все оформится в лучшем виде.
Настурция вызвонила в Москву по части снеди для поминок и она же снес-
лась с батюшкой для утряски отпевания, когда Мордасов вернулся, дел
особенных не осталось.
Колодец церемонно поблагодарил участников и помощников, громыхая запо-
рами, извлек из закромов коньяк в матовом пузыре и разлил в расписные
хохломские деревяшки-рюмки, дружно поругали чужеземный напиток за
жесткость, отдав дань родным коньячным букетам, дружно выпили.
Мордасов временно распустил комитет до надобности, указав лишь, что
похороны состоятся в понедельник без проволочек и сразу после - помин-
ки. Боржомчика Мордасов отдельно уполномочил пригнать пару халдеев на
подмогу Настурции и парфюмерше. Все катилось без заминок и Мордасов
порадовался крепкой смычке друзей: новая порода людей вывелась - отмы-
ваясь за грехи будничной жизни, в беде творили чудеса.
Для себя Мордасов решил: кто из оповещенных на поминки не явится, от-
петый человечишка, конченный, Мордасову - не друг.
Рыжуха утопала на станцию, не забыв под шумок, пользуясь всеобщей
расслабленностью и сумятицей сшибить у Настурции из колготочных запа-
сов для дочери, обещавшей сегодня навестить родительницу после недель-
ных трудов в стольном граде, хотя воскресный вечер для промысла не из
худших.
Остались вдвоем: Мордасов и Притыка. Молчали. Туз треф в постоянной
готовности маячил за пыльным окном на пыльной же площади.
- Не приезжали нюхачи? - Мордасов кивнул на обезглавленного пионера.-
Не выспрашивали народец, кто да что?
Настурция помотала головой. Жалела Мордасова, под глазами залегли си-
ние круги, нос еще более заострился, кожу и без того серую в розовых
следах бывших прыщей и вовсе прозеленью тронуло. Мается, за уход бабки
себя винит, казнит по-напрасну, и для отвлечения Мордасова от дурных
мыслей Настурция, похорошевшая от коньяка, радующаяся про себя, что
организм еще не подводит по-крупному, справляется, несмотря на безбож-
ное к себе отношение, постучала длинным ногтем по стеклу, указывая на
центр площади.
- Думаешь они его снесут или новую башку приварят?
- Гипс не приваришь. Хотя раствором приляпать получится.- Мордасов и
сам радовался отвлечению от тяжелых раздумий.- Моя б воля, я снес. На
черта он нужен? Уродливый парень стоит, дудит полвека. С какой целью?
Че на него смотреть: удовольствие или напоминает нам о хорошем? Я б
снес. К тому ж одну голову заказать, небось, мастерские не примут к
исполнению и потом все равно так, чтоб не заметно, не приделаешь, обя-
зательно шов останется, да и цветом в масть не попадешь. И люди-то не
забудут, что голова чужая - заимствованная. Смешливые рассказы посы-
пятся. Лучше снести.
- А на его месте? - Настурция и сама в беседе отдалилась от дурного и
глаза ее уже по-вечернему сияли, как случалось в компании мужчин, вы-
казывающих вполне зримую приязнь.
- Не знаю.- Мордасов горько улыбнулся.- Я б поставил памятник Шпындро.
В отлично сшитом костюме, при галстуке, взгляд - черт с ним, как у
Гриши покойного - устремлен за горизонт, безо всяких там горнов, при
тонкой папке. А чё? - Мордасов оживился.- А че? Герой нашего времени!
И надпись: равняйтесь на маяки.
Настурция - впечатлительная особа, тут же представила скульптурный ан-
самбль,- уже и не сдерживала смех, живо видела Шпындро во весь рост на
площади.
- И тоже золотом обмазать?
- А чё? - Мордасов, передохнул: впрямь умница Настурция, сняла напря-
жение, а может коньяк облегчил участь? Мордасов полез в карман.- Пусть
будет такого цвета, преемственность поколений.- На ладони у Мордасова
лежало целехонькое гипсовое ухо пионера Гриши, бронзовое с толстой
мочкой. Настурция ойкнула, ухватилась за платок, зашлась смехом.
- Где. где взял?
Мордасов кивнул на Туза треф.
