лые бледно-зеленые листы, обильно полил сметаной. Выставить, что ль,
Шпына к чертовой матери? Упереть руки в косяк, вроде крестом забить
входную дверь и стоять насмерть: что мне твой сродственник или кто он
там. мне собственная бабуля важнее, понял, велел же не приезжать. Шпын
станет дуться пай-мальчиком, поджав губы, и перекладывать пакет наби-
тый до отказа из руки в руку, будто чиркая пластиковыми боками по гла-
зам дружка. Предугадать содержимое пакета никогда нельзя заранее,
тут-то и начинался искус Мордасова.
Что в пакете?
Для него вопрос носил бытийный характер и лишить себя радости исчерпы-
вающего ответа да и обладания содержимым Колодец не мог. К тому же за
спиной Шпына замаячит неизвестный тип, как видно в годах, и выкрутасы
Мордасова заставят приезжего ворочать башкой, тыкая глазенками по сто-
ронам то в бочку с малосолом, то в парники, то в обрезки шлангов, то в
клумбы, чтобы не выдать ненароком смятение или ярость или еще что не-
известное, распирающее нежеланного пришельца.
Мордасов подоткнул бабке подушки под спину, вытер губы.
- Ты как, ба?
Старушка из последних сил оторвалась от подушечной горки, прильнула к
внуку, полушепот-полустон послужил ответом.
Мордасов разрывался, физически ощущая приближение Шпына, как живность
чует извержение или землятресение загодя, как старики глубокие и ус-
тавшие жить, вроде его бабули, предчувствуют приближение кончины.
Бабка глянула на пол, на коврик чахлый, истертый у кровати, сухо вы-
кашляла:
- Подмети, Сань. Все ж людей ждем.
Мордасов послушно поплелся за веником и совком и тут же понял, что
принял решение, иначе зачем бы ему возиться с веником.
Смочил кустистую солому в бочке с дождевой водой, стряхнул и поплелся
в дом: бабка отвернулась к стене, чтобы не дышать пылью. Мордасов мел
любовно, короткими несильными махами, чтоб пыль не поднималась выше
колен, не оседала на лоскутном одеяле и подушках в кружевных оборках.
Сор на совке Мордасов вынес во двор, зашагал к забору, заросшему кус-
тами ежевики, к кучам мусора, собранного на участке в прошлое воскре-
сенье. Сквозь штакетины, мотающиеся на ржаво-сопливых гвоздях, разгля-
дел цветное пятно, медленно перемещающееся от перекрестка и понял, что
едет Шпын. Мордасов в сердцах швырнул совок и направился к воротам, не
выпуская веник, будто с грозным оружием наизготовку. Хотел открыть во-
рота да собственная четырехколеска занимала все свободное место; Шпыну
парковаться выпало прямо на улице, поджав машину ближе к покосившимся
разновысоким доскам шаткой ограды.
Шпын долго елозил колесами взад-вперед, пока не упокоил двигатель. Ко-
лодец только раз глянул на человека рядом со Шпыном: начальничек! тут
ошибки быть не могло, их порода - рожа мучнистая, кожа безвоздушно жи-
вущего кабинетного царька, брезгливый изгиб губ - все-то он видел-слы-
шал, все-то он знает-умеет.
Лиходей, решил сразу Мордасов, клейкий, ушлый, поднаторевший дурить
людей, забивать чужие уши газетным горохом, овладевший в совершенстве
балансировкой меж сильными над ним и слабыми под ним. Кой черт бабке
понадобится облегчать участь таковскому, транжируя крохи отпущенных
силенок. Шпын вылез из машины первым. Мордасов сразу приметил пакет,
объемный, щедро набитый доверху. Шпын оббежал машину и распахнул двер-
цу: пассажир с переднего правого сидения выбрался тяжело, будто прео-
долел канаву или, ступая на неверные мостки, перешагнул ревущий ручей.
Жирные руки, как у слепого, искали поддержки, слабо трепеща, как изды-
хающая рыба, пока не поймали плечо Шпына.
Мордасов решительно выступил вперед, взмахнул веником приветственно,
увидел страх и удивление на лице дружка. Получилось хуже не придума-
ешь, будто грозил. Колодец забросил веник, раскинул хлебосольно руки,
заулыбался, выкрикнул дурашливо, как привечая пьянчужек-должников:
- Здрастьица вам!
