стороне и веселятся, будто и не понадобится снова вползать в натираю-
щие, жмущие и тут и там хитиновые домики. Не зря ребята казнят инстру-
менты, вроде как звуковой наркотик, как лекарство, сначала горчит,
жжет, неприятно, но вот приходит облегчение и когда наступает перерыв
в работе оркестра, становится неуютно, будто в разгар солнечного дня у
кромки моря, когда тела разнежены и беззащитны, вдруг кто-то выключил
светило, погрузил всех в темень и хлад и разгоряченные тела жмутся,
недоумевая, что же произошло.
Всю жизнь я создавал дом - так что ли говорится? - крепил семью, та-
щил, копил, подличал по-разному и с разными, чего там, но разве думал
я, что в награду за все унижения, за сотни и тысячи утренних приходов
на работу в стужу и мороз, в жару и в хлябь получу на склоне лет пус-
тую кухню, пепельницу, полную окурков, посвистывание и посапывание
безразличных ко мне людей и отчетливое понимание - все зря, укрыться
негде, никто не защитит и пожаловаться некому, а когда он падет - а
падет непременно, раз уж сам почуял капкан, хотя стальные челюсти еще
не защелкнулись,- возрадуются те, кого он прижимал до одурения и не по
злобе, а по закону распространения прижимал со скоростью света.
Стрелки настенных часов сцепились на цифре двенадцать. Полночь, тиши-
на, шушукают водопроводные трубы. Филин разжился с батареи еще одной
пачкой папирос, разорвал бумагу грубо так, что ломаная линия разрыва
исказила розоватую карту, пересекла речки и озерца и звездочку столицы
и знаменитый канал. После первых затяжек, прихватил живот, Филин груз-
но двинул к туалету, отворил дверь, с ненавистью глянул на пластмассо-
вые розы над туалетной бумагой и такие же пластмассовые ирисы, обвива-
ющие ручку туалетного шомпола из жесткой щетины, рука поползла к ремню
и тут сердце второй раз напомнило о себе в этот день. Филин, раскинув
руки в поисках опоры, сдирая со стен пластмассовые розы, календари,
вымпелы, с вытканными иностранными словами и лики розовогубых дев рух-
нул на стульчак крышки и замер от нутряного страха: все?.. или еще по-
ложено чуть-чуть.
Сидел долго, потеряв представление о времени, папироса погасла, пепел
вымазал серым штаны, спину натирала выпирающая крышка сливного бачка.
Отпустило или нет?
Татуированная рука шарила медленно, боясь спугнуть затаившуюся боль,
по карманам, раздобывая лекарство, попробовал крикнуть, но голос сел,
язык не слушался и вышло сипение, едва перекрывающее гудение воды в
недочиненном бачке.
Жена появилась из темени коридора внезапно. Слава богу, не успел зад-
винуть защелку: взирал Филин жалко, умоляюще, успевая представить, ка-
ков он сейчас со стороны в наработанном годами величии, смиренно сидя-
щий на крышке стульчака и от обиды и беспомощности и понимания, что
уже ничего поделать нельзя, защипало веки и тут вспомнилось, что пос-
ледний раз так щипало, когда первую из дочерей вынесли из дверей род-
дома, а еще раньше, когда голос Левитана провозгласил Победу, пожалуй,
других случаев не припомнишь - все, не упрекнешь в слезливости.
Супруга Филина всплеснула руками, до нее не сразу дошел смысл происхо-
дящего и завопила пискляво, истерично, так что Филину захотелось про-
валиться сквозь крышку в туалетный зев и лететь вниз, вниз, вниз, так
никогда не достигая дна, как падают с захватывающей дух стремитель-
ностью в снах детства. Как маски в театре страны восходящего солнца, в
коридоре забелели заспанные лица дочерей. Отец сидел, не шелохнувшись,
понимая, что происходящее и смешно и страшно и все же больше страшно.
Скорая добралась не скоро. Два парня - один врач, другой медбрат при-
подняли стокилограммового Филина и перенесли на диван, после уколов
полегчало. Врач звонил и записывал, узнал, кем и где работает Филин, а
на утро его забрали в больницу.
Три женщины в опустевшем доме испытывали постыдное облегчение: ни одна
не призналась бы другой, но то что было, то было.