- У егойного дружка Стручка. Откололось и лежит в траве, круглится,
будто гриб диковинный. Прихватил на память. Положу в коробку, коробку
в погреб под картошку, а если взгрустнется, достану и нашепчу Грише в
ухо, мол, так и так, что порекомендуешь? Столько лет друг другу глаза
в глаза, почитай близкие. Может подсобит - подкинул ухо на ладони,-
примета времени, Настурция, минет пора, никто не поверит, что такие
торчали повсюду, а я в коробку руку запущу, за ушко да на солнышко. Не
верите?! Вот! До сих пор сияет, так отполировался чужими взглядами до
сноса, зимами и летами, в миры и войны, в голод и достаток. Выходит
ухо Гриши вроде кусок времени застывшего, а не каждому выпадает впос-
лед событий, давно ушедших прикоснуться ко времени, помять его в ру-
ках, погладить, пылинки сдуть.
- Зря ты институт бросил.- Настурция посерьезнела.- Излагаешь - заслу-
шаешься.
- Изложенцами земля полна,- возразил Мордасов,- рукастые повывелись, и
честность - редкая птица краснокнижная, навроде дрофы или американско-
го журавля. Кругом жулездные или плоть от плоти их. Мы-то с тобой
жертвы, у нас выхода не было, а у них был.- Мордасов кивнул на пло-
щадь, будто Шпындро во всем величии уже высился там.- У них был! А они
монету клепают, мирок себе отгородили, затхлый, но для прочих запрет-
ный.
- Завидуешь? - Настурция сжала виски, пригнула голову к столу: чего
зря бередить? Не изменишь.
Мордасов поперхнулся:
- Зря ты про зависть. У академиков тож свой мирок, но те мне завистью
глаза не застят. У них головы, как шкаф, идеями ломятся, мозговитые,
я-то свой шесток знаю, им не ровня. А жулездные чем от меня отличны? В
грудь бьют и спекулируют - верой, не барахлом! - почище моего, у них
барахло от веры производная. Знаешь, что это - производная?
Настурция честно призналась, что нет, после восьмого сбежала из школы
и сразу в комиссионный, а тут производная.
Мордасов умолк. И чего его так бесит Шпындро? Дался ему, раздражителем
засел в печенках. Нежели всякие-прочие судьбы определяющие цену ему,
Шпындро то есть, не знают? Отчего Колодец - властелин площади - мечен
неверием окружающих от рождения, нет ему очищения, всяк при случае
шпыняет, если деньгой не заткнешь, а за глаза? Поливают почем зря.
Разве он не знает, как об их брате молва затачивается, что бритва
опасная правится о ремень. Ну его к лешим, Шпындра. Мордасову мир не
переделать, он свои банки с чаем продолжит набивать, может с дамой,
отвечающей тонким движением души, судьба сведет, так и проживут без-
бедно, а там - нырь! - к бабуле под памятник, что поставит благодарный
внук.
Воскресными вечерами квартира Шпындро наполнялась тенями и шорохами.
Аркадьева зажигала свечи, тихо баюкала музыка, супруги думали о своем.
Наташа Аркадьева упоенно калькулировала доходы, не зная, что быть мо-
жет именно эта страсть роднила ее с Крупняковым. Шпындро выкладывал
мысленно же рядком все обстоятельства грядущей поездки, группировал
их, тасовал, переставлял, как иные любят переставлять мебель в поисках
совершенства компановки, передвигал, окидывал единым взглядом то всю
ситуацию, то самый тревожный ее фрагмент.
После красного вина голова тяжелела, тянуло в дрему, возникало чувс-
тво, смахивающее на неудовлетворенность, этакое гаденькое сомнение в
себе и своих успехах: гнать его в три шеи Шпындро почитал святой обя-
занностью вроде истребления тараканов, один-два завелись, вовремя не
уничтожил, век не избавишься.
Зря допил последний бокал. Щипало веки. Профиль жены на фоне штор зло-
вещ, губы поджаты в издевке, тело напряжено в постоянной готовности к
истерическому спектаклю. Шпындро вспомнил о дочери: устроена, слава
богу, тож за выездным, из новой генерации, вовсе бестыдные, мы такой
алчностью не выделялись, маскировались; нововыездные совсем уж без ру-
ля и ветрил.
