- Звиняйте,- весело повинился набитый названиями ресторанов сосед
Шпындро.
Шпындро кивнул, едва заметно, без приветливости. Настурция посыпала
пятно солью, Шпындро показалось, что она задержала ладонь на его ноге.
Произносили поминальные слова, из коих Шпындро узнал, как рос Морда-
сов, как покойная содержала внука, не имея средств к существованию,
как не пренебрегала любым заработком, лишь бы вывести внучка в люди.
Так и рубанул тот, что пометил брюки Шпындро пятном: вывести в люди!..
И вывела! Шпындро ел, методично уничтожая белую рыбу с ближайших блюд
и успевая приметить, что из вкусненького притаилось в отдалении.
Мордасов отодвинулся от стола, поднялся, подошел к комоду, поправил
цветы, обрамляющие портрет, замер спиной к столу, и все видели, как по
натянутой ткани пиджака пробегают, сотрясая Мордасова, волны дрожи.
Пепельноволосая взглянула на Шпындро и улыбнулась. Игорь Иванович -
единственный напоминал здесь ее клиентов - промытый, солидный, знающий
себе цену.
Проститутка? Шпындро улыбнулся в ответ. Подумаешь, не волком же на
нее, чего крысится, если не знать, вполне достойная женщина, вполне
можно увлечься. Если не знать! А если знать? Шпындро дотронулся до уз-
ла галстука. Чисто теоретически тоже можно, да и практически: одна та-
кая, другая этакая, есть отталкивающее скорее в самом слове, а если
слово спрятать, похоронить, то женщина как женщина, борется за себя,
как умеет, и держится на плаву дай бог. Если б в паспорт шлепали
штамп, а так, поди узнай, кто есть кто. Сегодня проститутка, завтра
скок замуж, а послезавтра выбирай любое амплуа: хоть на выезд - страну
представляй, хоть в депутаты, хоть пионеров холь-лелей.
Поминальная братия загомонила, зажевали активнее, руки бесцеремонно
мелькали над столом, глаза блестели, рыжее страшилище с торчащими
протравленными хной вихрами толстыми локтями вляпывалось в верхушки
салатов и громко ойкало в притворном смущении.
Мордасов исключительно пил, к еде ни-ни, маслинки в рот не забросил.
Настурция тревожилась: Колодец застольную меру большей частью соблю-
дал, но сейчас, похоже,сорвало с тормозов.
Шпындро подносил регулярно, но без жадности, спешить некуда, пепельно-
волосая вовсе не пила: работа не позволяет, прикидывал Шпындро, ремес-
ло не из легких - горячий цех, всегда в форме, в добром настроении и
здравии, легкая на подъем, улыбайся, хихикай или наоборот напускай на
себя ледяную неприступность, актерствуй, что есть мочи - себе не при-
надлежишь.
Игорь Иванович бросил с беспокойством взгляд на ободранное кресло, у
телевизора поверх протертых задами его неровностей покоился пакет с
шариковыми ручками, притащенный Шпындро для пуска в оборот - поминки
поминками, а дело делом - лишняя сотня, и еще Шпындро переводил взгляд
с коробок из-под импортной техники, пылившихся под потолком на платя-
ных шкафах и забитых абонементным дефицитом книжных полках. Мордасов
давно наставил Шпындро - коробки никогда не выбрасывай, без них хана
при толкании, только если чайнику запаришь, даже стишок напел на мело-
дию "нам песня строить и жить помогает." ".новый коробок каждому делу
пупок!" Смысл поначалу ускользнул от Шпындро, а потом все стало проз-
рачно - прав Колодец.
Мужчины-поминальщики в основном краснели, знать, выпивка шла на поль-
зу, Мордасов же серел до неправдоподобия и глаза его, невыразительные
под очками, почти слились с лицом.
Настурция тревожилась не ясными Шпындро обстоятельствами, только позже
догадался, что его переглядывания с пепельноволосой от Настурции не
укрылись: Шпындро порадовался, давно не баловался ревностью, приятная
штука, когда не ты, а тебя, особенно, если безмолвно бьются две кра-
сотки, женщины любому прихотливцу небезразличные; после очередной рюм-
ки Шпындро решил, что со зла Настурция произвела миловидную, ухоженную
женщину напротив в проститутки. Если по чести сама Настурция святостью
не отличалась - Мордасов понакалякал - именно поэтому Шпындро уверил-
ся, что сегодняшнее ночное кофепитие в уюте Притыки - а что у Настур-
ции гнездо обустроено по всем правилам, не сомневался, как никак ко-
миссионщица, не кандидат никому не нужных наук - обещало сладиться.