Шпындро блаженно сопел в бескрайней кровати; Наташа Аркадьева среди
ночи поднялась попить и на обратном пути заглянула в гостиную, в тем-
ноте подошла к стеклянной полке погладить фарфорового пастушка; Филин,
пригвожденный, скрючился на крышке унитаза; Александр Прокофьевич Мор-
дасов продолжал колотить кулаками по железяке, выглядывающей из-под
лоскутного одеяла. Телефона дома у Мордасова пока не поставили, хотя
всех уже промазал - вышла заминка - и до утра сообщать о кончине бабки
было некому.
Час стоял Мордасов на коленях перед умершей или два - не узнать. Плохо
ему было, Настурция видела, что Колодца корежит не на шутку, вся боль
вперемешку с горечью выплескивалась наружу, не таился сейчас Мордасов,
его рвало, но не от излишков пищи, а от желания очиститься от скверны,
налипшей за тяжкие годы, и Настурция бегала с полотенцем, обмакивала
вафельный край в ведро и обтирала Мордасову губы и грудь, приговаривая
или думая, что приговаривает: "Ну не надо, Саш, ну не надо."
К двум часам ночи Мордасов выплакался досуха, истребил себя всеми ви-
дами рыданий и похоже начало подкрадываться облегчение. Колодец встал,
потянул Настурцию за собой в среднюю комнатенку, распахнул створки
шкафа, выставил на стол подряд шесть нераспечатанных банок индийского
чая. Настурция мало что понимала в происходящем, но молчала, напряжен-
но глядя на Мордасова. Тот взял одну из банок, поднес к свету.
- Распечатанная?
Настурция пристрелянным взглядом скользнула по серебряной заклейке.
- Не-а.
Колодец покачал головой: ничего-то ты не смыслишь в жизни, подцепил
крышку расписной коробки в магараджах и восточных красавицах ногтем,
легко сорвал, блеснул целлофан упаковки. Колодец протянул распечатан-
ную коробку Притыке:
- Возьми!
Женщина покорно взяла коробку.
- Как? - Мордасов тем временем распечатывал другую коробку.
- Чай и чай.- Настурция на миг убоялась: не двинулся ли Колодец умом,
но глаз его сверкал хоть и утомленно, но вполне осмысленно.
- Чай и чай,- передразнил Мордасов,- ты потяжели на ладони, лишнего
веса нет?
Обычная коробка, говорил взгляд Настурции. Колодец разорвал склееный
целлофан, придвинул тарелку, высыпал горку черного чая, поверх горки
расшвыривая чаинки плюхнулась увесистая пачка сотенных купюр. Тоже
Мордасов проделал с остальными шестью коробками. Настурция присела на
край скрипучего стула.
- Бабуле на памятник,- Мордасов сдвинул пачки,- тридцать штук, нет?..-
сморщил лоб, припоминая,- тридцать четыре,- протянул пачку с мизинец
толщиной Притыке.- Возьми, купишь себе чего, без тебя не выдержал бы
этой ночи.
Настурция не притронулась к деньгам.
- Бери, бери у меня не здесь, в других местах, да так, что не подкопа-
ешься, знаешь сколько заквашено. А это на памятник и на поминки. Бери,
даю тебе, а тешу себя, украсишь свой дом, утеплишь уютными вещами, мо-
жет кто и клюнет на тепло,- смутился,- я не со зла говорю, пойми, хо-
чу, чтоб у тебя устроилось. Себя даже и мысли нет предложить, хотя ты
мне вполне, даже больше. У меня своя жизнь, я как жал, так и буду жать
из каждого, из камня масло выжму. Меня теперь кто предостережет: ой,
посодют тя, Сань? Никто! Сам присмотрю за собой.
Настурция оглядывала выпотрошенные жестянки, пестро разрисованные, на
вес и впрямь обычные, обучил кто Мордасова или сам дошел.
- Памятник отгрохаю - закачаешься, уж я обговаривал, тут неподалеку
есть мастерская - гранит, фото, то да се. мрамор утащат, и черта в
ступе, только отстегивай.- Прижал кошелек, шитый бисером, к груди,- а
отсюда, Настурция, с голоду подыхать буду, ни копейки не истрачу. Па-
мять! Буду глядеть и знать, что каждую бумажку трояковую прежде, чем
сюда упрятать, бабуля разглаживала, разглядывала теплыми глазами и ду-
мала: внучку моему единственному, пусть полегче живет, чем мы жили,
пусть.- Мордасов махнул рукой,- добила меня бабка этим кошелем. Сво-
лочь я! Притащил этого битюга, Шпындро нажал, гад, бабка с донышка си-
ленки истратила. А зачем? Выходит сам ее в могилу спихнул. Са-а-м, ту-
пая рожа!