Филин вдохнул воздух пригорода, блаженно потянулся: вот и его дачке
купаться в пахучих воздусях, пропитанных деревенскими запахами, цели-
тельными, по глубокому убеждению Филина, особенно в старости.
- Здрастьица вам! - Колодец распахнул калитку, отшвырнул обломок кир-
пича с дорожки, ведущей в дом, перекосился от неожиданной боли.
Шпын суетливо колдовал у замков машины, пока Мордасов в раздражении не
бросил:
- Оставь! Тут красть некому.
Филин барственно ступил на дорожку, потрепал Мордасова по плечу, как
собачонку.
Сволочь! Мордасов, вскипая, все ж выкроил любезную улыбку, не мог, не
научился не изгибаться перед наделенными властью, пусть и далекой от
его сфер. Шпын пробормотал имя-отчество прибывшего на излечение, Мор-
дасов его тут же забыл и то ли от смущения, то ли толком не понимая,
что же ему делать, предложил Филину отведать малосольный. Филин жевал
вдумчиво, чмокая, охая, закатывая глаза, похлопывая себя по бедрам.
Вышло, что съедение огурца - целая эпопея, будто государственное дело
провернул Филин у всех на глазах. Так и работает, гад, из ничего
столько разных разностей напредставляет окружающим - спектакль, куда
там. Филин по-хозяйски запустил руку в бочку за вторым огурцом, чем
возмутил Мордасова до крайности. Пришлось терпеть, утешала только на-
битость пакета, но и смущало кое-что: например, Шпын приладился завер-
тывать капелюшное подношение в комок разноцветной бумаги и когда очи-
щаешь дар от бумажной кожуры, ничего не остается, так финтифлюшка без-
дельная - ни пользоваться, ни толкнуть.
Филин второй огурец запустил в пасть целиком и тут же нацелился на
третий. Мордасов предупредил желание - нечего руки мыть в рассоле! -
ухватил миску, набросал огурцов доверху. Филин грузно оседлал скамью
под навесом, умял еще пару огурчиков и принялся смолить беломором.
Мордасову показалось, что в оконце мелькнуло лицо бабки. Он смущенно
бормотнул извинения и скрылся в доме.
- Хорош дружок у тебя,- Филин мечтательно разглядывал Шпындро.- Со-
вестливый, работящий, без затей живет, небось душу в целости сохранил.
- Сохранил,- поддакнул Шпындро, не понимая, шутит Филин или преиспол-
нен серьезности, хитер, часто не разберешь прикидывается или подлинное
высказывает, тем более, что всегда, если вдуматься, говорит мелкое,
стертое и не ухватить, что именно хотел внушить, похоже, просто язык
гимнастикой разминал.
Филин заел папиросу огурцом, вытер липкие пальцы о несвежее полотенце,
наброшенное поперек скамьи, глянул на пакет в дарами.
- Ему?
Шпындро кивнул. Филин зашевелил ноздрями, шумно выдохнул: мол, такая
жизнь, мазать надо всех от мала до велика, да может не так и страшна
беда эта, все одно творится сотни лет и повсюду, а движение вперед не-
оспоримо.
- Спасибо. возишься со мной,- неожиданно проникновенно заключил Филин
и признательность его зазвенела в ушах Шпындро сладкой песней, одноз-
начно сообщающей: ты поедешь! ты, не Кругов!
Радостное волнение охватило Шпындро, бойко заработал разум, может за-
жигалку, что отнял у жены и вознамерился отдать Мордасову, как сверху-
рочную, тут же, сейчас же отдарить Филину или получится нарочито? Рука
сама скользнула в пакет, расковыряла в бумаге плоский квадратик.
- Зажигалочка-то у вас не по рангу,- хохотнул Шпын и всучил Филину
дар, тот важно щелкнул, опустил в карман не без удовольствия, оглядел
небеса ласкающим взором и - напрасно изводили страхи Игоря Ивановича -
важно поблагодарил,- что ж. и за малость приятную благодарствую.
За малость? аж взмок Шпындро, случайно обмолвился или намекнул, что
задаривать понадобится основательно, или вовсе ничего особенного в ви-
ду не имел. Шпындро тоже отведал огурец и, проглотив его, сменил тему:
- Славные огурчики. За хорошим столом да с ерофеичем.
