этой занавеской есть вторая дверь, ведущая в спальню. Если не
ошибаюсь, вы должны были слышать, как я снимал манекен с
кресла. Но мне повезло, и я подслушал ваш милый разговор,
который мог бы оказаться куда менее откровенным, знай вы о моем
присутствии.
Граф стоял с видом человека, сложившего оружие.
— Ваша взяла. Холмс. По-моему, вы сущий дьявол.
— Очень может быть, — ответил Холмс, вежливо улыбаясь.
Туго соображающий Сэм Мертон не сразу понял, что
произошло. И, только когда на лестнице раздались тяжелые шаги,
к нему наконец вернулся дар речи.
— Не иначе как фараон. Но я вот чего не пойму: ведь эта
проклятая скрипка все еще пиликает.
— Вы совершенно правы, — ответил Холмс, — пусть ее
играет. Эти современные граммофоны — замечательное
изобретение:
В комнату ворвалась полиция, щелкнули наручники, и
преступников препроводили в ожидающий их кэб. Уотсон остался,
чтобы поздравить Холмса еще с одним новым листком, украсившим
его лавровый венок. Их разговор снова был прерван появлением
невозмутимого Билли с подносом в руках.
— Лорд Кантлмир, сэр.
— Проводите его сюда, Билли. Это знаменитый пэр,
представляющий интересы августейших особ, — сказал Холмс. —
Человек верноподданный и в своем роде замечательный, но, если
так можно выразиться, несколько старорежимный. Заставим его
быть повежливее? Позволим себе небольшую вольность, а? Он,
разумеется, еще ничего не знает о случившемся.
Дверь открылась, и на пороге появилась тонкая прямая
фигура с продолговатым лицом; черные, как смоль, бакенбарды в
средневикторианском стиле не вязались с покатыми плечами и
неуверенной, старческой походкой. Холмс с самым любезным видом
подошел к вошедшему и пожал его безответную руку.
— Добрый день, лорд Кантлмир. Сегодня довольно прохладно
для летнего времени. Но в комнатах очень тепло. Позвольте, я
помогу вам снять пальто.
— Благодарю, я не намерен раздеваться.
— Позвольте, я помогу вам! — настойчиво продолжал Холмс,
кладя руку на рукав лорда. — Мой друг, доктор Уотсон,
подтвердит, что резкие колебания температуры чрезвычайно
вредны.
Его светлость раздраженно отдернул руку.
— Мне вполне удобно, и я не собираюсь задерживаться. Я
заглянул сюда только для того, чтобы узнать, как продвигается
дело, которое вы сами на себя возложили.
— Трудно... очень трудно.
— Я так и знал, что вы это скажете.
В словах и тоне старого лорда явно чувствовалась насмешка.
— Каждый рано или поздно осознает, что его возможности
ограниченны, мистер Холмс. Но по крайней мере это излечивает
нас от самоуверенности — столь свойственного людям порока.
— Признаюсь, сэр, я совершенно сбит с толку.
— Это вполне естественно.
— В особенности меня смущает одно обстоятельство. Не могу
ли я рассчитывать на вашу помощь?
— Вы слишком поздно обратились ко мне за советом. Мне
казалось, что вы привыкли полагаться на свой ум во всех случаях
жизни. Тем не менее я готов вам помочь.
— Видите ли, лорд Кантлмир, мы, конечно, можем составить
обвинение против истинных похитителей камня.
— Когда вы их поймаете.
— Разумеется. Но какие меры воздействия нам следует
применить по отношению к укрывателю?
— Не преждевременно ли задаваться подобным вопросом?
— Тем не менее все должно быть продумано заранее. На
основании каких улик и кого, по-вашему, следует считать
виновным?
— Того, у кого будет обнаружен камень.
— И вы сочли бы это достаточным основанием для ареста?
— Разумеется.
Холмс редко смеялся, но, по словам Уотсона, в эту минуту
он был более чем когда-либо близок к смеху.
— В таком случае, дорогой сэр, как это ни прискорбно, я
буду вынужден требовать вашего ареста.