Печальное отлетело в сторону и Настурция проявила себя, как женщина
вполне практическая.
- А вдруг поинтересуются - откуда памятник царский? На какие шиши?
- Плевать! Машину толкну.- Мордасов и впрямь не боялся,- никто не
спросит, кто сейчас кого спрашивает, есть, значит, есть и все. или эти
выспрашивальщики сами не млеют, когда им губы медом мажут?
Из открытых окон, от земли тянуло ледяным ветром. Мордасов исподлобья
поглядывал на каморку, где покоилось тело, порывался прикрыть одеялом
верблюжьим, не сразу соображая, что бабушке уже холод не помеха. День-
ги серели, обсыпанные длинными чаинками и Мордасов машинально ногтем
сцарапывал высушенные до нитяной тонкости листики с аккуратно уложен-
ных пачек.
Между ним и Настурцией топорщилась та пачка, что Колодец от щедрот, от
возбуждения, сам удивляясь порыву - не жалел ни капельки - отписал
Настурции. Притыка взять не решалась, хотя как раз сейчас,- а впрочем
когда? - лишние не помешали бы.
Мордасов, как мужчина решительный, зацапнул сумку Настурции, раскрыл,
деликатно отводя взор - мало ли, что неподобающее чиркнет по глазам -
и швырнул пачку на тюбики помад, пудреницы, и подписанный Нина Ричи
платок, о существовании коего модельер и ведать не ведал.
Колодец обмозговывал памятник бабке, и как назло в голову лез бронзо-
вый Гриша-пионер с обломанным галстуком, при всей нелепости Гриши и
привлекательное за ним числилось. Что? Приметность некая, стоял Гриша
удачно, аккуратно посередке площади и каждый взгляд лип к нему немину-
емо и в этом сила Гриши, как сообразил Мордасов, а значит, понадобится
о месте захоронения позаботиться; отдельно по центру погоста выпирал,
как на болотной глади пузырище газа, холмик с безымянной, как припоми-
нал Мордасов, могилкой и смысл имеется сговориться, чтоб холмик отошел
под могилу бабушки и тогда грядущий памятник не хуже Гриши-пионера
займет место, завладеет господствующей высотой; а еще Мордасов обдумы-
вал текст памятника, касательно формы надгробья - тут он принужден
считаться со скульптором, хотя не без собственного волеизъявления, но
надпись вершить никому не передоверит.
Бабке от внука! Нет. бабка грубо, тогда бабушке - слишком по-домашне-
му, бабуле тоже. Самому близкому другу от Мордасова, достойно, печаль-
но, но. не годится, какой же она ему друг? Самому близкому человеку?..
Уже лучше. Придумается в конце концов. Мордасов в приподнятости от не-
дурного замысла улыбнулся едва и Притыка встрепенулась: может отходит
от тяжести дурного?
- Ты че? - Настурция безотчетно копировала мордасовское че.
- Ни че! - В тон ответил Мордасов, сгребая пачки денег, водрузил одну
на другую, будто видел в этот момент завершенный памятник на холмике
как раз в центре кладбища.
Ступни Настурции затекли, забыла, что босая, стегануло ознобом, дрожью
встрепенулись плечи - Мордасов тут же заметил - извлек в иноземельных
наклейках бутылку.
- Помянем?..
Настурция промолчала, хотела напомнить про бальзамирование, слышала,
вызвать надо, но от неуверенности, от холода, от того, что третью ночь
не смыкала глаз, сил говорить не нашлось; обжигающая жидкость раска-
ленным гвоздем провалилась внутрь и стало легче, хотя и мучало сомне-
ние: принято ли вот так сразу, среди ночи, поминально опрокидывать?