- Про горюее теперь надо забыть.- Филин отрубил веско, даже сумеречно,
будто ему в этой части было известно нечто, сокрытое от большинства,
снова напустил на себя начальственность: знахарки да огурцы - одно, да
дистанцию, брат, соблюдай, не то врежешься да шею свернешь.
Гости отдыхали после дальней дороги, ожидая команды на вход. Колодец
по указанию бабки принес воды в бидонах и оставил старушку заговари-
вать питье. Вышел во двор, скомандовал Шпыну тащить бутылки с заверты-
вающимися пробками, а через минуту велел Филину заходить одному. На-
чальник, низко пригнувшись, нырнул в комнатенку бабки, неодобрительно
сверкнув на иконы в углу.
- День добрый, мамаша,- Филин придвинул скрипучий стул, с опаской, не
дожидаясь приглашения, сел. Первый вопрос бабки ошарашил.
- Деньги любишь, сынок? - Вырвалось из сухих губ.
- А кто ж их не любит, мамаша, только дитя малое да скот тупой.- Ишь
завернул ответец, порадовался Филин и уселся поудобнее. Не понятно,
как соотносятся любовь к деньгам и его самочувствие. А, бабуся-хитру-
ся, прикидываешь, как одарит клиент? Филин довольно улыбнулся: хорошо,
когда понятно, все по правилам игры; удивительного мало, старушенция
обретается в тех же пределах, что и Филин: товарно-денежные отношения
плещутся у ног каждого бескрайним морем и прежде, чем отправиться в
плавание, всяк норовит прознать, где рифы, где балуют штормы, а где
умучает покоем мертвый штиль.
Старушечьи руки потянулись к Филину, подрагивающие пальцы замерли,
почти касаясь лица, рот-черточка в вертикальных засечках глубоких,
будто давние швы, морщин не разжимался. Филин сообразил - нелишне из-
ложить хлопоты, описать невзгоды.
- Тревога не покидает, мамаша. сплю чутко, чуть кто торкнется, глаза
на караул. тело чаще вроде не мое.- Филин оглянулся, будто вознамерил-
ся крамольное сообщить,- нет радости от жизни, хотя вроде все при
всем. семья здоровая,- толстый палец согнулся в подсчете,- достаток
внушительный, но вот мысли паскудные, торопливые, шершавые, обдирающие
внутри, похоже с шипами. Людей не понимаю, вижу насквозь и. не пони-
маю. крутят все, комбинируют, норовят обойти и урвать.
Лоскутное одеяло поползло к полу, старушка накренилась:
- Достаток, батюшка, каждому люб.
Филин не слушал, как и всегда, редко придавал значение чужим речениям
да откровениям, весомость числил только за приказами, причем отпеча-
танными на бумаге. Приказ есть этап жизни: или возносит или низвергает
обычная бумажка, это не слова гневные на сборищах или разносные ста-
тейки в печати. Следить умно только за приказами в части персональных
перемещений: тревожнее всего, когда копнули под верха, с коими ты ла-
дил, тут жди беды, начнут жилы тянуть, иссекать всю грибницу, вдруг в
одночасье оказавшуюся ядовитой.
От старушечьих рук струилось тепло или Филин надышал в каморке, нагрел
многопудным телом крошечное пространство, его пьяно клонило ко сну и
пошатывало. Если глазам верить, бабка молчала, но в мозгу, будто и в
немоте чужая речь вливалась в уши, загоралось: семья твоя в безразли-
чии утопла, никто никому не нужен, важны только деньги и в зависимости
не лучше, чем в присутственных местах: прикинусь добрее - отец одарит.
с супругом не лишнее поласковее, все же кормилец да и старость, не то
что стучится в дверь, а уж разлеглась в прихожей кудлатым псом, такую
махину и не ворохнешь.