— Вы слишком много себе позволяете, мистер Холмс, — не
на шутку рассердился лорд Кантлмир, и его желтоватые щеки
зарделись давно угасшим пламенем. — За пятьдесят лет моей
общественной деятельности мне не приходилось слышать ничего
подобного. Я деловой человек, на меня возложены серьезные
обязанности, и мне некогда выслушивать глупые шутки. Скажу вам
откровенно, сэр, я никогда не верил в ваши таланты, и,
по-моему, было бы гораздо лучше, если бы дело поручили
официальной полиции. Ваше поведение подтверждает, что я был
прав. Имею честь пожелать вам спокойной ночи.
Но Холмс преградил пэру дорогу, встав между ним и дверью.
— Постойте, сэр. Оказаться временным обладателем камня
Мазарини — еще куда ни шло. Но если вы выйдете отсюда с
камнем, это может повлечь за собой более серьезные обвинения.
— Сэр, это становится невыносимым. Дайте мне пройти.
— Сначала опустите руку в правый карман вашего пальто.
— Что это значит, сэр?
— Не спорьте, сэр, а повинуйтесь.
В следующую секунду пораженный пэр, мигая и бормоча что-то
невнятное, стоял перед Холмсом, держав трясущейся руке огромный
желтый бриллиант.
— Но как же... как же так, мистер Холмс?
— Ужасно! Ужасно, лорд Кантлмир! — вскричал Холмс. —
Мой старый друг доктор Уотсон скажет вам, что я обожаю подобные
мистификации. И, кроме того, я питаю слабость к драматическим
ситуациям. Я положил камень — разумеется, это была большая
вольность с моей стороны — к вам в карман в начале нашего
разговора.
Старый пэр перевел взгляд с камня на улыбающееся лицо
Холмса.
— Я, право, в замешательстве, сэр. Но это... это в самом
деле камень Мазарини. Мы чрезвычайно обязаны вам, мистер Холмс.
Быть может, у вас, как вы это сами заметали, несколько
своеобразная манера шутить, и вы довольно неудачно выбираете
время для шуток. Но я полностью беру назад замечания, которые я
позволил себе относительно ваших поразительных способностей
сыщика. Но каким образом?
— Дело закончено еще только наполовину. Да и подробности
не так уж существенны. Я не сомневаюсь, лорд Кантлмир, что
удовольствие, которое вам доставит возможность сообщить о
счастливом завершении дела в высших кругах, куда вы
направляетесь, будет некоторым искуплением моей неуместной
шутки. Билли, проводите его светлость и скажите миссис Хадсон,
что я буду рад, если она подаст нам обед на двоих и как можно
скорее.
Перевод А. Поливановой
Артур Конан-Дойль. Обряд дома Месгрейвов
В характере моего друга Холмса меня часто поражала одна
странная особенность: хотя в своей умственной работе он был
точнейшим и аккуратнейшим из людей, а его одежда всегда
отличалась не только опрятностью, но даже изысканностью, во
всем остальном это было самое беспорядочное существо в мире, и
его привычки могли свести с ума любого человека, живущего с ним
под одной крышей.
Не то чтобы я сам был безупречен в этом отношении.
Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное
пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным,
чем это позволительно для врача. Но все же моя неаккуратность
имеет известные границы, и когда я вижу, что человек держит
свои сигары в ведерке для угля, табак — в носке персидской
туфли, а письма, которые ждут ответа, прикалывает перочинным
ножом к деревянной доске над камином, мне, право же, начинает
казаться, будто я образец всех добродетелей. Кроме того, я
всегда считал, что стрельба из пистолета, бесспорно, относится
к такого рода развлечениям, которыми можно заниматься только
под открытым небом. Поэтому, когда у Холмса появлялась охота
стрелять и он, усевшись в кресло с револьвером и патронташем,
начинал украшать противоположную стену патриотическим вензелем
"V. R."1 выводя его при помощи пуль, я особенно остро
чувствовал, что это занятие отнюдь не улучшает ни воздух, ни
внешний вид нашей квартиры.
Комнаты наши вечно были полны странных предметов,
связанных с химией или с какой-нибудь уголовщиной, и эти
реликвии постоянно оказывались в самых неожиданных местах,
например, в масленке, а то и в еще менее подходящем месте.