В этот же вечер по настоянию мужа - извивы судьбы прихотливы - Наташа
Аркадьева отбыла к Крупнякову. Шпындро знал, что у Крупнякова неплохие
контакты с Круговыми, и, не давая жене конкретного задания, заслал ее
для общего прощупывания: вдруг Крупнякову что известно о подпорках
Кругова, а если неизвестно, пусть жена наведет толстогубого хомяка,
подтолкнет к прощупыванию. Шпындро томился незнанием истинной картины
противоборства с Круговым, тревожился не на шутку. Опасения его воз-
росли тем более, когда так некстати угодил в больницу Филин. Шпындро
оставался без прикрытия, не зная кто стоит за Круговым - ситуация
опаснейшая. И хотя все эти годы Шпындро устраивал "нужники" - пригла-
шал к обильной трапезе нужных людей и у него хватало и без Филина кому
бухнуться в ноги, все ж выход из игры ключевой фигуры рушил планы и,
отрядив жену к Крупнякову, отличавшемуся умением знать все про всех в
достаточно замкнутом мирке, Шпындро боролся за выезд, а значит, за се-
бя всеми посильными средствами.
Наташа Аркадьева вошла в квартиру Крупнякова не без подъема. На тумбе
красного дерева в коридоре, с которой она сдернула фарфорового пастуш-
ка, отчетливо серела пыльная метка - Крупняков, предполагая, что Ар-
кадьева заявится скорее раньше, чем позже, оставил отметку, уготовив
ей роль немого укора.
Аркадьева позволила снять с себя легкое пальто, тронула пальцем пыль
на полированной поверхности красного дерева. Крупняков притянул гостью
к себе, поцеловал в затылок под волосами. Аркадьева передернула плеча-
ми, вырвалась, прошла в гостиную: сегодня визит по делу и заходы Круп-
някова только раздражали.
Крупняков готовился, при его почти легендарной скаредности, не на шут-
ку - стол не большой, но вполне картинный обилием снеди, будто сию ми-
нуту перекочевавшей с прилавков центрального рынка. Крупняков помнил
пристрастие Аркадьевой к соленьям и южным фруктам.
Гостья отметила, что небольшая китайская ваза, которой она уже не раз
восхищалась, предусмотрительно припрятана - исчезла, на остальной ан-
тиквариат, слишком помпезный и безумно дорогой, даже ей не пришло бы в
голову покушаться.
Крупняков, обезопасив себя от повторного раскулачивания, сыпал сплет-
нями, фамилии великих, почти великих и вовсе невеликих не сходили с
его уст.
Аркадьева внимала, не перебивая, прикидывая, что перекупить из вещей в
гостиной, более напоминающей запасник музея, после возвращения из
предстоящей поездки; расставлять по местам в своей квартире еще не
преобретенное всегда пленяло Аркадьеву и открывало перспективу: чем
еще себя радовать? Искренним отношением подруг? - она-то знала им це-
ну, расположением стародавних друзей? помилуй бог, о таком в их среде
давно забыли, если с имярек случалась служебная неприятность, если че-
ловек оступался, приговор не заставлял себя ждать, проигравший, будто
прокаженный, навсегда исчезал из поля зрения; о помощи и думать не
могли, не то, чтоб ждать ее на деле. Кроме вещей, пустоту души жене
Шпындро заполнить было нечем и все годы в Москве меж отсутствием в да-
леком далеке Наташа Аркадьева истово отдавала поиску: себя, успокаи-
вая, считала собирателем, любителем раритетов, но будучи женщиной не
без юмора в минуты откровения признавалась себе же: скупщица, не бо-
лее.
Крупняков молол без устали, Аркадьева выжидала: пусть выговорится,
дойдет до изнеможения, тогда без нажима к делу. Кругов - что да как,
попытаться вызнать, какие люди окружают конкурирующую чету,- может за-
арканили необычайно весомого покровителя? - Круговы тоже немало приоб-
ретали посредством Крупнякова и числились в постоянных клиентах.