Пахло давно забытым, наползавшим издалека лет. Ладан! сообразил Филин
чуть позже, разглядывая свои руки, запихивающие в сумку бутылки с ос-
вященной водой; у ног на клочке газеты желтая воронка с влажным зевом
от только что переливающейся жидкости. Филин поднимается, лезет во
внутренний карман и. протестующий жест старухи, сразу - мысль цену на-
бивает! - и еще одна, жадная - если станет сильно упираться, можно и
не платить, должны ж люди добрые радеть друг другу; и совсем уж успо-
каивающее соображение: тут как тут Шпындро, все уладит, не в первый
раз. Филин хотел пошутить при прощании, но встретился глазами с иконо-
писным ликом и сглотнул нежданно скрутившее скоморошество, заметался,
не зная, то ли целовать сухую руку, то ли церемонно раскланяться, то
ли и здесь в каморке, будто вырубленной целиком из глыбы прошлого, не
забывать, что он - начальник, по-своему вроде святого на выгнутой чер-
ной от времени деревяшке, начальник еще при власти, сам издающий бу-
мажки-приказы, штопающие или рвущие чужие жизни.
Филин не рассчитал высоты косяка, пригнулся недостаточно низко и,
споткнувшись о порожек, одновременно больно ударился макушкой о дере-
вянный брус.
В смежной комнате на стародавнем шкафу ультрасовременные картонные ко-
робки с сине-красными изображениями магнитофонов и телевизоров, короб-
ки эти тут не уместнее, чем в первобытной пещере плита и кастрюли. Тут
же Филин углядел сразу десяток одинаковых томов макулатурных изданий и
повеселел: внучок тож хоть и под богобоязненной старушкой ходит, а жив
тем же, что и все. Тут Филин прикинул, что связи Шпындро и Мордасова
как раз и просвечивают посредством этих коробок, но в подробности вда-
ваться не стал. Одно несомненно: ребята хваткие, свое не упустят и со-
ображение это легло самым важным, несущим камнем в фундамент дачи Фи-
лина.
Во дворе за колченогим столом Шпындро и Колодец бросали коробок: то
плашмя шлепнется, то на ребро, то вздыбится на попа. Филина не замети-
ли, предавались игре страстно. Филин не поверил глазам - в плошке из
щербатой керамики мятые трояки, пятерки, рублевки. На интерес рубятся!
Ишь ты. Филин отступил в темноту прихожей и, перед тем как выбраться
на свет божий, кашлянул надрывно, благо кашель всегда ворошился в обо-
женном табаком горле.
Ступил во двор - ни коробка, ни денег в плошке, понадобилось-то всего
одно мгновение.
Картина такая. Шпындро чиновно девственен, весь соткан из покоя, бла-
гонадежности и желания угодить, Мордасову упрятать хитрованство тяже-
лее, но тоже, зная колкую въедливость все подмечающих глаз, отводит их
в сторону и, перехватив тоску Филина, зацепившуюся за край бочки с ма-
лосольными, тут же насыпал еще миску с верхом.
Видно Шпындро разобъяснил внучку, кто я, потеплел ощутимо Филин, бо-
рясь с недавним нервным напряжением, умял молниеносно три огурца, вы-
нул папиросы, щелкнул новой зажигалкой. Мордасов голодно глянул на
плоский блестящий квадратик, зло поджал губы. Пластиковый пакет с да-
рами исчез и Филин мог только догадываться, на чем поладили дружки.
Из дома раздался звон колокольчика. Мордасов вскочил, едва не перевер-
нув огурцы, ринулся в дом.
Шпындро участливо интересовался:
- Ну как?
Филин пнул сумку с бутылками носком разношенного туфля.
- Денег, знаешь, не взяла.
- Какие деньги! - Шпындро аж подскочил,- все по дружбе, люди должны
людьми оставаться.
- Колокольчик откуда? - Рука Филина плавала в миске с огурцами.
- Я подарил, чтоб бабуля его вызывала, если прихватит, случается и го-
лоса нет сил подать.
Филин дожевал огурец, подставил лицо солнцу.
- Выходит потратила бабка на меня силенки из последних.
- Нам-то что. проехали,- утешил Шпындро.
- Это ты зря,- весомо, по-учительски определил Филин,- ущерб получает-
ся людям причинили.
- Ущерб компенсирован в полном объеме,- доложил Шпындро.
Филин объяснения принял.
- Раз так, значит так.- Рубанул ладонью по столу, давая понять, что
стенания по старушке окончены.- Огурцы хороши, спроси, как рассол оп-
ределяет, сколько смородинового листа, соли, чеснока, укропа, сколько
держит, какие еще тонкости имеются.