Однако больше всего мучили меня бумаги Холмса. Он терпеть не
мог уничтожать документы, особенно если они были связаны с
делами, в которых он когда-либо принимал участие, но вот
разобрать свои бумаги и привести их в порядок — на это у него
хватало мужества не чаще одного или двух раз в год. Где-то в
своих бессвязных записках я, кажется, уже говорил, что приливы
кипучей энергии, которые помогали Холмсу в замечательных
расследованиях, прославивших его имя, сменялись у него
периодами безразличия, полного упадка сил. И тогда он по целым
дням лежал на диване со своими любимыми книгами, лишь изредка
поднимаясь, чтобы поиграть на скрипке. Таким образом, из месяца
в месяц бумаг накапливалось все больше и больше, и все углы
были загромождены пачками рукописей. Жечь эти рукописи ни в
коем случае не разрешалось, и никто, кроме их владельца, не
имел права распоряжаться ими.
В один зимний вечер, когда мы сидели вдвоем у камина, я
отважился намекнуть Холмсу, что, поскольку он кончил вносить
записи в свою памятную книжку, пожалуй, не грех бы ему
потратить часок-другой на то, чтобы придать нашей квартире
более жилой вид. Он не мог не признать справедливости моей
просьбы и с довольно унылой физиономией поплелся к себе в
спальню. Вскоре он вышел оттуда, волоча за собой большой
жестяной ящик. Поставив его посреди комнаты и усевшись перед
ним на стул, он откинул крышку. Я увидел, что ящик был уже на
одну треть заполнен пачками бумаг, перевязанных красной
тесьмой.
— Здесь немало интересных дел, Уотсон, — сказал он,
лукаво посматривая на меня. — Если бы вы знали, что лежит в
этом ящике, то, пожалуй, попросили бы меня извлечь из него
кое-какие бумаги, а не укладывать туда новые.
— Так это отчеты о ваших прежних делах? — спросил я. —
Я не раз жалел, что у меня нет записей об этих давних случаях.
— Да, мой дорогой Уотсон. Все они происходили еще до
того, как у меня появился собственный биограф, вздумавший
прославить мое имя.
Мягкими, ласкающими движениями он вынимал одну пачку за
другой.
— Не все дела кончились удачей, Уотсон, — сказал он, —
но среди них есть несколько прелюбопытных головоломок. Вот,
например, отчет об убийстве Тарлтона. Вот дело Вамбери,
виноторговца, и происшествие с одной русской старухой. Вот
странная история алюминиевого костыля. Вот подробный отчет о
кривоногом Риколетти и его ужасной жене. А это... вот это
действительно прелестно.
Он сунул руку на самое дно ящика и вытащил деревянную
коробочку с выдвижной крышкой, похожую на те, в каких продаются
детские игрушки. Оттуда он вынул измятый листок бумаги, медный
ключ старинного фасона, деревянный колышек с привязанным к нему
мотком бечевки и три старых, заржавленных металлических кружка.
— Ну что, друг мой, как вам нравятся эти сокровища? —
спросил он, улыбаясь недоумению, написанному на моем лице.
— Любопытная коллекция.
— Очень любопытная. А история, которая с ней связана,
покажется вам еще любопытнее.
— Так у этих реликвий есть своя история?
— Больше того, — они сами — история.
— Что вы хотите этим сказать?
Шерлок Холмс разложил все эти предметы на краю стола,
уселся в свое кресло и стал разглядывать их блестевшими от
удовольствия глазами.
— Это все, — сказал он, — что я оставил себе на память
об одном деле, связанном с "Обрядом дома Месгрейвов".
Холмс не раз упоминал и прежде об этом деле, но мне все не
удавалось добиться от него подробностей.
— Как бы мне хотелось, чтобы вы рассказали об этом
случае! — попросил я.
— И оставил весь этот хлам неубранным? — насмешливо
возразил он. — А как же ваша любовь к порядку? Впрочем, я и
сам хочу, чтобы вы приобщили к своим летописям это дело, потому
что в нем есть такие детали, которые делают его уникальным в
хронике уголовных преступлений не только в Англии, но и других
стран. Коллекция моих маленьких подвигов была бы не полной без
описания этой весьма оригинальной истории...
Вы, должно быть, помните, как происшествие с "Глорией
Скотт" и мой разговор с тем несчастным стариком, о судьбе
которого я вам рассказывал, впервые натолкнули меня на мысль о
профессии, ставшей потом делом всей моей жизни. Сейчас мое имя
стало широко известно. Не только публика, но и официальные
круги считают меня последней инстанцией для разрешения спорных
вопросов. Но даже и тогда, когда мы только что познакомились с
вами — в то время я занимался делом, которое вы увековечили
под названием "Этюд в багровых тонах", — у меня уже была
довольно значительная, хотя и не очень прибыльная практика. И
вы не можете себе представить, Уотсон, как трудно мне
приходилось вначале, и как долго я ждал успеха.
