы Лаваллет был вне опасности. Если его убьют, Детройт рухнет. И
еще я хочу, чтобы ваши люди либо приступили наконец к работе, либо были
уничтожены. Понятно? Они слишком опасны, чтобы разгуливать без присмотра.
— Понимаю, сэр.
— Вы все время это повторяете, Смит, но, знаете, как-то менее
убедительно, чем обычно. Ну, жду известий.
— Да, сэр.
Смит положил трубку и вновь попытался, уже в сотый раз с тех пор, как
узнал о покушении на Хьюберта Миллиса, дозвониться в гостиницу Чиуну.
Думал он при этом о том, доведется ли ему еще когда-нибудь начать свой
рабочий день с чтения Конституции Соединенных Штатов с экрана компьютерного
монитора.
В номере люкс гостиницы "Детройт-плаза" Чиун, правящий Мастер Синанджу,
наблюдал, как встает в утреннем блеске солнце.
Он сидел на соломенной циновке перед стеклянной балконной дверью, которая
наилучшим образом позволяла созерцать рассвет. За его спиной, освещая
комнату, сердито мерцал коптящий светильник. По мере того, как вставало
солнце, пламя фитиля тускнело, как меркнет перед блеском новых царств мощь
старых империй.
Множество Мастеров Синанджу предшествовало Чиуну. Все они были одной
крови. Крови Чиуна. Но не только кровные узы соединяли Чиуна с его предками.
Все они происходили от одного источника, и этим источником было Солнце —
животворящая сила, которая позволила Мастерам Синанджу пробудить в себе
богоподобную мощь, дремлющую в любом человеке.
Но только тот мог приникнуть к живительному источнику — Солнцу, кто
прошел курс наук у Мастера, уже постигшего его тайны, и только после
долгого, длиною в жизнь, обучения. Искусство Синанджу передавалось каждому
поколению предков Чиуна со времен первого Мастера, Вана, который, как
утверждали легенды, получил свое знание от спустившегося со звезд огненного
кольца.
Эта величавая и нерушимая традиция длилась вплоть до дней Чиуна, жена
которого не принесла ему сына. Чиуна, который взял в ученики белого человека
из чуждого племени, потому что достойных корейцев в Синанджу не осталось.
Чиуна, ученик которого оказался столь неблагодарным, что когда его попросили
выбрать между животворящим даром Солнца и белым мясоедом, до такой степени
равнодушным к своему чаду, что ребенком оставил его на ступеньках сиротского
дома, — сделал неверный выбор.
Вот до чего дошло.
Чиун в печали поник старой, усталой головой и, казалось, услышал в тишине
голоса предков, говорящих такие слова:
— О горе нам, горе, черные дни настали для Синанджу!
— Это конец, самый великий род наемных убийц во Вселенной скоро
перестанет существовать.
— Честь наша поругана, и нет никого, кто продолжил бы наше дело.
— Стыд и позор Чиуну, воспитателю белых, выбравшему в ученики некорейца!
Стыд и позор тому, кто, живя в роскоши на продажной чужбине, упустил меж
пальцев будущее Синанджу.
— Мы все были, нас не стало, сейчас есть ты. Когда не станет тебя,
угаснет слава Синанджу.
— И мы станем голосами в ночи, только шепотом голосов в ночи. Шепотом без
надежд, ибо нет у нас потомка, который продлил бы дело Синанджу.
— И ты станешь одним из нас, Чиун.
— Шепотом.
— В ночи.
— Без сына.
— Без надежды.
— Такая у тебя судьба, Чиун, последний Мастер Синанджу.
— Таков твой позор!
— Горе нам, горе!
Заслышав телефонный звонок, Чиун поднял голову. Отвернулся. Но звон
продолжался, и Чиун наконец поднялся из позы лотоса и словно перетек к
телефону. Поднял трубку, но ничего не сказал, а только молча держал ее у
уха.
После короткого молчания Смит произнес: — Чиун?