Наташа Аркадьева случайно в этот же миг обратилась к дочери, с чувс-
твом человека, знающего, что беды не миновать, обескураженно смири-
лась, что вскоре станет бабкой. Бабкой! Не такой, как бабка неизвест-
ного ей почти Мордасова, умершая прошлой ночью, но уже переведет ее
время в категорию людей, едущих к последней станции.
Напольные часы отбили семь вечера, гул долго плавал, путаясь в ножках
горок, отталкиваясь от диванов и секретеров красного дерева, пока не
затих в углах, испещренных бликами неверного пламени свечей.
Шпындро мял газету, складывал, разглаживал, пытаясь прочесть хоть одну
заметку, хоть абзац или строку - не получалось. Досада неизвестного
происхождения мешала сосредоточиться. Похоже досада произрастала из
пустоты внутри, от холода не низкотемпературного, а от холода ввиду
отсутствия движений души. Ничего не хотелось, возникало подозрение в
обделенности. У каждого свое таилось - чужим ни глянуть, ни тронуть. У
Мордасова - бабка; у Филина - дочери, У Настурции - мечты на устройс-
тво жизни, нежные, как подснежники: у Наташи Аркадьевой - любовники.
Только у Шпындро не имелось тайного стержня, к которому крепилась бы
вся его жизнь, выяснялось: армирован он единственно выездом и возмож-
ностями, открывающимися при этом. Лиши его синего паспорта навечно,
дай красный, как у всех и. и. Уроки словесности в школе, преподава-
тельница из бывших, старушонка с мягкой плавной речью, вовсе не такой,
что в ходу сейчас, такая програссировала бы: и. адовы муки покажутся.
и тут Шпындро присовокупил от себя. щекотанием пяток.
Легли рано. Спальня походила на съемочную площадку из жизни кинозвезд,
там, далеко, куда так рвался Шпындро. Сон скрутил быстро и отпустил к
четырем утра. Шпындро до семи ворочался, время от времени поглядывал
на циферблат: светящиеся точки черного круга мертвенной зеленью напо-
минали глаза Филина при вспышках гнева, теперь, наверное, тусклые, вы-
дающие хворь немолодого тела.
Из-под одеяла Шпындро выбрался один, выпил чай: кухня утром, такая
уютная по вечерам, походила на камеру пыток, предметы стояли не на
привычных местах и освещение выхватывало как раз то, что следовало бы
скрыть: пыльный совок и обгрызанный веник, шелуху лука между плитой и
мойкой, разлохмаченную половую тряпку у батарей - сколько раз приказы-
вал выбросить - пакеты картошки рваные, из щелей посыпающие матовый
мрамор - оба гордились полом кухни - струйками засохшей земли.
После бритья, разыскивая одеколон, Шпындро задел стеклянную полку и
едва предотвратил роковое падение фарфорового пастушка на пол, сжал
безделушку, с ненавистью посмотрел на спальню, выскочил из дома, ша-
рахнув дверью, и тут же пожалел: вдруг отлетит побелка с потолка или
треснет дорогая лепнина под висящими на цепях коридорными светильника-
ми.
Филин не подвел: в понедельник утром вызов в кадры перехватил дыхание,
ожидание поездки ворохнулось в Шпындро вполне различимо, торкнулось
ножками, как егозливый плод в утробе.
В кадрах водилась пугающая порода людей, смахивающих на Филина кряжис-
тостью, наколками, косолапыми короткобедрыми ногами, но в отличии от
Филина, поражающими еще сумеречностью, шутки здесь в обиходе не числи-
лись, королевствовало в заваленных папками кабинетах молчание и шорох
бумаг.
Кадровики с вызванными не распространялись, не сверлили пронзительными
глазами пришедшего, а раз припечатав взглядом - кто прибыл и как пос-
мел нарушить важность течения дел неимоверных? - извлекали на свет бо-
жий дело: переворачивали страницы и молчали, молчали и переворачивали.
и решали-то не они вовсе и до решения еще много воды утечет, но навре-
дить могли, помочь вряд ли - да и кому взбредет в голову помогать? -
но тягомотиной, нерасторопностью, мастерской чиновной затяжкой могли
сгубить любого.