Когда я впервые приехал в Лондон, я поселился на
Монтегю-стрит, совсем рядом с Британским музеем, и там я жил,
заполняя свой досуг — а его у меня было даже чересчур много —
изучением всех тех отраслей знания, какие могли бы мне
пригодиться в моей профессии. Время от времени ко мне
обращались за советом — преимущественно по рекомендации бывших
товарищей студентов, потому что в последние годы моего
пребывания в университете там немало говорили обо мне и моем
методе. Третье дело, по которому ко мне обратились, было дело
"Дома Месгрейвов", и тот интерес, который привлекла к себе эта
цепь странных событий, а также те важные последствия, какие
имело мое вмешательство, и явились первым шагом на пути к моему
нынешнему положению.
Реджинальд Месгрейв учился в одном колледже со мной, и мы
были с ним в более или менее дружеских отношениях. Он не
пользовался особенной популярностью в нашей среде, хотя мне
всегда казалось, что высокомерие, в котором его обвиняли, было
лишь попыткой прикрыть крайнюю застенчивость. По наружности это
был типичный аристократ: тонкое лицо, нос с горбинкой, большие
глаза, небрежные, но изысканные манеры. Это и в самом деле был
отпрыск одного из древнейших родов королевства, хотя и младший
его ветви, которая еще в шестнадцатом веке отделилась от
северных Месгрейвов и обосновалась в Западном Суссексе, а замок
Харлстон — резиденция Месгрейвов — является, пожалуй, одним
из самых старинных зданий графства. Казалось, дом, где он
родился, оставил свой отпечаток на внешности этого человека, и
когда я смотрел на его бледное, с резкими чертами лицо и
горделивую осанку, мне всегда невольно представлялись серые
башенные своды, решетчатые окна и все эти благородные остатки
феодальной архитектуры. Время от времени нам случалось
беседовать, и, помнится, всякий раз он живо интересовался моими
методой наблюдений и выводов.
Мы не виделись года четыре, и вот однажды утром он явился
ко мне на Монтегю-стрит. Изменился он мало, одет был прекрасно
— он всегда был немного франтоват — и сохранил спокойное
изящество, отличавшее его и прежде.
— Как поживаете, Месгрейв? — спросил я после того, как
мы обменялись дружеским рукопожатием.
— Вы, вероятно, слышали о смерти моего бедного отца, —
сказал он. — Это случилось около двух лет назад. разумеется,
мне пришлось тогда взять на себя управление Харлстонским
поместьем. Кроме того, я депутат от своего округа, так что
человек я занятый. А вы. Холмс, говорят, решили применить на
практике те выдающиеся способности, которыми так удивляли нас в
былые времена?
— Да, — ответил я, — теперь я пытаюсь зарабатывать на
хлеб с помощью собственной смекалки.
— Очень рад это слышать, потому что ваш совет был бы
сейчас просто драгоценен для меня. У нас в Харлстоне произошли
странные вещи, и полиции не удалось ничего выяснить. Это
настоящая головоломка.
Можете себе представить, с каким чувством я слушал его,
Уотсон. Ведь случай, тот самый случай, которого я с таким
жгучим нетерпением ждал в течение этих месяцев
бездейственности, наконец-то, казалось мне, был передо мной. В
глубине души я всегда был уверен, что могу добиться успеха там,
где другие потерпели неудачу, и теперь мне представлялась
возможность испытать самого себя.
— Расскажите мне все подробности! — вскричал я.
Реджинальд Месгрейв сел против меня и закурил папиросу.
— Надо вам сказать, — начал он, — что хоть я и не
женат, мне приходится держать в Харлстоне целый штат прислуги.
Замок очень велик, выстроен он крайне бестолково и потому
нуждается в постоянном присмотре. Кроме того, у меня есть
заповедник, и в сезон охоты на фазанов в доме обычно собирается
большое общество, что тоже требует немало слуг. Всего у меня
восемь горничных, повар, дворецкий, два лакея и мальчуган на
посылках. В саду и при конюшне имеются, конечно, свои рабочие.