Слова Крупняков ронял все реже, увеличивались паузы, будто последние
песчинки высыпались из узкой горловины песочных часов. Наконец Крупня-
ков иссяк, обнял Наташу за талию, она не противилась, лениво отщипыва-
ла виноградины в полпальца длиной, душистые, обволакивающие язык пах-
нущей солнцем сладостью. Крупняков ел некрасиво, не так, как муж, но
тоже несовершенно, выручала его только медлительность, а так изыск в
колдовстве Крупнякова над столом не просматривался и совсем уж тускне-
ли легенды о дворянском происхождении.
Аркадьева добила не слишком увесистую гроздь, отрезала пол-персика бе-
зупречной работы серебряным ножом с якобы крупняковской монограммой и
перешла к делу. Безралично выспросила, давно ли видел Крупняков чету
Круговых и чем те живы и отчего жена Кругова вовсе исчезла, а Наташа
меж тем не забывает о ее хлопотах и мечтах, о песцовом жакете и даже
раскопала меховщика, вполне приличного и вовсе недорогого, хотя. Ар-
кадьева улыбнулась: чего Круговым экономить? Крупняков понимающе кив-
нул. В их кругах считалось хорошим тоном многозначительно улыбаться за
глаза, оценивая финансовые возможности многолетних друзей,- все скрыт-
ники великие и все упакованы дай бог.
Крупнякова голыми руками взять удавалось немногим, сейчас барин - вла-
делец квартиры в центре все больше убеждался, что Аркадьева заявилась
не для цементирования уз и продолжения амуров, хотела выведать и Круп-
няков уже знал что: жену Шпындро интересовали Круговы - нехитрая за-
гадка, как раз преувеличенное безразличие выдавало Аркадьеву. Девочка
моя, Крупняков сжевал оставшуюся половину персика, видно Кругов и твой
благоверный вырвались на финишную прямую: как вы боретесь за выезды,
однако, сладкое видно предприятие - грести, как жулики, а числиться в
миру, как незапятнанные, хрустальные индивиды. Крупняков, как немно-
гие, знал цену копейке, той, что высекаешь из бесчисленных звонков,
сотен контактов с малоприятными, а подчас темными личностями, только
через десяток, а может и более лет, когда очерчивается, утрясается
проверенный рынок и дело более менее отлаживается, открывается форточ-
ка, так про себя определял Крупняков возможность стабильного выколачи-
вания денег. Сколько ж трудов он вогнал, потов, страхов в открытие
форточки, а Шпындро гоголем подъезжал к аэропорту, попивал в баре кофе
с пирожными и через резиновый рукав вышагивал достойно с гордостью; а
прижми Шпындро, загони в угол, залопочет, заблеет, что оклады мизер-
ные, в забугорье лишнего стакана прохладительной себе не позволишь и
держится он за свое место скорее по привычке; сколько ж понаслышался
одинаковых песен Крупняков точь-в-точь эстрадный репертуар - не отли-
чишь одну от другой под страхом смерти. Крупняков повеселел: его фор-
точка, раз открытая, не зависела от прихотей начальства, Шпындро или
такие, как он, для себя всех таковских Крупняков считал взаимозаменяе-
мыми, нет разницы какова физиономия поставщиков, лишь бы подтаскивали,
главное - выездные боятся шума больше, чем Крупняков, им огласка
страшнее лютой казни, а раз так, Крупняков, снискав репутацию дельца,
обеспечивающего полнейшую скрытность коммерции, пользовался в мире вы-
ездных немалым почтением.
Значит Кругов,- отметил не без злорадства Крупняков,- сейчас поиграем,
поводим на туго натянутом поводке, не то чтоб хотелось мстить за безв-
ременную экспроприацию фарфорового пастушка, а наказать за бесцеремон-
ность казалось справедливым.
Поминки миновали стадию соблюдения приличий: хватали со стола суетно,
бесстыдно, пили без повода, не прикрываяся словами участия, толкались,
орали, шумно, не пытаясь понизить голос, сыпали анекдотами, никто не
замечал фото старушки, обрамленное живыми цветами.