Мордасов, как видно, и сам не знал, вообще-то ханку глушить не жало-
вал, в денежных делах голова хрустальной прозрачности требуется да и
насмотрелся он пообгрызенных водчонкой мужиков: взять хоть Туза треф,
хоть Стручка, хоть любого из братии его должников, но сегодня уж как
пошло с утра - приезда Шпындро с начальником-битюгом. Заглатывал чин
малосольные, как снегоуборочная машина сугробы. Спят себе безмятежно,
не ведая о беде; Шпындро под боком своей купи-продай ненаглядной, на-
чальничек?.. жуть и представить под чьим боком ему сопеть приноровле-
но. А-а!.. Колодец замотал головой, отгоняя дурное: нет бабки, хоть
про гранит мысли, хоть про надпись, хоть про место, а бабки не вер-
нешь. Сколько раз слышал: смерть да смерть, там ушел из жизни, до сро-
ка, здесь схоронили, а все думалось не всерьез, там где-то, у дру-
гих-чужих, будто и невсамделишняя это штука, и прозевал ее приход в
собственный дом.
Когда ж она завернула? Когда заползла в бабкину комнатушку, не убоясь
лампадки и иконки? Когда он излагал про жулье торговое да выездных,
будто шерочка с машерочкой в обнимку на танцах угрюмо милующихся - от
необходимости, мужиков на всех не хватало - а все ж не отпускающих од-
на другую? Или когда требовал властно у Боржомчика добавить? Или когда
Туз треф держал обличительный доклад с грустным запахом доноса? Или
когда Шпындро танцевал с Настурцией, думая, что Мордасов не сечет, как
выездной трется щекой о волосы Притыки? Или когда рассчитывался Коло-
дец, про себя негодуя: "Ну, Боржомчик! Ну, намотал, сучий потрох, лиш-
каря! Ничего, ко мне на поклон заявишься, отольется непочтение в подс-
четах. да кому - Мордасову! Неужто Боржом наивно уверовал, что пьяный
Мордасов трезвому не чета?"
И все же не один год Мордасов вечерами сиживал дома, внушая себе, что
днем-то смерть ленится бродить - пыльно, шумно, электрички да машины
болтаются взад-вперед, излюбленная ее пора - поздний вечер или ночь
или ее исход и даже уговорил себя, что тянет бабка кроме обильного
разнообразием питания - не скупился Колодец - еще и потому, что внук
не оставляет зазора для визита смерти, только та сунется, а он тут как
тут и надо ж было в этот вечер припоздниться: может расслабился, памя-
туя, что суббота, выходной и безглазая отдыхает, выработав норму по
будням? И неожиданно от скорбного Мордасов перескочил к обыденному:
третий день в пыльном оконце комиссионного болтались обманывающие на-
род надписи "По техпричинам!" "Учет" и прочее вранье и Мордасов прики-
нул: раз ночь погублена, а ему понадобится телефон для решения пос-
мертных бабкиных проблем, предложить Настурции завтра, в воскресенье,
работать. Начальство обожает работающих по выходным, узревая в этом
порыв, всплеск энтузиазма и гражданскую серьезность и готовность - вот
что главное - ринуться на лишения, нужны они или нет, не в том дело,
сам факт примечателен, ради общего дела.
До рассвета покемарили чутко, не раздеваясь, Настурция на скособочен-
ном диванчике, Мордасов в мягком кресле, вытянув ноги на стул с гнутой
спинкой.
Утром засобирались на работу. Мордасов долго рассматривал бабку, Нас-
турция почтительно замерла на пороге, не решаясь войти и лишь трево-
жась, как бы Колодец по второму кругу не нырнул в истерику. Обошлось.
Повернулся Мордасов тихо с сухими глазами, подумав, вернулся к крова-
ти, поправил подушку под лимонной головой в седом обрамлении, тщатель-
но поправил, будто верил, что это важно.
Заварил питье, щедро засыпая в чашки из горок чая, так и горбящихся на
клеенчатом столе; не труха, ароматный чай, настоящий - не для каждо-
го-всякого; Мордасов пошутил:
- Еще болтают, деньги не пахнут! Вишь, как напитался их запахом чай?
Нос аж ликует.
Ложка звякала о закопченный накипью фаянс, свет нового дня делал дом и
все вещи в доме совсем иными, не похожими на самих себя всего лишь
вчера: новые тени, новый цвет воздуха в комнатах и тишина по-настояще-
му гробовая в комнатенке бабки проводили черту между днем минувшим и
наступающим.