Пальцы-коротышки ласкали пронумерованные листы, как касаются струн или
клавиш нежные пальцы виртуозов, но не в попытке исторгнуть звуки, а
единственно желая нагнать страх, исторгнуть дрожь в напряженно сидящем
через стол человеке, а тем самым доказать свою нелишнесть в этой жиз-
ни.
Шпындро не волновался. Дело держало на плаву уверенно, все в нем честь
по чести: комсомольская юность с обязательным обиванием порогов моло-
дежного райкома, овощные базы с распитием - впрочем не означенном в
деле - на морозец; учебы актива за городом; не слишком деятельные, но
изрядно шумные студенческие отряды; положенная учеба - языки, шлифовка
профнавыков, первые робкие выезды.
На этих страницах не нашлось места ни Колодцу, ни пакетам с десятипен-
совыми ручками, ни купле-продаже машин, ни консультациям Крупнякова,
ни бурной коммерческой деятельности жены; с этих страниц Шпындро
представал таким, каким его желали видеть - на памятник в рост еще не
тянул, но строгость бюста на родине героя уже проглядывала.
Дело держало на плаву, слепое от рождения или ослепленное намеренно
теми, кому Шпындро привозил и впихивал, поначалу смущенно улыбаясь, а
позже даже с ледком во взоре: куда денутся, не откажут же, само в руки
катит.
Кадровики тож люди и сумеречность их вовсе не означала: не тронь! не
беру! я другой породы, вовсе нет, к ним требовался особый подход, вро-
де другой,- объездной - дороги, чтоб добраться в одно и то же место и
Шпындро эту дорогу наездил давно и знал - препятствий не предвидится.
Обе стороны безмолствовали веско и, если бы молчание имело цену и мог-
ло экспортироваться, сейчас Шпындро и кадровик заработали бы стране
немалую сумму поставкой молчального товара высокой пробы на мировые
рынки.
Молчание кадровика поражало непревзойденной непредсказуемостью после-
дующего шага и разнообразием мимических приемов, в гамме чувств, прос-
тирающейся от сострадания - оба понимали наигранного - до подозрений
во вся и всем мощным тоном звучало вымогательство, как у каждого тер-
того чиновника воителя, прокемарившего годы и годы под время от време-
ни меняющимися портретами.
Как и Филин, человек через стол от Шпындро ронял: му. бу. г-м. и про-
чие невнятные звуки, которые могли ничего не означать, а могли вмещать
столь многое, что и подумать страшно. Уши Шпындро привычно вбирали
нечленораздельное; Игорь Иванович сохранял спокойствие и старался
смотреть на кадровика ласково, хорошо зная: чиновник только прикидыва-
ется, что ему безразлична физиономия сидящего напротив, а на деле ис-
подтишка внимательно наблюдает за человеком, чья судьба на решающем
перепутье.
- Му.- Шпындро закинул ногу на ногу.
- Бу.- Шпындро придвинул стул и распрямился.
- Г-м.- Шпындро сцепил пальцы и чуть склонил голову.
Кадровик дотащился до последнего листа, поднял глаза - Шпындро сиял
приветливостью, впрочем, не забывая о почтении - ткнул в картонную об-
ложку, закрыл дело, посмотрел на жирно выведенную фамилию, начальное
"ша" которой напоминало вилы и снова начал листать с первой страницы.
Шпындро молчал, ему причиталось выслушать еще порцию или две му, бу и
г-м; торопиться некуда, и Шпындро мысленно прокручивал акт передачи
подношения фирмача, а также прикидывал, куда пригласить Настурцию,
чтобы выглядело солидно и не слишком обременило финансово.
Наконец кадровик бегло пролистал дело, решительно захлопнул и одарил
Шпындро специфической улыбкой, одновременно бодрящей и устрашающей -
плод многолетних усилий. Шпындро улыбнулся по видимости радужно, крис-
тально, без примеси угроз или двусмысленностей, что тоже давалось го-
дами тренировок.
Кадровик поднялся, оторвался от стула и Шпындро, пожали друг другу ру-
ки и Шпындро заметил у основания толстого большого пальца кадровика
такую же русалочку - сильно уменьшенную, совсем кроху - что предава-
лась безобразиям на груди Филина. Смешно: будто всех людей, от коих
так или иначе зависел Шпындро татуировал один и тот же умелец. В бла-
гожелательности кадровика проглядывала немалая работа Филина, и Шпынд-
ро посетило облегчение: выходило, не зряшни его вложения и хлопоты.