Свиньи, истинный бог, Мордасов мрачнел не из-за открывающейся картины
- другого и не предполагалось, а все же непотребство поражало. Настур-
ция жмется к Шпындре совсем уж внаглую, Боржомчик подщипывает на ходу
чужую жену, Рыжуха сметает жратву подчистую, едва не вылизывая блюда и
производительность ее челюстей посрамила бы снегоуборочную машину. И
только дочь Рыжухи вела себя пристойно, вот те и проститутка, господи,
как все перепуталось, как разобраться, где кто и чего стоит. Шпын дер-
жится, сказывается тренаж многочисленных приемов и послепереговорных
убаюкиваний души и тела, но жрет, подлец, и пьет, не стесняясь, частит
с подливанием, будто с каждым глотком прикидывает выгоду: вот еще рю-
маш на халяву проскочил, вот другой, вот третий. Скверно, бабуля! Мор-
дасов покосился на портрет, одно утешало: половина поминальщиков смы-
лась, еще четверо собирались, а Рыжуху с ее греховодным побегом да
Шпына с Настурцией он выставит без церемоний. Усталость охватила Мор-
дасова, знал до тонкостей, какой оборот примут события, но. надо, по-
ложено, не поймут, если зажать поминки, да и завернул посмертное ве-
селье от сердца в память бабки и чтоб еще один вечер без ее пригляда
скоротать, не рвать душу.
Дочь Рыжухи поднялась, окинула питейножрачное поле брани насмешливым
взором и, чуть отступив, потянула мать. А чё? Мордасов выцелил через
очки пепельноволосую, не худший представитель державы, вести себя уме-
ет, не мельтешит, видно, силушка за ней числится и Мордасов без труда
догадался какая. Рыжуха оглядела с недоумением непомерный живот, будто
увеличившийся еще вдвое и поддержала его снизу руками, похоже опаса-
ясь, что стоит ей подняться, брюхо оторвется и шмякнется оземь, не вы-
держав собственной тяжести. Неужто и дочь не сейчас, через деся-
ток-другой годов превратится в такое же чудище или. а мне чё? Мордасов
опрокинул рюмку, заметив как Шпын шепчет на ухо Настурции: сговарива-
ются, определенно, мне чё? А зачем скрытничают, будто меня не хотят
обидеть, а то я не понимаю или взревную или чё.
Шпындро не прозевал прощания с Рыжухой и ее дочерью, обогнул стол на
рысях, поцеловал руку пепельноволосой. Настурция сквозь неверно фоку-
сирующий глаз узрела согнутую в поклоне спину Шпындро, а над его голо-
вой высокую грудь, тщательно уложенные пепельные волосы. Настурцию,
будто кнутом огрели: никогда никто не целовал ей руку, пропади пропа-
дом этот миг - на ее глазах мужчина из придуманного мира, по ее предс-
тавлению лучшего из всех возможных, смиренно целовал руку проститутке.
Настурция скрючилась, встретилась глазами с Мордасовым, сквозь затума-
ненные стекла его очков прочла: вот так, мать, а ты чё хотела? Могло и
показаться, что Мордасов мысленно поддержал Притыку, все происходящее
сейчас напоминало театральное действие и придумано, и реально, и когда
Настурция краем глаза углядела, как Шпын сунул пепельноволосой визит-
ку, то для облегчения решила, что уж это ей точно привиделось пьяным
глазом и ничего такого не было, через минуту Шпын образовался рядом,
покорно ухаживал, выспрашивал невзначай, не пора ли отвальную принять
и честь знать.
Мордасов тоже визитку заприметил: ну и сволочь, Шпын, что ж он так ро-
няет Настурцию, все ж баба не из последних и собой не торгует, все
больше по любви, по сердоболию, по теплости не оприходованной женской
души. Мордасов вцепился б в глотку Шпына, вытолкал бы за дверь, нада-
вал по роже, никого не боясь, но кроткий взгляд бабули с фотографии
удерживал и как ни мизерно тлела трезвость в смятенном внуке, держала
в узде крепко: нельзя! Люди собрались выказать почтение, скорбь, а то,
что в разнос пошли, на то и выпивка в минуты, припахивающие могильным
тленом, когда каждый волей-неволей хоть и впрямую, хоть в обход высп-
рашивает себя: а мне когда? сколько еще куражиться отпущено? И чтоб не
отвечать, и умные, и глупые, и стальной воли, и слабаки, что упиваются
своей слабостью истовее, чем иные силой, предпочитают не отвечать,
гнать бередящее и затуманивать мозг привычным дурманом.