- Непременно.- Шпындро уже шагал к машине и даже походка его, только
что безмятежного дачника, под взглядом начальника стала внушительной и
государственно важной.
Пока Шпындро-муж обхаживал Филина, Аркадьеву, его жену, Крупняков уже
подвозил к своему дому; не доезжая трех кварталов, ухажер остановил
такси, вылез и закупил пяток прозрачных целлофановых кульков с гвозди-
ками. Наташа Аркадьева прижимала цветы к груди и отражение их головок
залепляло водителю зеркало заднего вида. Приехали. Крупняков выложил
деньги на горб кардана посреди передних кресел, вышел из машины, про-
тянул руку Аркадьевой.
Наташа еще сильнее прижала руку к груди и сдавленно усмехнулась от
волнения: будто школьница, будто впервые в жизни; Крупняков великодуш-
но не заметил смущения и подставил локоть крендельком.
Лифтерши, отставники и прочая приподъезная живность, как по команде
опустили глаза, умудряясь все видеть не хуже, чем если б вооружились
стереотрубой.
Солнце расцвечивало целлофановые обертки и настроение Аркадьевой ухало
сверху вниз от хорошего к неважному и снова к хорошему.
Миновали смиренных соглядатаев на лавочках под козырьком, и Крупняков
набрал код, щелкнул замок, предлифтовая прохлада вперемешку с запахами
муниципально вымытых стен и ступеней окутала молчаливую пару.
Крупняков припоминал, убрана ли постель, и никак не мог восстановить
картину сегодняшнего утра.
Наташа мечтала: хорошо, чтобы все уже было позади, она одна, не глядя
ни на кого выходит из подъезда и стремительно направляется к стоянке
такси за углом. Именно так; провожать себя Крупнякову она не разрешит.
Деловых знакомиц не провожают, пусть думают, что они по делу заскочи-
ли, вот только цветы обнаруживали не обычные свойства ее визита к
Крупнякову, правда спасал час визита, всего три, день в разгаре. Лифт
спустился и скрипом тяжелых пружин амортизаторов напомнил о себе.
Крупняков не изменился: распахнул дверь в проволочной сетке с вели-
чественностью дворецкого, пропускающего гостей в тронную залу.
В лифте многозначительно оглядел Наташу Аркадьеву и почудилось, что
Крупняков вознамерился поцеловать ее прямо в исцарапанной гвоздями ка-
бине, его мощное тело стало клониться к ней, но Крупняков лишь пощеко-
тал себе нос гвоздичными головками и мечтательно закатил глаза:
- Отменное мясцо! А?..
Меж передними верхними зубами Крупнякова красовалась широкая щель. На-
верное, такие же щели у него и меж другими зубами, думала Аркадьева и
в них сейчас упрятались кусочки отменного мясца. Губы ее тронула ус-
мешка. Брезгливости Крупняков не углядел, а саму усмешку перевел в
ранг ласковой улыбки, истолковав к своей пользе: нравлюсь ей все же.
Соки, напитывающие его полнокровную натуру вскипели, выдав бурление
красными пятнами на щеках и шее.
Переступив порог квартиры, Аркадьева замерла: знала, что часто штурм
начинают прямо в прихожей, пытаясь подстегнуть себя и выдать отсутс-
твие страстей за их взрыв, но Крупняков помог ей снять легкое пальто и
за руку повел в гостиную, с накрытым заранее кофейным столом.
Значит, не сомневался, что приму приглашение. Аркадьева села, красиво
вытянув ноги и отметив, что Крупняков слишком быстро отвел взгляд от
приютившего ее дивана.
Да он смущается!
Стало смешно, и еще она подумала, что крупные мужчины теряются чаще
мелких: мелкие сжились, смирились с неказистостью и давно похоронили
смущение, иначе не проживешь, а вальяжные великаны, вроде Крупнякова,
нередко мнутся и не знают, как подступиться, будто малые дети.
Крупняков вынимал старое серебро: ковшик для сливок, сахарницу, фрук-
товые ножи, щипцы для кускового сахара, которыми никто ни разу не
пользовался, но которые и впрямь украшали стол; каждая вещь находила
свое место мгновенно и свидетельствовала, что Крупняков учинял подоб-
ную сервировку сотни раз.