Шли по улице не плечо к плечу, отстраненно, помятуя, с серыми лицами;
колкие, недобрые глаза из-за заборов, молча вторгались в чужую жизнь,
завистливо вычисляя: вот губит Мордасов еще одну и числа им нет.
Перед площадью в пыли улицы, как почудилось Колодцу, еще с вечера от-
печатались следы протекторов машины Шпындро. Мордасов по-хозяйски сту-
пил на площадь и. обомлел. Настурция позади пискнула и затихла. Туз
треф не обманул - все вышло, как предупреждал.
Стадион в Лужниках и ярмарка рядом по выходным считались зоной прогу-
лок Шпындро: места коренные с детства, каждый камень истоптан тысячек-
ратно, к тому ж пивной бар перед входом на стадион полтора десятка
лет, пока вовсе не переродился в шалман, а позже впритык к нашим дням
в безликое кафе-мороженое, занимал Шпындро и его друзей; считалось
особенным мужским шиком, приобретенным в студенческие годы тянуть пиво
и поигрывать в картишки в своей неосновной, не рабочей, теневой что ли
жизни, которая незаметно, а может и, напротив, рывком переродилась в
подлинную.
Ссора с Натальей началась ни с чего, как дождь в разгар лета, толь-
ко-только голубело над головой и вдруг хлынуло. Шпындро молча собрал-
ся, дорулил до забора стадиона; за отштукатуренными палками-брусьями
ограды благолепно прыгали рабы тенниса и притеннисного мирка; оплел
педали и руль хитрыми капканами, глянул на следы вчерашнего столкнове-
ния - все выплатят - и двинул к ярмарке.
Под железнодорожным путепроводом клубился люд меж шашлыками и беляшами
на лотках; с шатких столов в розлив торговали бывшими иноземными на-
питками; с ядовитыми цветами пузырящихся пойл все пообвыклись, забыв в
далеком далеке лет до дрожи захватывающие названия; меж унылыми жес-
тянками-вместилищами использованных стаканов вились облачка мух, вита-
ли запахи распаренных человеческих тел.
Оживление под путепроводом носило необычный характер, наэлектризован-
ность скупающих масс обрела заряд невиданный нового знака, доселе не-
виданного Шпындро. Кипение напоминало кадры времен гражданской при
штурме товарняков или рассказы матери об эвакуации.
Орали разное. Шпындро привычно размыслил: дают! выбросили! Зажмурился,
магазины полупустые, прохладные, изобильные, существующие будто только
для тебя одного. Там! Меж роящимся смешением плеч, локтей, квадратных
спин, крутых бедер, низких задов и Шпындро выросла незримая стена.
Шпындро лениво лизнул затейливо крученную голову привозного - из гол-
ландского порошка - мороженого, откусил вафлю стакана, сухую, в меру
сладкую, как трубочки с кремом в пору его детства. Хотел прошагать ми-
мо - пусть их, хватают, штурмуют, рвут на части, ему-то что? - но
кольнуло (как тут не верить в высшее, сложное, с суеверной боязли-
востью нет-нет да ворочающееся в каждом?), будто толкнул кто не силь-
но, но определенно и внятно окликнул - стой!
Шпындро заработал локтями, не глядя по сторонам, пробился к стене пу-
тепровода, раздвигая людей, как опытный пловец слои воды, не поднимая
глаз, сосредоточиваясь единственно на прокладке курса и. замер, будто
враз осознал, что гол - без лоскута, прикрывающего срам - среди одетых
и глазеющих только на него.
На вешалках розовело, серело, мутно голубело - ходовые цвета - все в
иностранных словах, будто вырванный наспех кусочек Гонконга или Аомы-
ня. Шпындро знал цену этому товару, именно на таком он и его кристаль-
ные дружки с взглядом упертым сразу в будущее, взглядом, минующим мел-
кое и ненужное, замешивали кто с помощью жен, кто тещ семейное благо-
получие. Будто эра целая, если уподобить эру из десятилетий мощному
зданию, укрепленному по наружной стене толстенными контрфорсами дрог-
нула на его глазах, кладка побежала трещинами предвещающими развал.
Э-эх-ма! Разлюбезный мой Гонконг, родная сторонушка! Что ж творится
средь дня белого, люди добрые?..