Боржомчик выносил блюда на кухню, вел себя теплее многих и Мордасов
поразмыслил: все оттого, что ему плачу, нанятый, за мзду соблюдает по-
рядки и все же не грех ему подкинуть, жалеть не расчет, только Боржом-
чик скромной деловитостью своей напоминал Колодцу, что водятся еще лю-
ди на земле с человеческой начинкой; пусть оплачено деньгами Мордасова
это утешение, а все равно примиряет с окружением. Мордасову еще жить и
жить, а как, да с кем? тут, как со сроками смерти собственной - лучше
вопроса не расслышать.
Мордасов, тяжело опираясь на растопыренные ладони, с трудом отдирал
себя от стула, встал, покачнулся: присутствующие затихли, Рыжуха с до-
черью замерли на пороге. Больше всего на свете Мордасов желал бы ма-
терно, грубо до невозможности обляпать их всех обвинениями и страшными
ругательствами, орать непотребное, обвинять в жутком, высказывать та-
кое, что ни примирение, ни прощение невозможно вовеки и не боязнь по-
терять этих людей - на кой дьявол они? - а лишь только благоговение
перед бабулей и не слишком твердая уверенность, что та наблюдает за
внуком, невозможностью для Мордасова причинить и крохотное страдание
той, что сплошь в страданиях прожила жизнь, удержали Мордасова, хотя
по лицу его бродили красноречивые тени и скулы свело так, что Шпын по-
добрался и раза два зыкнул на приоткрытое оконце, видно оценивая, мож-
но ли сигануть на улицу, если Колодец разбушуется. Мордасов отлепил
ладони от скатерти, прикрыл ими лицо, будто надеясь, что гнев впитает-
ся в ладони, стряхнул напряжение, как воду при утреннем умывании, и
начал, весомо роняя каждое слово:
- Низкий вам поклон. За уважение. за время, выкроенное из вечной нашей
беготни. за слова пусть искренние, пусть фальшивые, она разберется,-
кивок на фотографию.- Вы, возможно не любите меня, я, возможно, вас,
но есть в жизни человека два пункта, величие их и для смрадной души
необозримо - рождение и смерть. и получается.
Откуда это? Шпындро расслабился, пользоваться окном не понадобится,
небось вычитал где слезливо мудрое Колодец. Шпындро мыслью узрел, как
Мордасов, будто представленный к отчислению школяр, зубрит чужие сло-
ва, пытаясь выкрутиться. Шпындро и предположить не мог, чтоб в морда-
совской голове водилось такое, думал там только цифры, товарная но-
менклатура да корысть. Шпындро таких слов не нашел бы скорее всего, а
с другой стороны может когда и ему приспичит, хотя Мордасову не прис-
пичило - это ясно, за столом не было ни единой души, а может, и в по-
селке и в стольном граде ни единого человека, к мнению которых Морда-
сов прислушивался и ценил бы, однако для кого-то говорил он все это.
Для себя? Или для умершей? Может Мордасов допускает, что речь его ус-
лышат наверху и ему зачтется? Вот уж смехота, уж если про рождение и
смерть думать, то пред явлением на свет - чернота и после ухода тоже
сплошь чернота и оттого живет, как живет, а не иначе.
Мордасов тихо завершил свое или чужое, бог знает, но внимающих проня-
ло, размягченные души с охотой выжали слезу из покрасневших от дыма и
выпитого глаз. Рыжуха с дочерью исчезли, будто растворились, общее по-
мокрение век и торжественность Мордасова отрезвили подгулявших поми-
нальщиков, а может протяжный, почти волчий вой электрички напомнил о
неблизком пути до дома, и все заторопились не сговариваясь, повскаки-
вали, каждый подходил к Мордасову, целовал и шептал неслышные осталь-
ным слова утешения; Колодец кивал и видно ему нестерпимо хотелось сте-
реть с лица следы чужих слюнявых губ да значительность момента не поз-
воляла; в завершение обряда целования Настурция внесла свой вклад в
грунтовку мордасовской физиономии мощными тычками густо намазанного
помадой рта и только Шпын пожал руку - не лобзаться ж с Мордасовым в
самом-то деле - и веско уронил, что, мол, держись, старина, мы народ
крепкий, все сдюжим и Мордасов успел подумать, что крепкий-то крепкий,
но отчего всегда дюжить, а жить-то когда, бабуля?