Из кадров Игорь Иванович вернулся пружинной походкой и только непрони-
цаемое лицо Кругова поганило настроение: догадывается - откуда я или
нет? Поболтали с Круговым о чепухе, сел за рабочий стол, предусмотри-
тельно усыпанный деловыми бумагами, как раз в необходимом количестве,
чтоб не заподозрили в безделье - во-первых, и в том, что не справляет-
ся, завален выше головы - во-вторых.
Трепыхнулся внутренний телефон, Кругов цапнул трубку, кивнул и вышел,
у Шпындро екнуло сердце. Вдруг туда же? Признак скверный, если кадры
сначала потянули его, а потом Кругова: жизненный опыт подсказывал -
выигрывает всегда последний из приглашенных и Шпындро представил, как
сейчас его конкурент и кадровик - немалый начальник и член бюро - пе-
ремывают косточки Шпындро.
Через пять минут - не срок, чтоб опасаться худшего - Кругов вернулся.
Шпындро отпустило: плохо, нервы расшатались, колотило, будто минут за
десять перед встречей с фирмачем, скрытной, не предназначенной чужим
глазам; Шпындро знал, что дрожь ломает круто, но не длительно; когда
он вышагивал к ларьку-мороженое, страхи отлетели, как в институте -
дрожь била перед дверью аудитории, где принимали экзамены - а когда
вошел, а тем более вытянул билет, страх исчезал: будь что будет.
Шпындро посетовал, что прихватило Филина, выказал участие с тем непре-
менным налетом позволительной издевки, с которой давно знающие друг
друга коллеги судачат о начальстве. Кругов выразил сожаление и Шпындро
громко на всю комнату отметил, что если отбросить мелочи - кто без не-
достатков? - Филин мужик что надо и оставалось только сожалеть, что
Игорь Иванович не может только знать, передаст его слова Филину или
исказит или вовсе верноподданническое признание Шпындро умрет в Круго-
ве. Скорее всего умрет! Что поделаешь? Кругов - не дурак поднимать ак-
ции Шпындро безо всякой выгоды для себя.
Может кто другой подсобит-протелеграфирует наверх? Шпындро скользнул
взглядом по сотрудникам, нахохлившимся над столами в немой попытке си-
мулировать немалый труд.
Еще раздражали предстоящие поминки. Не пойду! Зачем они мне? Кто меня
осудит? Я в глаза не видел старуху, другое дело, что Мордасов может
взъяриться. Шпындро давно взял за правило: не буди лихо. черт его зна-
ет, Мордасова, вдруг шлея под хвост захлестнет,- возьмет и нагадит да
и как, канал сбыта - надежный и оперативный - Колодец незаменим, а еще
Шпындро не сомневался, что стол Мордасов отгрохает будь-будь, и если
отправиться без машины, можно хряпнуть от души, расслабиться, к тому
же на поминках непременно отприсутствует Настурция и тогда отпадет не-
обходимость обременительного ужина в Москве: как ни крути, Шпындро вы-
падут проводы Настурции в Москву, а там, быть может, подфартит напро-
ситься на полночный кофе и получалось, что посещение поминок - не пус-
тая трата времени, а, напротив, экономия денег - обольщающий ужин рас-
сасывался. Шпындро посветлел. Кругов подмигнул лучезарному лику и в
невинном движении века Шпындро снова узрел недоброе и, чтобы не ухнуть
в никчемное самокопание, предпочел вернуться к заключительной фазе по-
минок, а именно к проводам Настурции.
Вот они вышли из дома Мордасова, дошагали до площади, вот покореженный
монумент пионеру - Шпындро еще не в курсе участи гипсового Гриши - и
тут возникает заминка: заарканить такси в тьмутаракани в последний час
не легко и возможно удастся резонно обосновать привлекательность поез-
дки на электричке - исключительно для выигрыша времени - а на вокзале
в Москве Шпындро отлавливает такси и везет Настурцию к ней домой, за-
ранее предупредив жену, что после возлияния на поминках мордасовской
бабки предпочитает отсыпаться у Колодца - чего зря накануне выезда
нетрезвым шастать по ночным улицам, подвергая себя опасности, а утром
на работу двинет прямо от Мордасова, оговорив опоздание часа на два
под общепринятым медицинским прикрытием, которому давно никто не верит
всерьез и которое всегда срабатывает безотказно.