Другому не перескажешь сокровенное, тут слов понадобится выставить
солдатским строем тысячу, а может и десятки тысяч; пережил Шпындро зу-
бодробильное в секунду, вихри противоборствующие взвились в голове, в
пляске мелькающих лиц, сливающихся в одно насмешливое, виделась хули-
ганская ухмылка бронзового пионера Гриши со вчерашней пыльной площади,
в руке Гриши горн издевательски трубил: конец? эре целой конец - и ка-
кой? - из дерьма золото плавили.
Тошнота муторно поползла снизу живота: может, от вчерашних угощений
Мордасова, может, от увиденного. Небось, кровь отхлынула к ногам,
Шпындро себя не видел, но знал - бледен, бел, как ладони, выпачканные
школьным мелом. Рушились основы: нехитрая раскладка, но обильная выхо-
дом чистых денежных знаков. Восторгался Шпындро с детства этим ресто-
ранным, дурацким - выход: выход бифштекса - двести граммов; выход от-
бивной - сто пятьдесят и, глядя на грошевую поделку на распродажах -
там - сработанную на берегах теплых морей, руками недоспавших сопля-
ков, сразу выскакивало в переводе на рубли: выход - стольник. Это поз-
же его Мордасов переучил, вернее, склонил усмешкой от стольника к "Ка-
те" перекинуться, хотя "Катя" отталкивала Шпындро приблатненностью и
явно жульническим налетом.
Выход - сто пятьдесят, выход - двести граммов, выход - "Катя". а выход
Шпындро? Где он обозначен краснеющими во мгле буковками? Найдется, ус-
покоил себя, не может статься, чтоб перепад исчез, раз перепад сохра-
нится, водичка станет течь сверху вниз и крутить его мельницу, лишь бы
перепад остался, а исчезни он и эре конец, замрет мельничный жернов и
тогда.
.Тогда Мордасов войдет в пору зрелого цветения: деньги-то у сферы, у
выездных только товар и порвется цепь якорной вязки - в каждом звене
две распорки, чтоб звенья не перевивались, крепче не бывает. Но и сфе-
ре деньги куда вложить, не подвези товарную массу Шпындро? А перепад
между тут и там - выгодная штука, перепад для иных матери роднее, мо-
жет тайно и радеют неизменности?
Полтора года назад в бане за чаем вырвалось по оплошности: мол, жулик
ты, Колодец, тот свекольно побагровел, похоже даже очки запотели от
гнева и припечатал Шпындро - не бездарь Мордасов на выдумки: а ты -
жулездной! Сумма двух понятий, смекаешь?
Шпындро руками махать не любил, ткнул вяло в оскорбительно хихикающую
рожу, но привычка все взвешивать спасла, шепот предостережения издале-
ка заполз в ухо: не губи, дурак, проверенный канал сбыта, гордыню ус-
мири, у тебя профессия вся в этом - гнуться да лизать, миг всего уни-
жения да и людей, укутанных по-римски в простыни за чаем и голых в па-
рилке видишь впервые и никогда более не встретишь. Уймись!
Шпындро улыбнулся Колодцу, как высокому начальству, открыто, с трибун-
ным задором и примирительно подытожил: придумщик, однако отец может
тебя определить по части. махнул рукой, заел вареньем, запил жасмино-
вым, и на следующий день поделился с сотоварищем по работе про жулезд-
ного; тот скривился, прошипел: распустили языки! Мало мы с тобой вло-
жили в наши игры, мало горбатились, чтоб подобраться к. мотнул голо-
вой, будто боднул невидимого врага, на губах не произнесенное слово -
корыто, зачем лишнее трепать? А глаза тухлые в искорках нехорошей ре-
шимости: мое не тронь! Положено!
Сейчас Шпындро не без содрогания мусолил глазом рукотворное море това-
ра, обилием и броскостью вышибающим его из седла. Средина лета, закон
разрешительный только и вылупился только в начале мая, а уж началось,
чего творят, глядишь перекроют кислород, дай срок, наладят выпуск омег
да роллексов, уж и музыка гремит по радио, не хуже, чем раньше из сте-
реоколонок по углам квартирных мирков, для посторонних недоступных.
Беда и только! Выездных снивелируют, превратят в ничто. Так не догова-
ривались! От дворянства, поди, откажись с легкостью и улыбкой на ус-
тах.