— Я Чиун.
— Я давно пытаюсь к вам дозвониться, Чиун. Что случилось? Миллис в коме.
— У меня нет ответа, — сказал Чиун.
Смит заметил, что голос старого корейца звучит безжизненно, и произнес:
— Римо так и не приехал. Его не было в самолете.
— Я знаю. Он потерян для нас, для Синанджу.
— Потерян? — переспросил Смит. — Что вы хотите этим сказать?
— Он с тем белым, который теперь его отец, — сказал Чиун.
— Но он жив, да?! — воскликнул Смит. — Он ведь не умер?
— Нет, — с болью сказал Мастер Синанджу, положив трубку. — Он умер.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Все обстояло бы как нельзя лучше, сумей Лайл Лаваллет справиться с этим
чокнутым киллером. Он как раз думал об этом у себя в кабинете, примерив и
отвергнув пару туфель, присланную его итальянским обувщиком. Туфли обещали
сделать его на дюйм выше, чем его собственные шесть футов, но когда он их
надел, носки пошли волнами, и Лаваллет выбросил туфли в мусорную корзину.
Честно говоря, выводя в свет свой "дайнакар", он ожидал от "Большой
Тройки" более ожесточенного сопротивления. Однако после убийства Мэнгена
совет директоров "Нэшнл автос" чуть не на блюдечке с голубой каемочкой
преподнес ему предложение возглавить компанию. Кроме того, он очень удачно
переговорил с двумя директорами "Америкэн автос", президент которой Хьюберт
Миллис лежал сейчас при смерти. Держалась пока только компания Ривелла —
"Дженерал автос" —и то, по расчетам Лаваллета, Ривелл уже должен был
дрогнуть, так что, предложи ему хорошую пенсию, он благополучно отправится в
отставку. И тем самым откроет Лаваллету путь и в "Дженерал автос".
Такое не удавалось еще никому. Он возглавит всю автомобильную
промышленность Соединенных Штатов! Это было его мечтой с самого детства, еще
с тех пор, как он играл игрушечными машинками. Теперь мечта сбывалась.
— Похоже, мисс Блейз, дела наши идут хоть куда, — сказал он вошедшей в
кабинет секретарше.
— Ну не знаю, мистер Лаваллет. А как же этот ужасный человек, который
пытался вас застрелить? Я не смогу спать спокойно, пока он не сядет в
тюрьму.
— Нам не страшен серый волк, — ухмыльнулся Лаваллет, похлопывая по
нагрудному карману своего пуленепробиваемого кевларового костюма.
Даже галстук был из кевлара. Особой необходимости в том не было, но
Лаваллет заказал целый набор за тысячу долларов, потому что любил, чтобы
галстуки соответствовали костюму. Во всяком случае, его консультант по
связям с общественностью сказал, что сможет устроить целую полосу в "Пипл"
под шапкой "ЛАИЛ ЛАВАЛЛЕТ, НЕПРИЗНАННЫЙ ГЕНИЙ АВТОИНДУСТРИИ, НОСИТ
МЕТАЛЛИЧЕСКИЕ ГАЛСТУКИ".
Идея показалась ему отличной. Ему вообще нравилась вся эта история, и
когда она будет позади, он все равно в память о ней будет носить
пуленепробиваемые галстуки.
Он проверил, как смотрится галстучный узел, не поленившись подойти к
одному из трех высоких зеркал, украшающих его кабинет. Из стратегических
соображений зеркала были повешены так, что, каких бы визитеров ни принимал
Лаваллет, уж одно-то свое изображение, сидя за письменным столом, он мог
беспрепятственно видеть в любой момент. Таким образом, собственная внешность
всегда была у него под контролем: не скособочился ли галстук, не
растрепались ли волосы, не произошли ли другие чреватые катастрофой
беспорядки.