- Не хочу кофе,- Аркадьева нарочито медленно встала, нарочито медленно
прошла мимо Крупнякова, едва задев его бедром, взяла вазу, наполнила
на кухне водой, вернулась, расставляя в воде гвоздики и любовно отводя
одну головку от другой.
Нежелание гостьи пить кофе повергло Крупнякова в смятение, сценарий
рушился и перестроиться на ходу хозяин апартаментов, похоже, не успе-
вал.
- Может выпьем? - Неуверенно предложил Крупняков.
- Не хочу.
- Что ж тогда? - Мощные руки разъехались в жесте недоумения.
Аркадьева видела, что Крупняков хочет приблизиться к ней и не решает-
ся. Еще бы! Она не из дурочек, что он таскает отовсюду, этих полу-сту-
денток, полумолодых специалистов, изнывающих от скуки и непроясненнос-
ти перспектив, вбивших в голову, что Крупняков живописец или компози-
тор, или кто-нибудь другой из безбрежного мира неподдельного искусс-
тва.
Решив, что Крупняков получит свое, Аркадьева не отказала себе в удо-
вольствии издевки: злость свою оправдывала тончайшими унижениями из
тех, что ей приходилось переживать, сгибаясь перед сильными мира сего
и, в особенности, их женами; Аркадьева ненавидела более удачливых, чем
муж; судьбу таких, как муж, решали - поедет, не поедет; другие же ре-
шали сами, стоит ли им ехать, когда и куда и на сколько, такие люди
заставляли Аркадьеву испытывать страх; роль веселой говоруньи с каждым
годом давалась все труднее, и если промашки артистизма раньше воспол-
нялись внешностью, то сейчас, уже предощущая увядание, Аркадьева мета-
лась, выбирая маску, обещавшую обеспечить, и дальше безбедное житье.
Театр выездных не прощал ошибок и любая неверная реплика могла стать
гибельной. Аркадьева ушла в себя, и Крупняков возликовал: женщина
прислушивается к внутренним голосам, нашептывающим о Крупнякове раз-
ное, но по большей части привлекательное и сейчас пытается разобраться
и вычленить важное, именно то, из-за чего она согласилась после нед-
вусмысленно обильного обеда нанести ему визит.
Крупняков застыл посреди комнаты, как макет человека в натуральную ве-
личину, как робот, из которого вынули моторчик или обеспечили приводы,
руки и ноги нелепо напряжены, глаза вперены в красивую женщину, кото-
рая умолкла так внезапно, не хочет ни пить, ни есть и вообще не ясно,
чего добивается. Крупняков подумал, что, быть может, Аркадьева гнева-
ется из-за сделки с машиной, но сегодня машина не всплыла ни разу и
вообще деловых разговоров не вели и всем поведением Аркадьева показа-
ла, что сейчас для нее Крупяков мужчина и только мужчина, и все, что
связывало их раньше - дела, купля-продажа, клиенты, разделы сфер влия-
ния, рынки сбыта,- все это ушло, выпало за пределы сегодняшнего дня и
ни на что не повлияет.
Аркадьева видела краем глаза кровать, где ее намереваются любить и
пыль в углублениях резных ножек и застывшие пятна,- то ли варенья, то
ли ликера, который Крупняков глотал прямо в кровати - на светлом ковре
и еще она видела давно немытые окна, выглядывающие из-под тяжелых и
также наевшихся досыта пылью штор, и трещины на потолке и подтеки по
углам; и фигура владельца квартиры из нелепой превращалась в жалкую,
смехотворную, постыдно пыльную внутри, как зевы бронзовых подсвечников
в углах спальни.
Причуды воображения: Наташа одновременно с крупняковской квартирой ви-
дела мужа, суетящегося в аэропорту, его переговоры с таможенниками,
его руку, размахивающую белыми листками деклараций, и каменное лицо
молодого пограничника в будке паспортного контроля, и уходящий к само-
лету коридор-шланг, выплескивающий чету Шпындро в иной мир и. вместо
люка в самолет, из которого выглядывало бы намазанное лицо стюардессы,
Аркадьева упиралась глазами в приглушенных тонов чужую спальню, полную
застывших шепотов и стонов, и вещей, переходивших из рук в руки под
шуршание денег - и все это оказывается предваряло таинство любви.