То ли скандал с женой, то ли вчерашний день, суматошный и бесконечный,
то ли серо-розовое море и лес рук, протянутых к тряпью, объединившись,
атаковали затылок тупой болью, будто лом вгоняли в основание черепа.
Вроде как замок реквизировали у Шпындро со вселенными владениями. Взя-
ли и забрали земли, речку, что вьется меж лугов, ивы, купающие тонкие
листья в водах, принадлежащих Шпындро. Вроде мелочь - штаны-варенки да
рубаха с молниями и кнопками, а все одно, что по границам княжества
ворожьи разъезды: готовятся, жди орды, зарящейся на чужое.
Вернулся Шпындро домой в дурном расположении духа, ненавидел себя и
всех, казнился увиденным люто, одна надежда - неторопливы соотечест-
венники, разомлели от ленцы, приправленной водочкой, годы попривыкли
считать десятками, что яйца, да Шпындро не один при выгоде состоит,
почитай скрытый класс, ну класс не класс, а прослойка; реформаторы по-
медлят, довольные упрутся по-чиновничьи, с остервенением, глядишь,
время и потянется, а там. о смерти Шпындро думал редко и гневно, гнал
мысли загробные взашей.
Тут и объявился телефонным треньканьем Мордасов и без смешков и обыч-
ных ернических заходов уронил, что бабка скончалась в ночь, и Шпындро
не уяснил с разбегу: ему-то какое дело? Вроде в голосе Мордасова гро-
мыхнуло обвинение?.. А еще Колодец присовокупил про дополнительные
неприятности, и Шпындро, с надеждой глядя на объявившегося вчера пас-
тушка со свирелью - может, оградит, может, добрый амулет? - упился
разъедающими домыслами: Мордасова повязали, прижали, вызнали, чем про-
мышляет, и Колодец исписал снизу доверху жуткую бумагу под названием
"протокол" и фигурировал в кривых строчках неоднократно в приглядной
роли Шпындро, а в конце протокола Мордасов расписался, как на квитан-
циях затейливо и не экономя бумаги, однажды прослышав, что для чужого
глаза размах подписи вроде как свидетельство размаха человека.
Жена стирала пыль, халат распахнулся, Шпындро увидел на бедре синяк,
свежий, напоминающий чернильное пятно на промокашках его детства, ни-
как впрочем не связав рваную синь на белой коже с появлением в доме
фарфоровой безделушки.
Ну, кто станет вязать Мордасова в воскресенье? Чушь! развинтился, так
случалось перед поездкой; на низком старте, мыслями давно там, а но-
ги-руки и тело, и голова еще здесь, и разорванность тела и духа, как
казус, несусветная непонятность, и только через месяц или чуть более
душа и тело объединятся в далеком далеке и воцарится спокойствие на
годы, знай только лавируй в колонии, не нарушая неписанных законов, а
Шпындро не первогодок, кожей чует, откуда ветер дует и следить за ша-
манством сильных мира сего в колонии даже не без неприятности для че-
ловека, поднаторевшего, знающего что к чему.
Шпындро не слушал Мордасова, так, тарахтение в трубке, не более, уде-
ляя время обдумыванию встречи с фирмачом, мысленно распаковывая кар-
тонный ящик, извлекая бережно полимерные прокладки снежной белизны и
предвкушая первый, самый сладостный миг, когда чудо, обернутое в плас-
тик, вылезет на белый свет, ничуть не уступая чуду рождения дитя. Ка-
кое оно? Что принесет его появление? Шпындро точно не знал, каков дар,
и незнание это содействовало буйству воображения и только смутно буб-
нил телефон вовсе не соответствующее его мыслям - поминки. поминки.
поминки.
Шпындро мотнул головой, отгоняя наваждение:
- Какие еще поминки?
- Бабки.- Ответила трубка и Шпындро понял, что Колодец зовет на помин-
ки умершей. Пришлось врать, изворачиваться, плести неудобоваримое, но
ложь, как бег, только с первых шагов дается с трудом, а когда разбе-
жишься, разогреешься, наберешь темп, льется плавно, сам поражаешься,
как все складно нанизывается одно за другим.
- Отказываешься? - Плюнула трубка.
Шпындро понял: юлить не получится, умел Мордасов брать за горло.
- Нет.- Выдавил Шпындро.- А когда?