В пустой комнате в торце стола, покрытого закапанной рыжими, бурыми,
малиновыми пятнами скатертью, сгорбился внук, фотографию бабки размес-
тил посреди стола, туда ж перенес,не сплескав ни капли, с верхом нали-
тую рюмку, поставил перед морщинистым ртом бабули так, что концы ее
платка, острые и длинные - точь в точь галстук гипсового пионера -
подвязанные под жилистой шеей казалось вот-вот обмакнутся в водку.
Мордасов протер очки, нацепил их на блестящий нос, подпер кулаками
подбородок, уставился в одну точку - в родинку под левым глазом бабу-
ли, в сами глаза заглядывать опасался, всегда в зрачках-точках жил
укор и сейчас его могло только поприбавиться. Видела, с кем живу! Мор-
дасов губ не разжал, знал, что бабуля и так все поймет. Видела Шпына,
как ханку жрал, как девок всех объять норовил? Выездной. Нас - тебя,
меня, всех представляет в миру. Проститутку видала, ба? Будто женщи-
на-диктор с телеэкрана: приветлива, щедро улыбается, промыта, видела,
ба, как промыта, вроде изнутри скребли. Боржом крутился, тепло и учас-
тие выжимал изо всех пор, каждую минуту подскакивал; так, Сан Проко-
пыч? Может подогреть, может то да это? Плачу я ему, ба! Во, корень зла
где. За тепло приучились платить, вроде тепло - товар. Думаешь, они
меня любят или ценят, а ведь каждому, здесь лакавшему, знаешь я как
заработать дал? А если посодють?.. Да не гримасничаю. ты предрекала,
один пойду, дружки в отскоке, у всех крыша - кто выездной, кто ответ-
работник, кто вроде по науке неизвестной какой, кто педработник, один
я жулик чистопородный. Не то чтоб себя жалко, а гноит душу несправед-
ливость; все гладкие - говорливые, когда требуется, все обо всем в
курсе и главное - мажут, мажут, мажут, верхних, нижних, средних, всяк
на свой лад, одно не смекну: отчего по молве судя, один жулик, другой
благородный человек? А скребани когтистой пятерней - оба по уши?
Мордасов припомнил сами похороны днем, как в вырытую экскаватором яму
опускали гроб, как Настурция ревела станционным громкоговорителем, на-
туральная скорбь, не фальшивка! - а сейчас со Шпыном древнюю игру за-
тевают. эх, закидали землей споро, а поцеловать бабулю решился только
внук. Тут, как раз, все ясно: ни Рыжуха, ни божьи одуванчики, что
приплелись на генеральную репетицию к погосту не сподобились. Боржом-
чику что ль чужую облизывать, или девке из парфюмерии? И прикорнула
бабуля сейчас там в ночи под землей и холодно, и вздохнуть тяжко -
воздух едва просачивается сквозь жирные комья. А вдруг нет души, как
она верила? Тогда что?..
Мордасов налил в чистую кофейную чашку - до десерта не дошло - опорож-
нил, заел эклером, с детства любил, любому жору предпочитал, так и по-
велось - кругом икра, балыки да колбасы, а ему эклер подавай.
И тут запас прочности Мордасова вышел, сорвало дверь, сдерживающую
дурное, с петель, схватил Мордасов швабру и принялся колотить по
стульям вокруг стола, видя на каждом того, кто только полчаса назад
трамбовал обивку теплым задом. Крушил от сердца, не забывая, что ме-
бель давно задумал сменить, и выходило облегчение, разметав стулья,
глянул по верхам шкафов, где притаились короба картонные из-под аппа-
ратуры, смел из все на пол, забрался на стол и сиганул в кучу картона,
припомнив, каскадера - сдатчика барахла, уверявшего, что безопаснее
всего падать, как раз на картонные коробки.
Посреди комнаты на куче картона окунался в ночной покой Мордасов, сон
скрутил вмиг при подмоге выпитого, усталости, переживаний, вымел сон
все начисто из головы Мордасова, по губам гуляла блаженная улыбка че-
ловека, все сделавшего, как надо, и губы шевелились и, если припасть
чутким ухом, различились бы слова одни и те же на протяжении всей но-
чи: вишь, ба, во с кем живу. вишь, ба, с кем. вишь, с кем.