Лаваллет улыбнулся своему отражению и подумал вдруг, не слишком ли сильно
он обнажает в улыбке десны. Напряг лицевые мускулы. Да, так и есть. Слишком
много десен. Пожалуй, они гасят сияние его керамических зубов. Интересно,
делают ли сейчас операции по удалению излишка десен? Легче перенести
операцию, чем постоянно следить за своей улыбкой. Он сделал себе пометку
заняться этой проблемой.
— По-моему, вы ужасно храбрый, — проговорила мисс Блейз.
Лаваллет вернулся к реальности.
— Что вы сказали?
— Я сказала, что вы ужасно смелый. Я бы на вашем месте просто умерла от
страха.
От этой ужасающей мысли мисс Блейз содрогнулась. Особенно эффектно
содрогнулась ее грудь, и Лаваллет решил, что трястись от страха ей очень
идет. Неплохо бы организовать, чтоб она почаще пугалась.
— Одно покушение я уже пережил. Переживу как-нибудь и другое, — небрежно
сказал он.
— Но когда я думаю о бедном мистере Миллисе, который лежит в коме...
— Это ничтожество?! А известно ли вам, что в семьдесят пятом году он меня
уволил?
— Да. Вы говорили об этом раз двадцать, не меньше. Мне кажется, у вас еще
не прошла обида.
— Они все меня увольняли. Все! Но я поклялся, что снова окажусь на
вершине. И, как видите, оказался. А где сейчас они? Мэнген мертв, Миллис
останется безмозглым растением...
— Вы не должны о нем так говорить, — надула губки мисс Блейз. — Прошлое
есть прошлое. Что было, то быльем поросло.
— Мисс Блейз, а вы знаете, что такое "былье"?
Надутые губки невольно раскрылись, лоб нахмурился.
— Конечно. Это... это...
— Неважно, — перебил ее Лаваллет. Вспоминая о черных периодах своей
биографии, он неизменно расстраивался. — Вы ведь пришли сюда, чтобы что—
то мне сообщить, не так ли?
— Да, кажется... наверно... Дайте-ка вспомнить.
Лаваллет нетерпеливо барабанил пальцами по столу, но вдруг замер и,
похолодев от ужаса, застонал.
— Что? О, Боже! Что, вас опять ранили? Может, позвать доктора?
Лаваллет подскочил в кресле, вытянув перед собой руку, словно не в силах
терпеть боль. Мисс Блейз смотрела во все глаза, силясь увидеть капли крови,
но не видела ни одной.
— Да что же случилось?! — взвизгнула она и, чтобы не грохнуться в
обморок, до боли закусила костяшки пальцев.
— Вон там аптечка, живо!
Мисс Блейз рывком открыла дверцу бара и нашла там шкатулку с надписью
золотом: "Первая помощь".
— Вот она. Что мне делать дальше?
— Да откройте ее, и все, — сдавленно скомандовал Лаваллет.
Мисс Блейз совладала с запором и обнаружила внутри вместо обычных бинтов и
йода пинцеты, расчески, щетки и две длинненькие пластмассовые коробочки,
одна с пометкой "правая", другая — "левая".
Все еще держа правую руку на отлете, Лаваллет выбрал "правую" коробочку.
Внутри той мисс Блейз увидела пять овальной формы предметов, похожих на
древесные стружки, только чистые. Она могла бы поклясться, что это ногти. Не
длинные, остроконечные, женские, а тупо подточенные, мужские.
Затем она увидела, что Лаваллет каким-то золотым орудием неистово работает
над кончиком указательного пальца правой руки. Орудие отдаленно напоминало
щипчики для ногтей.
Когда орудие перестало щелкать, на поверхность письменного стола упал
сегмент ногтя.
Лаваллет изъял из коробочки один предмет овальной формы и осторожно,
пользуясь пинцетом и клеем, закрепил его поверх ногтя указательного пальца.
Озабоченное выражение исчезло с его лица, когда он осмотрел результаты
своей работы в лупу.
— Из-за вас чуть не погиб мой стодолларовый маникюр!