Шпындро тут же отзвонил Мордасову и уточнил день поминок. Вторник.
Весьма удобно: сегодня вечером банкет с фирмачами, с одним из них он
условился на среду для передачи дара, а вечер вторника посвятит себе и
Настурции и тогда в среду не понадобится рваться между ужином с Приты-
кой и приемом заморского дара.
На перерыв Шпындро шел в добром расположении духа: миновал шепту-
нов-перекурщиков, у коих меж зубов не застревало ни единое слово, осо-
бенно, если доверяющий тайное, многозначительно подносил палец к гу-
бам, мол, секрет, и желтопальцевых тружеников, долгие, безвозвратные
годы проведших у батарей в коридорах, и в затаенных углах тогда несло,
как мутно стремительные потоки в половодье. Через них Шпындро, случа-
лось, запускал нужную информацию, всякие пробные шары, но сейчас Игорь
Иванович всего лишь приветливо кивал рядовым и взводным выездной рати,
отчего-то уверовав, что полночный кофе в апартаментах Настурции - дело
решенное.
Над пельменями Игорь Иванович замер, капнув любимой горчицей на край
тарелки: не звонил матери, забыл, мама нездорова, а он. ах, крутня,
крутня.
Филин раздавленной лягушкой корчился на больничной койке: пугали про-
вода, внезапные приходы медсестры, инъекции в безмолвии. Нестерпимо
тянуло курить, хотелось отдалить час прихода врача-женщины лет тридца-
ти пяти как раз из тех, что всю жизнь завораживали Филина, войдет в
палату, задерет ему рубаху и уткнет стетоскоп в русалок, обласканных
знойными ухажерами, мирно проживающими на груди и брюхе Филина вот уже
столько лет. Филин сгорал от стыда, удивляясь неизвестно откуда взяв-
шейся робости. Если б врач пошутила или как-то дала понять, что русал-
ки Филина - дело житейское, с кем не случается по молодости, по глу-
пости, но врач молчала, внимательно слушала и водила чуткой кругляшкой
по вызывающим русалочьим формам, не выказывая удивления, будто у каж-
дого, кого ей выпадало обследовать, такая же галерея на груди.
Жена уже ушла, оставив полагающуюся передачу, дочери еще не появлялись
и Филин живо представил, как сестры, переругиваясь утрясали расписание
посещений любимого родителя. Курить хотелось нестерпимо.
У меня инфаркт?
Врач молчит, только водит прохладным зевом, вбирающим шумы и хрипы фи-
линской груди, едва касаясь испещренной наколками кожи. Так и не выст-
роил дачу, не успел, а даже если бы успел - поздно, здесь все приходит
слишком поздно. Не помогла старуха загородная, да он толком и не успел
припасть к ее водице. А вечер выдался вчера редкостный. Девица льнула,
напоминая давние годы и не припомнить, когда он так веселился в пос-
ледний раз, одно точно: тысячу лет назад; и вот расплата, силенки на
исходе, вся жизнь просочилась сквозь щели кабинетного паркета.
В коридоре шаги, Филин натянул одеяло, приткнув казенно пахнущий край
к подбородку, будто убедив себя, что не даст оголить картинные грудь и
брюхо, хоть режь.
Вошла старшая. Филин кивнул дочери, села на край кровати, говорить уже
много лет по-человечески не выпадало, то один огрызнется, то другая
рявкнет. Его дочь! Надо же, плод любви. Филин тяжело вздохнул: ах если
б курнуть, ничего не надо, ни вчерашней павы, ни даров Шпындро, ни да-
чи, только б беломорину и клуб дыма, чтоб пополз внутрь.
Сердце не беспокоило, но на вопрос дочери болит ли, Филин ответил ут-
вердительно, сам не зная, зачем соврал. Все равно их отношения не из-
менишь, слишком наворочено, всей жизни не хватит их поправить, а той
малости, что осталась и подавно.