На площади у обезглавленного монумента Шпындро и Настурция ловили так-
си. Настурция опасалась задрать голову, чтобы не видеть результатов
расправы обозленного Стручка с пионером Гришей. Шпындро, напротив,
взирал без страха: вандалы! надо ж и припоминалось милицейское - ак-
ция; и правы, разве не акция? Весь опыт Шпындро подсказывал, что по-
дозревая козни врагов, никогда не прогадаешь. Всю жизнь провел среди
профессиональных опасальщиков. Чего опасаешься, дядя? Не скажет, от-
махнется, чур тебя чур! Зато давно усек каждый: опасаться чиновнику к
лицу, украшает, опасение за мысль принимается, а мыслящий чиновник -
штука редкая, а значит оценят, продвинут, при добротах, при выказанном
покорстве и желании делиться, как бог повелел.
- Вандалы! - Шпындро притянул Настурцию, поцеловал в ухо, успел разг-
лядеть, как редкое слово, возвеличило его в глазах Настурции: не жу-
лик, прикинутый в тряпье, а человек вполне образованный, негодующий,
видя безобразие, и нашедший единственно верное определение пьяному ве-
роломству Стручка.
Шпындро уже начал тянуть к станции, туда, где чернели рельсы, бегущие
во все стороны, когда с бывшей Алилуйки ныне Ударного труда, пронзил
Шпындро - жадность взбурлила пенно, едва не захлебнулся негодованием -
насквозь выкатила нелегкая, зеленый огонек. Сколько отсюда набьет?
Шпындро по-прежнему сжимал руку Настурции. Таксист подкатил по-ко-
шачьи, подвел машину так мягко, почтительно, будто заранее сговорился
с Игорем Ивановичем внести лепту в обольщение Настурции. Пришлось вос-
пользоваться.
Уместились на заднем сиденье, голова Настурции подпрыгивала на плече
Шпындро и, чтобы не видеть счетчика, больно цепляющего по глазам набо-
ром прыгающих цифр, Шпындро ринулся в пылкость, полагая, что прелюдия
предрешенному кофепитию не повредит. Настурция отвечала вяло, Шпындро
сообразил: пьяна, измотана и вовсе не настроена на один лад с провожа-
тым.
По лесу в ночи Шпындро не ездил давно и сейчас в отяжелевшей голове
протянутые к шоссе разлапистые ветви елей казались зловещими руками
недругов, использующих внезапную госпитализацию Филина, чтобы прегра-
дить Шпындро выезд. Привлекательность Настурции померкла, стоило ше-
вельнуться страхам за исход предстоящей битвы. Хороша страна назначе-
ния - вот что! Выпадает не часто даже ездунам-профессионалам, в такой
стране на всю оставшуюся жизнь лоск наведешь, вроде дополируешь шеро-
ховатости, а там доживай, конечно, не без старческих невзгод - их даже
для выездных никто отменить не в силах - но хоть не лязгая зубами от
нищеты, не боясь сунуться на рынок с объемистой сумкой.
Добрались до Притыки в половине первого. Шпындро заплатил, вылез из
машины, нежно поддерживая не слишком твердо ступающую Настурцию.
- Машину не отпускай! - успела выдавить пошатывающаяся женщина.
Шпындро похолодел, все тонкости обхождения, все умения ухаживать отле-
тели, по-мальчишески взмолился:
- А кофе?
Настурция отступила на шаг, застыла в свете фонарей, выигрышном - или
впрямь хороша на редкость? Шпындро окатило тоской: сорвалось, рухнуло.
Когда Настурция начала говорить, Шпындро прозрел, господи, как же кра-
сит праведный гнев.
- Кофе тебе дочь Рыжухи сварит! Умелая по части кофе, свидетелей тыщи
- подтвердят!
Шпындро проигрывать не любил - и кто любит? Но умел. Канючить не стал.
Вяло махнул таксисту, да поздно, машина исчезла за ближайшим поворо-
том. Настурция юркнула в подъезд. Пусто, уныло. Шпындро зашагал по те-
ряющимся в темноте улицам, проклиная Мордасова, Притыку, умершую баб-
ку, недужного Филина, всю эту шатию-братию. Что наплести жене, заявив-
шись среди ночи? Не хотел волновать ее?.. Не поверит. Можно и не оп-
равдываться, молча бухнуться в постель и все, но накалять страсти сей-
час в решающие дни, никак некстати.