Аркадьева переставила вазу гвоздик с мраморного столика на середину
кофейного, жест ее будто вырвал Крупнякова из оцепенения, он прибли-
зился, обнял женщину за талию: Крупняков жарко дышал, тепло его тела
накатывало парными волнами, глаза Крупнякова избегали глаз Аркадьевой,
руки, имитируя ласки, вяло шевелились, как плавники: эти прикосновения
вернули Аркадьеву к реальности, вырвали из мира выездных с их символи-
кой и неоднозначностью, с десятилетиями выработанными ритуалами, приб-
лижавшими их к религиозной секте; она имела в виду не случайно выехав-
ших раз в жизни или два, а тех, для кого поездки стали способом су-
ществования: предки китов из воды вышли на сушу, на суше стали млеко-
питающими и снова вернулись в воду; выездные начали, как все, и после
долгих десятилетий эволюции превратились в особый подвид, также разня-
щийся от всех прочих, как кит - млекопитающее - от мыши.
Аркадьева тихо дышала, пестуя пустоту в себе: ни приязни, ни антипатии
к перекупщику антиквариата не испытывала - ничего - и это было лучше,
чем отвращение, и она боялась, что при шатком балансе взаимности, во-
царившейся на крупняковском диване, мгновенно может вспыхнуть раздра-
жение.
Крупняков по воле божьей, по наитию не пережимал, ждал терпеливо, не
допуская ложных шагов и тем приближая неизбежное.
Аркадьева глянула на часы - половина четвертого, время летело, час,
другой и муж вернется домой,- суббота, жены нет, лишнее, тянуть глупо,
она откинулась на спинку дивана и сбросила туфли легким, едва уловимым
движением.
Боже, как все просто, пронеслось в мозгу Крупнякова, упрятанном под
сводом мощного гривастого черепа.
Колодец попросил довезти его до станционной площади: если в магазинных
угодьях оставалась без его надзора Притыка, Александр Прокофьевич Мор-
дасов не находил себе место, будто оставил окоп на танкоопасном нап-
равлении.
Комиссионный стараниями Колодца работал, как отлаженная машина; стены
в дранке, запыленные оконца, обшарпанные прилавки, давно немытые пла-
фоны, свесившиеся с испещренного трещинами потолка еще в начале пяти-
десятых годов скрывали мощное стальное сердце динамо-машины, старания-
ми Колодца преобразовывающей его энергию и сметливость в деньги. Та-
ких, как Шпындро, к Колодцу наезжало немало и он умудрялся разводить
их так же легко, как опытный диспетчер составы на забитой станции:
каждый выездной всовывался в каморку Мордасова один и в одиночестве
исчезал, рискуя наскочить разве что на Туза треф, докладывающего о
житье-бытье запойного мордасовского воинства или на Стручка, тайно
стучавшего на Туза треф к вящему удовлетворению Колодца, понимающего,
что все поставлено профессионально: безнадзорных подчиненных не имеет-
ся.
Сейчас Колодец изучал изрытый черными точками угрей затылок Филина
цвета побуревшего граната. Над воротом пиджака Филина торчала засален-
ная петля вешалки, из чего следовало, что дома за Филиным не следили,
при неловком движении качнувшегося к рулю беломорника Мордасов разли-
чил лопнувший под мышкой рукав и, в жизни не видев жену Филина и его
дочерей и его дома, удостоверился, что годы заката Филин проживет без
ласки и участия близких.
Шпындро принюхивался к смеси запахов в салоне - дух рассола, пересло-
енного горлодером Филина - прикидывал, исчезнет ли смрад через день
или два или кислым привкусом зависнет над подголовниками на неделю.
Машина катила медленно, будто скорый его покупатель-литовец, спелену-
тый Крупняковым, притаился под заросшим акациями забором и укоризненно
наблюдал за продвижением намеченного к продаже авто по ухабам и рытви-
нам улиц, ведущих к обиталищу Мордасова.
Перед Настурцией на прилавке лежала раскрытая пудреница - в зеркале
отражалось тонкое лицо с синевой под глазами и синими же глазами, буд-
то принадлежавшими девочке пяти лет, невинными и готовыми полыхнуть
восторгом в любой миг. Настурция растягивала губы, показывая зубы и
чуть поворачивая голову, прикидывая, ровно ли лежит помада.