Филин хотел шепнуть: раздобудь покурить, но остерегся - не принесет, к
тому же такой просьбой он сразу потеряет в ее глазах - не может проти-
востоять желаниям, как и она, тогда по какому праву орет, если дочь
возвращается под утро, чем он лучше, и даже, если б решился на утрату
привилегии выволочек ради папирос, ради всего единственной беломорины
и тогда отношения не восстановишь, уже миновала пора, когда общая тай-
на, вроде запретного курения, могла б объединить. Узы родства перемо-
лоты в прах, и то сказать, топтал девку как мог, но для ее же блага,
не ради удовольствия: хотел, чтоб все вышло, как по-писаному: выездной
муж - уж и наметил тот, тот и тот - благополучная жизнь, а ей видишь
ли нравиться должен, как объяснишь, что без копейки взвоешь при самом
что ни на есть красавце.
Старшая сувка подобрала красивые ноги, старалась сидеть спиной к окну,
так, чтобы свет мутного дня не падал на разрисованное лицо, чтоб черты
его тонули в тени, лишь бы не раздражать отца. Полный, натужно дышащий
человек бесспорно ее отец; в незапамятные времена обнял ее мать и слу-
чилась сувка и девушку любили, и наряжали в яркое и привозное и фотог-
рафировали по поводу и без повода, а потом возникли первые трещины,
побежали, завертелись и рухнули симпатии, доверие, все-все, что связы-
вает с людьми, давшими тебе жизнь, единственно общим стало глухое
раздражение и постоянное обоюдное недоверие. Дочь не могла превозмочь
безразличия, и не старалась и Филин благодарил ее мысленно: хватило
ума не устраивать спектакль скорби и на том спасибо.
Совка выдохнула, что с утра объявился Шпындро, волновался, узнавал, не
надо ли чего.
Вот, кто сгорает в искреннем участии, усмехнулся Филин, Шпындро, будь
такая возможность, ежеминутно бомбил бы больницу звонками, справляясь
о состоянии здоровья начальника; удивится же Шпындро, узнав, какая
складка на деле, но это когда еще всплывет на свет божий, а пока.
Дочь поставила в тумбочку сверток, подчеркивая особенным дрожанием
ресниц, что это не из рук матери, а ее личная передача.
- Хочешь курить?
Робости в ее голосе Филин не слышал уже с десяток лет, молчал, вцепив-
шись в край одеяла и пытаясь не взорваться - запах дорогущей парфюме-
рии наполнял палату, густея с каждой минутой.
- Хочешь курить? - повторила дочь, лязгнул замок сумки, появилась пач-
ка "Беломора".
У Филина выступили слезы, щелчок дамской зажигалки, дочь отвернулась,
терпеливо ждала, пока отец наслаждался папиросой. окурок выбросила в
форточку, тщательно проветрила, смочила вафельное полотенце, повесила
на спинку стула, пачку папирос упрятала под матрас у изголовья, изв-
лекла флакон духов и горьковатый запах забил следы дымного смрада.
Вот для чего она так надушилась, подумал Филин, и снова защипало гла-
за.
Поминки у Мордасова могли соперничать с коронацией среднего монарха:
балычок - янтарная слеза, киндзмараули грузрозлива; водка - белое вино
согласно Стручку - хоть залейся, хунгарский салями, маслины мелкие,
иссиня черные для знатоков, икряка красная и черная, лососевые от неж-
но розовых, как лепестки гладиолусов до алых с прожелтью, обилие трав,
стебли черемши с двухцветный деловой карандаш толщиной, фиолетовый
чеснок и еще закуски южного происхождения, перепавшие Колодцу после
деловых контактов с куражиными людьми.
Настурция притулилась рядом со Шпындро и грусть ее, и хлопотливое вы-
бегание на кухню никак не затушевывали очевидное: она рада Шпындро,
рада, что он рядом, и как ни прискорбно, но чужое несчастье позволило
этим двоим встретиться раньше оговоренного срока, разве не судьба.
Шпындро знал в лицо кроме Мордасова и Притыки еще Боржомчика, припом-
нив, как переломленный пополам официант метался меж столов в субботний
вечер. Собралось человек двадцать.
Официальная церемония еще не началась.