Час Шпындро ловил машину, полчаса колесил, вошел в дом около трех но-
чи. Снял ботинки, в носках прокрался на кухню, не включая свет выпил
бутылку боржома из холодильника, лакал из горлышка, направился в туа-
лет; перемещаясь тихо, как тень, радуясь сноровке и беззвучию в квар-
тире, может удастся соврать, что вернулся чуть позже одиннадцати. Раз-
делся в гостиной, повесив одежду на спинку кресла, погладил матово
мерцающего в ночи фарфорового пастушка, направился в спальню и только
в кровати обнаружил - дома никого.
Шпындро включил ночник: половина жены пуста, на пуфе ночная рубашка,
на тумбочке крем.
Шпындро разглядел себя в трюмо - краснодеревная гордость Аркадьевой.
Что ж приключилось? Воспользовалась его отлучкой? Не боясь, что позво-
нит, проверит или сообразив, что из-за города особенно не раззвонишь-
ся? И раньше ее художества замечал, но, чтоб не ночевать. и еще выход-
ка Настурции, вызывающе принебрегшей им, давила. Дура! Шпындро подско-
чил. Если поеду?.. Поеду, чтоб вам всем. Дурища! Лишила себя. он пе-
ребрал флаконы на тумбочке жены, выгреб из ящиков дорогие нераспеча-
танные упаковки духов - для себя, для презентов, бог знает для чего.
Шпындро холодно перебирал, с кем бы могла загулять жена. Бессмысленно,
не угадаешь. И все же Наталью отличало врожденное умение грешить с ог-
лядкой, редкая способность балансировать на грани, не срываясь. Шпынд-
ро, кутаясь в халат, побрел на кухню.
Вдруг что случилось! Не интрижка - черт с ней, а настоящее, непоправи-
мое, вдруг Наталья лежит сейчас в синеватом свете ламп, в операцион-
ной, над изуродованным телом склонились перебрасывающиеся односложно
люди в шапочках и марлевых повязках, скрывающих нижнюю половину лица,
плоть Наташи кромсают скальпели, рвут зажимы, терзают крючья?.. Игорь
Иванович покрылся испариной, представил себя вдовцом, страшно: пору-
шится раз и навсегда заведенный порядок. но и облегчение подмигивало:
вдовец. Овдоветь не пагубно, наоборот, все пожалеют, может и одного
отправят в забугорье, пусть утешится, а если без новой жены побоятся,
тогда поиск, смотрины, компании и вдруг молодая женщина рядом и ни
единого косого взгляда в спину. Вдовец! Взятки гладки, кодекс чести -
не нарушен. А если выживет калекой, потухшей, вздорной, с выкачанной
недугом волей к жизни, повиснет мертвым грузом на шее Шпындро, тогда
попробуй уйди, брось, откажись - сгноят!
К телефону?! Трезвонить?! Добиваться?! Умолять неведомых людей на дру-
гом конце провода?! Шпындро потащился к аппарату. Никогда еще не зво-
нил по надобностям, покрывающим кожу мурашками. Наконец пробился: от-
ветили ни да, ни нет, пусть перезвонит через час. Шпындро улегся, нак-
рылся одеялом с головой, как малолетка, преграждая путь бедам, и затих
в тяжком, не приносящем облегчения сне.
Проснулся от резей в животе, отодрал голову от подушки, не разлепляя
глаз, на ощупь воткнулся в тапки, ссутулившийся, с мешками под глазами
выбрался в коридор, в коридоре ходики на цепях - ампир, из дворца в
Клагенфурте, находка Крупнякова - отбили половину седьмого утра, когда
отворилась входная дверь. С ночи Шпындро от огорчения и перебора запа-
мятовал обязательное - набросить цепочку. Аркадьева открыла дверь сво-
ими ключами и сейчас супруги смотрели друг другу в глаза.
- Привет,- Аркадьева смотрелась смертельно уставшей и старой.
- Привет,- Шпындро поежился, резь в животе отпустила, облегчение укре-
пило решимость. Лаяться не стану, приказал себе Шпындро, не испытав и