Пыль клубилась над площадью и петрушечные и укропные ряды, составлен-
ные из грубо сколоченных ящиков, уныло серели перед такими же серыми
женщинами без возраста в одеждах различных, но безцветьем и безли-
костью напоминающих униформу.
Краем глаза Настурция видела часть площади; дверь в ресторан, дверную
ручку, обмотанную тряпкой на месте уже многолетней выбоины в пластмас-
се; Стручка, привалившегося к облупленному бронзовому монументу тощего
пионера, состоящего почти целиком из галстука, явно тяжелого для тон-
ких ножек дитя и утягивающего отрока к постаменту с надписью "Юность -
наша надежда". Все, что виделось Настурции в зеркале пудреницы, не
двигалось и лишь по втекающей в площадь улице с бывшим названием "Али-
луйка" и с нынешним "Ударного труда" крался - иного слова не подбе-
решь, так медленно все происходило,- грузовик.
По другой улице, "Мартовской", не требующей переименования или во вся-
ком случае благополучно избежавшей его, так как кроме названия месяца
ответственные лица не усматривали подвоха, к площади подбирался авто-
мобиль Шпындро.
Филина одолела жажда, неизвестно как на колени ему скакнула бутылка
из-под виски со святой водой, начальник Шпындро отвинтил пробку, кадык
его, такой же гранатово бурый, что и затылок, запрыгал в такт буль-
канью. Шпындро отвлекся, машина как раз выскакивала на площадь, "Али-
луйка" выплевывала на площадь грузовик и капоты машин стремительно
сближались в неизбежности столкновения.
Настурция видела в пудренице, как сине-белое рыло самосвала подмяло
легковушку, отшвырнуло в сторону, а само, неспешно, будто в воде, пре-
одолевая плотную среду потянулось к бронзовому пионеру, поддало поста-
мент и длинный конец галстука треснул, надломился, и как в замедленной
съемке стал падать вниз, как раз на голову Стручку. Стручок видел все
и мог бы, наверное, улизнуть из-под копьеразящего конца галстука, но
давно смирившись с неизбежностью жизненных проявлений любого свойства
покорно ждал, пока его пропитанная многолетними потами кепка примет
удар гипсового куска.
Тишина. и вдруг заголосили укропные и петрушечные ряды, форточка над
Настурцией ожила ором, продавщица вскочила, выронила пудреницу и,
ужаснувшись, увидела - зеркало вдребезги. Быть беде!
Крупняков старался не замечать жену Шпындро и ждал, когда же окунется
в знакомое ощущение, а именно: вот она подходит к входным дверям,
сбрасывает цепочку, тянет на себя бронзовую, покалывающую финтифлюшка-
ми ладонь ручку, открывается площадка, шахта лифта в панцирных сетках
кроватей сороковых годов, неловкие слова, поддельный поцелуй, хлопает
дверь лифта, хлопает входная дверь - ушла! и облегчение снисходит на
Крупнякова, развалившегося в халате и окидывающего ласковым взором
вечную забитость своего жилья.
Аркадьева замерла у окна: хорошо, что хоть молчит, думала, станет ба-
лаболить, нарываться на похвалы, затеет дурацкий разговор о будущем
или попытается утопить ее в смешках. Неловкости не было, пустая, но
пристойная тишина, как после тяжелой болезни, когда приходишь в себя
или как после невосполнимой утраты, когда скорбь на излете и все боль-
шую власть забирает смирение.
Из-под халата Крупнякова торчали белые, по-мужски не привлекательные
ноги, на икрах голубели вены, вскользь разглядывая их, Аркадьева до-
пускала, что Крупняков и в самом деле живал и мальчиком в золотых куд-
рях, слушающим сказки и вымазывающим пухлый рот шоколадом. Не мог же
он сразу родиться спекулянтом, и она не могла, и муж не мог. Их сдела-
ли такими исподволь, постепенно, невзначай, но и то правда - они не
сопротивлялись. Сказки горшковых лет Крупнякова! Эко куда ее занесло,
а ее сказки, где неприметная кроха Наташа выбирала самых честных и
чистых потому, что они всегда побеждали. В сказках! Хуже Крупнякова у