Соседи Шпындро с исступлением обсуждали, где вкуснее отобедать, назы-
вались приличествующие места, сыпались доводы и контрдоводы, со сторо-
ны казалось, эти люди никогда не ели досыта или только что пережили
голодные годы. Названия ресторанов, как кодовые слова, как особенные
пароли срывались с их уст. Недавние обеды и вновь открытые кабаки с их
плюсами и минусами обсуждались так рьяно, так пенно с выбрызгом слюны,
как не спорят творцы, отстаивающие достоинства - мнимые или подлинные
- своих детищ.
Во главе стола, раскинув руки по обтянутому скатертью торцу, будто же-
лая сжать стол, в черном пиджаке и таком же галстуке мрачно восседал
Мордасов. Глаза его перепрыгивали с блюда на блюдо с салатниц на суда-
ки с соусами, губы едва заметно шевелились, будто Мордасов проверял,
не упущено ли самое важное, время от времени ронял односложно:
- Грибы!
И Настурция вспархивала из-за стола.
- Бастурма!
И выбегала другая девица, еще более Настурции притягивающая взоры: пе-
пельноволосая, гибкая, сидевшая рядом с бесформенной толстухой с жид-
кими космами, густо крашенными хной. Шпындро не знал, что на поминках,
отложив вечерненочные промыслы, присутствовала собственной персоной
дочь квасницы, отпрыск Рыжухи бесспорно превосходила всех женщин зас-
толья во много крат.
Наконец Мордасов поднялся, воцарилась тишина. За окном тявкали псы, от
станции доносился свистящий вой электричек, детские писки и взрослые
выкрики неслись из соседних дворов. Мордасов молчал и неожиданно для
всех примолкли псы, унеслись электрички, даже дети смолкли, как по ко-
манде, и опустилась мертвая, иначе говоря, гробовая тишина, как нельзя
более подходящая моменту. Мордасов нервничал и это удивляло Шпындро:
Колодец никогда не терял выдержки, славился стальной хваткой и деньги
вышибал отовсюду, выжимал досуха, не в последнюю очередь благодаря
стойкости духа.
- Умерла Мария Игнатьевна,- Колодец обвел присутствующих взглядом и
сообразил одновременно со Шпындро, что никто никогда не знал, каковы
имя-отчество бабушки Мордасова, Колодец оценил выдержку и такт поми-
нальщиков, набрал воздуха и уточнил,- умерла моя бабуля.
Губы его скривились и, чтоб публично не разрыдаться, он вцепился в
рюмку водки и, опрокинув ее, долго не отрывал хрустальную чарку от
бескровных губ.
На комоде в цветах черно-белый портрет Марии Игнатьевны, перед фото в
багетной рамке наполненная до краев рюмка. Пальцы длинные и короткие,
ухоженные и в заусенцах, тонкие и толстые ухватили рюмки с белым вином
и ждали команды Мордасова. Колодец, в который раз переживая утрату,
соображал медленно и тогда пепельноволосая женщина, сотканная из реши-
мости, приправленной злостью лихой, с хулиганской бесшабашностью, про-
возгласила:
- Помянем добрую душу Марь Игнатьну!
Выпили, зазвенели приборы, Шпындро наклонился к Настурции, шепнул, ки-
вая на пепельноволосую:
- Кто это?
- Проститутка,- обыденно выдохнула в ответ Притыка, пользуясь голодным
оживлением.
- Как? - не понял Шпындро, хотя вовсе не считался наивным.- Какая?
- Валютная! Господи, неужто не ясно. Балыка положить? - Настурция
прильнула теплым бедром к Шпындро и тот оттаял, хотя за миг до этого
обозлился: компашка! впрочем, знал, куда шел, и стол, если по справед-
ливости, компенсировал с лихвой любой моральный урон. После первой
гости ели активно, но с налетом приличия, не забывая хранить скорбное
выражение лиц.
Мордасов рассматривал жующие физиономии с любопытством, как дитя,
впервые попавшее в зоопарк, зверей. Мордасов сам не ел, но орлиным
взором следил, чтоб всем подкладывали, и Боржомчик одновременно гость
- ровня всем - и в то же время профессионал успевал обласкать каждого,
не допуская оголения тарелок.
Сосед уронил блестящую маслину на брюки Шпындро. Игорь Иванович опус-
тил глаза и увидел черное пятно.