Из этих людей дольше всех прослужил в нашей семье Брайтон,
дворецкий. Когда отец взял его к себе, он был молодым школьным
учителем без места, и вскоре благодаря своему сильному
характеру и энергии он сделался незаменимым в нашем доме. Это
рослый, красивый мужчина с великолепным лбом, и хотя он прожил
у нас лет около двадцати, ему и сейчас на вид не больше сорока.
Может показаться странным, что при такой привлекательной
наружности и необычайных способностях — он говорит на
нескольких языках и играет чуть ли не на всех музыкальных
инструментах — он так долго удовлетворялся своим скоромным
положением, но, видимо, ему жилось хорошо, и он не стремился ни
к каким переменам. Харлстонский дворецкий всегда обращал на
себя внимание всех наших гостей.
Но у этого совершенства есть один недостаток: он немного
Донжуан и, как вы понимаете, в нашей глуши ему не слишком
трудно играть эту роль.
Все шло хорошо, пока он был женат, но когда его жена
умерла, он стал доставлять нам немало хлопот. Правда, несколько
месяцев назад мы уже успокоились и решили, что все опять
наладится: Брайтон обручился с Рэчел Хауэлз, нашей младшей
горничной. Однако вскоре он бросил ее ради Дженет Треджелис,
дочери старшего егеря. Рэчел —славная девушка, но очень
горячая и неуравновешенная, как все вообще уроженки Уэльса. У
нее началось воспаление мозга, и она слегла, но потом
выздоровела и теперь ходит — вернее, ходила до вчерашнего дня
как тень; у нее остались одни глаза.
Такова была наша первая драма в Харлстоне, но вторая
быстро изгладила ее из нашей памяти, тем более, что этой второй
предшествовало еще одно большое событие: дворецкий Брайтон был
с позором изгнан из нашего дома.
Вот как это произошло. Я уже говорил вам, что Брайтон
очень умен, и, как видно, именно ум стал причиной его гибели,
ибо в нем проснулось жадное любопытство к вещам, не имевшим к
нему никакого отношения. Мне и в голову не приходило, что оно
может завести его так далеко, но случай открыл мне глаза.
Как я уже говорил, наш дом выстроен очень бестолково: в
нем множество всяких ходов и переходов. На прошлой неделе —
точнее, в прошлый четверг ночью — я никак не мог уснуть,
потому что по глупости выпил после обеда чашку крепкого черного
кофе. Промучившись до двух часов ночи и почувствовав, что все
равно не засну, я наконец встал и зажег свечу, чтобы продолжить
чтение начатого романа. Но оказалось, что книгу я забыл в
бильярдной, поэтому, накинув халат, я отправился за нею.
Чтобы добраться до бильярдной, мне надо было спуститься на
один лестничный пролет и пересечь коридор, ведущий в библиотеку
и в оружейную. Можете вообразить себе мое удивление, когда,
войдя в этот коридор, я увидел слабый свет, падавший из
открытой двери библиотеки! Перед тем как лечь в постель, я сам
погасил там лампу и закрыл дверь. Разумеется, первой моей
мыслью было, что к нам забрались воры. Стены всех коридоров в
Харлстоне украшены старинным оружием — это военные трофеи моих
предков. Схватив с одной из стен алебарду, я поставил свечу на
пол, прокрался на цыпочках по коридору и заглянул в открытую
дверь библиотеки.
Дворецкий Брайтон, совершенно одетый, сидел в кресле. На
коленях у него был разложен лист бумаги, похожий на
географическую карту, и он смотрел на него в глубокой
задумчивости. Остолбенев от изумления, я не шевелился и
наблюдал за ним из темноты. Комната была слабо освещена огарком
свечи. Вдруг Брайтон встал, подошел к бюро, стоявшему у стены,
отпер его и выдвинул один из ящиков. Вынув оттуда какую-то
бумагу, он снова сел на прежнее место, положил ее на стол возле
свечи, разгладил и стал внимательно рассматривать. Это
спокойное изучение наших фамильных документов привело меня в
такую ярость, что я не выдержал, шагнул вперед, и Брайтон
увидел, что я стою в дверях. Он вскочил, лицо его позеленело от
страха, и он поспешно сунул в карман похожий на карту лист
бумаги, который только что изучал.
"Отлично! — сказал я.— Вот как вы оправдываете наше
доверие! С завтрашнего дня вы уволены".