- Позвоню когда.- мордасовский голосок вытек из трубки и заместился
раздражающе телеграфным пи-пи-пи.
Ну, сволочь, ну, гад! Мордасов замер в пыли, будто стальные подошвы
его ботинок намертво приварили к стальной же поверхности, кровь от
гнева бросилась в лицо, кулаки сжались.
Монумент обезглавленного пионера Гриши посреди площади устрашал неле-
постью и совершить таковский суд мог единственно Стручок в гневе, в
мареве пьянки, не разбирая, что гипсовый кусок галстука, хряснувший
его вчера по башке, не злой волей бронзового пионера Гриши ринулся к
земле, а ввиду мощного удара сине-белого капота.
Ну, сволочь! Мордасов аж задохнулся. Туз треф не обманул вчера, доло-
жил, что в темноте Стручок пер мешок с круглившейся в мешковине ношей,
а прижатый к забору Тузом выкобенивался, хрюкал полупьяно и уверял,
будто уворовал с платформы товарняка на станции тяжелющий арбуз, а
когда Туз потребовал предъявить арбуз, отказался наотрез.
Сволочь, пьянь беспробудная, арбуз значит?! Упер среди бела дня - еще
и вечерний сеанс не кончился - Гришину голову. Чтобы что? Воспросил
себя Мордасов. Чтобы кромсать невинное лицо ударами молотка, чтобы
утопить в пруду или закопать в канаве? Чтобы что? Мотив каков? Морда-
сов успокоился, чуть искоса увидев, как Настурция скрестила руки на
животе и подобно торговкам зеленью с чувством, не поддающимся описа-
нию, взирает на Гришу без головы, в таком виде и Гришей не являющего-
ся, и могущего быть кем угодно.
Ну что я, перевел дыхание Мордасов, что я, сын мне что ли Стручок,
брат, сват, что я? Никто же не вызовет меня на родительское собрание,
не обвинит; ваш ублюдок свинтил, видите ли, голову красе и гордости
пристанционного архитектурного ансамбля; и все же невиданная выходка
да еще без консультации с Колодцем попахивала бунтом, непокорностью
безмерной, такое может прорасти опасной болтливостью, далее и справед-
ливостью слов ныне покойной: посодють тя, Сань!
Милиции не видно, а значит власти еще не уведомлены о расправе с Гри-
шей. Мордасов видел, что все наблюдают за ним, как-никак хозяин площа-
ди явился: ронять достоинство негоже. Колодец кивнул Настурции и дви-
нул к комиссионному, стараясь не замечать скол на месте столько видев-
шей и слышавшей головы несчастного пионера.
Висячий замок скрипуче поддался повороту ключа. Мордасов цепко узрел,
как встрепенулись торговки и тут же в месте влияния улицы Ударного
труда в площадь появился Туз треф. Проспиртованный не хуже зародыша в
медвузе Туз треф и тот не избежал потрясения - при свете ясного дня
расправа с Гришей виделась деянием болезненно удручающим: особенно
разжалобила Туза вознесенная к небесам рука. Колодец секундно глянул
на Туза, и надсмотрщик опрометью метнулся к комиссионному.
Мордасов втолкнул Туза треф в затхлую подсобку, взгромоздился на стол
и, повелев Настурции наблюдать за развитием событий на площади, при-
нялся делиться опасениями с Тузом:
- Вчера Мусор про кусок галстука определил - акция! А голова? Это тебе
не галстук. Стручок-вонючка возьми и скажи, что это ты его подучил,
Туз! Тогда что?
Туз треф молчал почти всегда, слова и в добутылочной спортивной жизни
давались ему с трудом, а уж после падения в винную пучину больше трех
слов вогнать в предложение Туз, хоть пластайся, не мог.
А кудри блестят, меж тем отметил Мордасов, изучая собственное отраже-
ние в зеркале: волосы неопределенной масти, жидковатые, а Туз будто
нарифлененный или нацепил парик из конского волоса, удивительно.
- Я сколько живу,- Мордасов сцепил руки,- такого не слышал. К примеру,
Стручок в отместку заявит, что я его науськал, поди докажи, что мне
Гриша никогда, ну никогда, ни в чем не мешал. Отмойся потом, когда за-
ляпают. И главное, сволочь, спер бы что путное для продажи под водяру,