— Из-за меня?! — изумилась мисс Блейз.
— Вы заставили меня ждать, я в нетерпении барабанил пальцами по столу, и
ноготь сломался. Ну все, забыли. Так с чем вы вошли, мисс Блейз? И смотрите
мне, пусть это будет хорошая новость!
— О! — озарилась мисс Блейз. — Вас спрашивали по телефону. Кто-то из
ФБР. Они хотят знать, может, вы передумали — и примете их предложение о
круглосуточной охране.
— Не передумал. Скажите, у меня есть свои средства.
— А в холле — военные. Говорят, назначено.
— Военные? Я не назначал встреч военным.
— А полковник Сэвидж говорит — назначали.
— А, Сэвидж! Глупенькая, он не военный. Он из моих новых охранников.
— А я думала, вы никого не боитесь, — разочарованно сказала мисс Блейз.
— Я и не боюсь. Но если киллер опять явится, надо быть готовым к визиту.
— Так что, мне их впустить, что ли? Их там человек тридцать, если не
больше, все в таких, знаете, пятнистых маскировочных костюмах, с ружьями,
веревками, в сапогах, прямо как Рэмбо.
— Нет, всех не надо. Только одного Сэвиджа.
— Ладно.
— И не говорите "ладно", мисс Блейз! Надо — "слушаюсь, сэр". Вы же
теперь не официантка в забегаловке, а личный секретарь одного из самых
влиятельных людей в Америке. И одного из самых красивых, — подумав,
прибавил он и покосился на зеркальное отражение своей белоснежной волнистой
гривы.
— И еще — храброго. Вы ведь еще и храбрый!
— Верно. Храбрый. Ну что ж, давайте сюда Сэвиджа.
Полковник Брок Сэвидж в поисках вьетконговских партизан обрыскал добрую
половину вьетнамских болот. Две сотни миль преодолел по ангольским джунглям.
В пустынях Кувейта прожил бедуином восемь недель, чтобы внедриться в близкие
к шейху круги. Он был специалистом по подводным взрывам, ночным атакам и
тактике выживания. Лучшим отдыхом полагал — на парашюте, имея при себе
только перочинный нож и "сникерс", — спуститься в Долину смерти и
поглядеть, сколько времени понадобиться, чтобы выбраться оттуда живым.
Все эти его достоинства были обозначены в рубрике "ИЩУ РАБОТУ" журнала
"Солдаты удачи", где раскопал его объявление Лаваллет. В принципе, охрану
Лаваллет мог бы получить от ФБР, и она досталась бы ему бесплатно, но
Лаваллету хотелось не только защиты. Ему хотелось иметь под своим началом
настоящих вояк, мужчин, которые без пререканий слушались бы его команд
независимо от их, команд, смысла и содержания.
Полковник Брок Сэвидж и завербованная им отборная команда идеально
соответствовали потребностям Лаваллета. Сэвидж, тот был просто само
совершенство, за исключением того, что не привык к коврам кабинетов
промышленных воротил Америки.
Этот факт стал очевиден сразу, как только Сэвидж, с головы до ног
обвешанный разного рода снаряжением, попытался войти к Лаваллету. Дверной
проем, правда, он сам-то преодолел, но его винтовка, наискось и низко
повешенная через плечо, сеткой зацепилась за дверную ручку. — Ух! — прежде
чем рухнуть, ухнул Сэвидж. Приземлился он на крестец. Набитые патронташи,
крест-накрест пересекающие грудь, лопнули. Их содержимое, подскакивая, как
мраморные шарики, россыпью разлетелось по полу. Из сапога вывалился складной
нож. С пояса сорвался пакет с НЗ.
Лаваллет тихо застонал. Может, лучше все-таки принять предложение ФБР?
Брок Сэвидж, придавленный весом почти сотней футов жизнеопасного
оборудования, силился встать на ноги. Отчаявшись, он стряхнул с себя
патронташи и винтовку. После этого стало совсем просто.