Он поклонился с совершенно подавленным видом и
проскользнул мимо меня, не сказав ни слова. Огарок остался на
столе, и при его свете я разглядел бумагу, которую Брайтон
вынул из бюро. К моему изумлению, оказалось, что это не
какой-нибудь важный документ, а всего лишь копия с вопросов и
ответов, произносимых при выполнении одного оригинального
старинного обряда, который называется у нас "Обряд дома
Месгрейвов". Вот уже несколько веков каждый мужчина из нашего
рода, достигнув совершеннолетия, выполняет известный
церемониал, который представляет интерес только для членов
нашей семьи или, может быть, для какого-нибудь археолога — как
вообще вся наша геральдика, — но никакого практического
применения иметь не может.
— К этой бумаге мы еще вернемся, — сказал я Месгрейву.
— Если вы полагаете, что это действительно необходимо...
— с некоторым колебанием ответил мой собеседник. — Итак, я
продолжаю изложение фактов. Замкнув бюро ключом, который
оставил Брайтон, я уже собирался было уходить, как вдруг с
удивлением увидел, что дворецкий вернулся и стоит передо мной.
"Мистер Месгрейв, — вскричал он голосом, хриплым от
волнения, — я не вынесу бесчестья! Я человек маленький, но
гордость у меня есть, и бесчестье убьет меня. Смерть моя будет
на вашей совести, сэр, если вы доведете меня до отчаяния!
Умоляю вас, если после того, что случилось, вы считаете
невозможным оставить меня в доме, дайте мне месяц сроку, чтобы
я мог сказать, будто ухожу добровольно. АА быть изгнанным на
глазах у всей прислуги, которая так хорошо меня знает, — нет,
это выше моих сил!"
"Вы не стоите того, чтобы с вами особенно церемонились,
Брайтон, — ответил я. — Ваш поступок просто возмутителен. Но
так как вы столько времени прослужили в нашей семье, я не стану
подвергать вас публичному позору. Однако месяц — это слишком
долго. Можете уйти через неделю и под каким хотите предлогом".
"Через неделю, сэр? — вскричал он с отчаянием. — О,
дайте мне хотя бы две недели!"
"Через неделю, — повторил я, — и считайте, что с вами
обошлись очень мягко".
Низко опустив голову, он медленно побрел прочь, совершенно
уничтоженный, а я погасил свечу и пошел к себе.
В течение двух следующих дней Брайтон самым тщательным
образом выполнял свои обязанности. Я не напоминал ему о
случившемся и с любопытством ждал, что он придумает, чтобы
скрыть свой позор. Но на третий день он, вопреки обыкновению,
не явился ко мне за приказаниями. После завтрака, выходя из
столовой, я случайно увидел горничную Рэчел Хауэлз. Как я уже
говорил вам, она только недавно оправилась после болезни и
сейчас была так бледна, у нее был такой изнуренный вид, что я
даже пожурил ее за то, что она начала работать.
"Напрасно вы встали с постели, — сказал я. — Приметесь
за работу, когда немного окрепнете".
Она взглянула на меня с таким странным выражением, что я
подумал, уж не подействовала ли болезнь на ее рассудок.
"Я уже окрепла, мистер Месгрейв", — ответила она.
"Посмотрим, что скажет врач, — возразил я. — А пока что
бросьте работу и идите вниз. Кстати, скажите Брайтону, чтобы он
зашел ко мне".
"Дворецкий пропал", — сказала она.
"Пропал?! То есть как пропал?"
"Пропал. Никто не видел его. В комнате его нет. Он пропал,
да-да, пропал!"
Она прислонилась к стене и начала истерически хохотать, а
я, напуганный этим внезапным припадком, подбежал к колокольчику
и позвал на помощь. Девушку увели в ее комнату, причем она все
еще продолжала хохотать и рыдать, я же стал расспрашивать о
Брайтоне. Сомнения не было: он исчез. Постель оказалась
нетронутой, и никто не видел его с тех пор, как он ушел к себе
накануне вечером. Однако трудно было бы себе представить, каким
образом он мог выйти из дому, потому что утром и окна и двери
оказались запертыми изнутри. Одежда, часы, даже деньги Брайтона
— все было в его комнате, все, кроме черной пары, которую он
обыкновенно носил. Не хватало также комнатных туфель, но сапоги
были налицо. Куда же мог уйти ночью дворецкий Брайтон, и что с
ним сталось?