— Полковник Сэвидж прибыл по вашему приказанию, сэр! — рявкнул он,
втаптывая в дорогой ковер галеты и шоколад из неприкосновенного запаса.
— Не надо кричать, Сэвидж, — сказал Лаваллет. — Поднимите свое
снаряжение и садитесь.
— Никак нет, сэр, это никак невозможно.
Лаваллет вгляделся повнимательней и понял, что если Сэвидж сядет, то
чайник, пакеты с НЗ и прочие, свисающие с пояса предметы погубят его,
Лаваллета, кожаное испанской работы кресло.
— Хорошо. Стойте. Я объясню вам положение и суть ваших обязанностей.
— Не трудитесь, сэр. Я читаю газеты.
— В таком случае вы понимаете, что ранивший меня киллер, этот сумасшедший
"зеленый", Римо Уильямс, непременно явится по мою душу еще раз.
— Мои люди и я, мы готовы. Пусть только сунется, мы мигом возьмем его в
плен!
— В плен не нужно. Мне нужно, чтоб вы его убили. Понятно? Если б я хотел
его захватить, тут кишмя кишели бы ребята из ФБР. Мой "дайнакар" требует
большой секретности. Его охрана, кстати, тоже входит в ваши обязанности.
— Есть, сэр.
— И будьте любезны, прекратите отдавать честь. Это не военная операция.
— Что-нибудь еще, мистер Лаваллет?
— Да. Выбросьте прочь эти идиотские пакеты с НЗ. В "Дайнакар индастриз"
имеется превосходная столовая по сниженным ценам. Надеюсь, вы и ваши люди
будете питаться там.
— Есть, сэр.
— В зале для обслуживающего персонала, разумеется.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
— Расскажи мне о маме.
— Слушай, сынок, я уже три раза рассказывал.
— Расскажи еще, — попросил Римо Уильямс.
Он сидел на гостиничной кровати, следя глазами за каждым движением
человека, который оказался его отцом. Его мучило странное, смешанное
ощущение чего-то далекого и близкого одновременно. Отец, только что
переговорив по телефону, сейчас искал свежую рубашку.
— Идет. Но смотри, в последний раз! Твоя мать была замечательной
женщиной. Доброй и красивой. И еще умной. При благоприятном освещении она
казалась двадцатитрехлетней даже когда ей было сорок три.
— Как она умерла?
— Это было ужасно, — ответил стрелок. — Скоропостижная смерть. Только
что весела и румяна — и через минуту мертва.
— Сердечный приступ? — предположил Римо, и стрелок кивнул в
подтверждение.
— От горя я потерял разум, — сказал он. — Вот почему уехал из Ньюарка и
вынырнул здесь.
— Ты не сказал мне, почему вы оставили меня в сиротском доме, когда я был
маленький.
— Видишь ли, мы с твоей матерью никак не могли ужиться. Старались, но не
могли. Ты ведь знаешь, как это бывает. Мы развелись. Ты остался с ней.
Понимаешь?
— Да, — произнес Римо.
В вечерних сумерках отцовские глаза, казалось, еще сильней напоминали его
собственные. Такие же темные, как у самого Римо, не отражающие свет,
тусклые. Мертвые глаза.
— В общем, знаешь ли, в те времена разведенной женщине было непросто
одной с ребенком. Все ее осуждали. Соседи, родственники — никто не хотел с
ней знаться. И она решила в конце концов, что для тебя будет лучше пожить с
монахинями. Я был в ярости, когда узнал об этом, но если бы я приехал
забрать тебя, это выглядело бы как упрек твоей матери, будто она не может о
тебе позаботиться. Поэтому я оставил тебя там, где ты был, хотя сердце мое
разрывалось от горя. Я, видишь ли, понял... понял, что лучше не оглядываться
назад.
— Пожалуй, — согласился Римо. — А у тебя есть ее фотография? Иногда я