Разумеется, мы обыскали дом и все службы, но нигде не
обнаружили его следов. Повторяю, наш дом — это настоящий
лабиринт, особенно самое старое крыло, теперь уже необитаемое,
но все же мы обыскали каждую комнату и даже чердаки. Все наши
поиски оказались безрезультатными. Мне просто не верилось,
чтобы Брайтон мог уйти из дому, оставив все свое имущество, но
ведь все-таки он ушел, и с этим приходилось считаться. Я вызвал
местную полицию, но ей не удалось что-либо обнаружить. Накануне
шел дождь, и осмотр лужаек и дорожек вокруг дома ни к чему не
привел. Так обстояло дело, когда новое событие отвлекло наше
внимание от этой загадки.
Двое суток Рэчел Хауэлз переходила от бредового состояния
к истерическим припадкам. Она была так плоха, что приходилось
на ночь приглашать к ней сиделку. На третью ночь после
исчезновения Брайтона сиделка, увидев, что больная спокойно
заснула, тоже задремала в своем кресле. Проснувшись рано утром,
она увидела, что кровать пуста, окно открыто, а пациентка
исчезла. Меня тотчас разбудили, я взял с собой двух лакеев и
отправился на поиски пропавшей. Мы легко определили, в какую
сторону она убежала: начинаясь от окна, по газону шли следы,
которые кончались у пруда рядом с посыпанной гравием дорожкой,
выводившей из наших владений. Пруд в этом месте имеет восемь
футов глубины; вы можете себе представить, какое чувство
охватило нас, когда мы увидели, что отпечатки ног бедной
безумной девушки обрывались у самой воды. Разумеется, мы
немедленно вооружились баграми и принялись разыскивать тело
утопленницы, но не нашли его. Зато мы извлекли на поверхность
другой, совершенно неожиданный предмет. Это был полотняный
мешок, набитый обломками старого, заржавленного, потерявшего
цвет металла и какими-то тусклыми осколками не то гальки, не то
стекла. Кроме этой странной добычи, мы не нашли в пруду
решительно ничего и, несмотря на все наши вчерашние поиски и
расспросы, так ничего и не узнали ни о Рэчел Хауэлз, ни о
Ричарде Брайтоне. Местная полиция совершено растерялась, и
теперь последняя моя надежда на вас.
Можете себе представить, Уотсон, с каким интересом
выслушал я рассказ об этих необыкновенных событиях, как
хотелось мне связать их в единое целое и отыскать путеводную
нить, которая привела бы к разгадке!
Дворецкий исчез. Горничная исчезла. Прежде горничная
любила дворецкого, но потом имела основания возненавидеть его.
Она была уроженка Уэльса, натура необузданная и страспия. После
исчезновения дворецкого она была крайне возбуждена. Она бросила
в пруд мешок с весьма странным содержимым. Каждый из этих
фактов заслуживал внимания, но ни один из них не объяснял сути
дела. Где я должен был искать начало этой запутанной цепи
событий? Ведь предо мной было лишь последнее ее звено...
— Месгрейв, — сказал я, — мне необходимо видеть
документ, изучение которого ваш дворецкий считал настолько
важным, что даже пошел ради него на риск потерять место.
— В сущности, этот наш обряд — чистейший вздор, —
ответил он, — и единственное, что его оправдывает, — это его
древность. Я захватил с собой копию вопросов и ответов на
случай, если бы вам вздумалось взглянуть на них.
Он протянул мне тот самый листок, который вы видите у меня
в руках, Уотсон. Этот обряд нечто вроде экзамена, которому
должен был подвергнутых каждый мужчина из рода Месгрейвов,
достигший совершеннолетия. Сейчас я прочитаю вам вопросы и
ответы в том порядке, в каком они записаны здесь:
"Кому это принадлежит?"
"Тому, кто ушел".
"Кому это будет принадлежать?"
"Тому, кто придет".
"В каком месяцу это было?"
"В шестом, начиная с первого".
"Где было солнце?"
"Над дубом".
"Где была тень?"
"Под вязом".
"Сколько надо сделать шагов?"
"На север — десять и десять, на восток — пять и пять, на
юг — два и два, на запад — один и один и потом вниз".
