царем.
По моему сигналу снова зажгли свет, и аудитория зашевелилась,
возвращаясь к сегоняшнему дню, все, кроме его светлости, который сдался
наконец портвейну и спал мертвым сном. Он единственный из двухсот
собравшихся не был захвачен моим рассказом. Даже Уилфрид Снелл выглядел
потрясенным, как профессиональный борец, старающийся подняться с ковра до
гонга. Я невольно восхищался им, этот человек был игроком до мозга костей.
Он наклонился к Де Валлосу и громовым шепотом произнес:
- Типичная кладка банту 13-го столетия, разумеется. Но очень
интересно. Подкрепляет мою теорию о времени иммиграции.
Я молча ждал, положив на кафедру сжатые кулаки, склонив голову.
Иногда мне кажется, что из меня вышел бы хороший киноактер. Я медленно
поднял голову и молча посмотрел на Уилфрида, на лице у меня появилось
несчастное выражение. Он приободрился при виде этого.
- Конечно, эта роспись ничего не означает. По правде говоря, это,
вероятно, банту на пороге инициации, аналогичный Белой Леди из Брандберга.
Я продолжал молчать, давая ему возможность, как большому марлину,
заглотить приманку. Я ждал, чтобы наживка прошла глубоко, прежде чем
дернуть за крючок.
- Боюсь, что никаких новых свидетельств здесь нет.
Он с удовлетворенной ухмылкой оглянулся. и его последователи закивали
и заулыбались, как марионетки.
Я обратился непосредственно к нему.
- Как совершенно справедливо только что заметил профессор Уилфрид
Снелл, хоть все это интересно, однако никаких новых доказательств не дает.
- Все энергично закивали. - Поэтому пойдем дальше.
И я начал описывать открытие замурованного туннеля, наше решение
сохранить белого царя и прорезать скалу за ним, описывал, как открылось
отверстие, и тут я снова посмотрел на Уилфрида Снелла. Неожиданно мне
стало жаль его; он больше не был моим неумолимым врагом, незаживающей
язвой моей профессиональной жизни, он превратился просто в толстую нелепую
фигуру.
Как поэт Хай, Топрник богов, врубился я в него. Разрубил на куски
перечислением свитков, топора с грифами, пяти золотых книг.
Я говорил, а один из помощников выкатил тележку, покрытую заленым
бархатом. Она приковала к себе взоры всех; по моему знаку помощник снял
бархат: на тележке лежал огромный блестящий боевой топор и один из
свитков.
Уилфрид Снелл осел в кресле, живот навис ему на колени, пурпурный рот
расслабленно открылся, а я прочел начальные слова первой золотой книги
Хая:
- И пусть читают его слова и радуются, как радуюсь я, пусть слышат
его песни и плачут, как плакал я.
Я закончил и осмотрелся. Все были завачены рассказом, все, даже
Лорен, Хилари и Салли. Они все это уже знали, но наклонились вперед в
своих сидениях, и глаза их сверкали.
Уже семь тридцать, с удивлением заметил я. На час перерасходовал
время, и сидевший рядом президент не сделал ни одного замечания.
- Окончилось мое время, но не рассказ. Завтра утром профессор Элдридж
Гамильтон прочтет свой доклад о свитках и их содержании. Надеюсь, вы все
сможете на нем присутствовать. Ваша светлость, президент, леди и
джентльмены, благодарю вас.
Стояла полная тишина, никто не шевелился и не говорил целых десять
секунд, затем все вдруг вскочили и яростно зааплодировали. Впервые со
времени основания Общества в 1830 году научному докладу аплодировали, как
выступлению на сцене. Все вышли из рядов, столпились вокруг меня, пожимали
мне руки, задавали вопросы, на которые я и не надеялся ответить. Со своего
места на сцене я видел, как Уилфрид Снелл встал со и тяжело и неуклюже
зашагал к двери. Он шел один, шайка подхалимов его покинула и
присоединилась к толпе вокруг меня. Я хотел позвать его, сказать, что мне
его жаль, что я хотел бы пощадить его, но сказать мне было нечего. Он все
говорил сам уже сотни раз.
На следующее утро об этом писали все газеты, даже "Таймс" позволила
себе драматический оттенок. В ней писали: "Открытие карфагенских сокровищ
- наиболее значительное событие в археологии после обнаружения гробницы
Тутанхамона".
Лорен приказал доставить все газеты, и мы сидели, окруженные морем
печатных страниц, за еще одним завтраком Гаргантюа. Я был тронут тем, как
гордился Лорен моими достижениями. Он читал все статьи вслух, сопровождая
их своими комментариями.
- Ты их поразил, партнер.
- Бен, ты прикончил этих бездельников.
- Ты так рассказывал, что даже я чуть не обмочил штаны.
Он взял еще одну газету со столика и развернул ее. Его выражение
немедленно изменилось. Он яростно нахмурился, и в лице его была такая
злоба, что я быстро спросил: "Что там, Ло?"
- Вот. - Он почти швырнул мне газету. - Прочти сам, а я пока
переоденусь. - И он ушел в спальню, захлопнув за собой дверь.
Я сразу нашел это. Фотография на всю полосу под большим заголовком.
"Силы свободы". Черные люди с винтовками, танками. Бесконечне ряды
марширующих черных людей. Яйцеобразные шлемы, как злобные поганки
ненависти, современное автоматическое оружие на одетых в маскировочные
костюмы плечах, топают обутые в сапоги ноги. В центре высокий человек с
плечами, широкими, как перекладина виселицы, и лысой головой-ядром,
которая сверкает на ярком африканском солнце. Он не улыбаясь идет между
двумя смеющимися китайцами в неряшливых, похожих на пижамы мундирах.
И отчетливый главный заголовок: "Черный крестоносец. Генерал-майор
Тимоти Магеба, вновь назначенный командующий народной освободительной
армии с двумя военными советниками".
Глядя на выражение глубокой ненависти в этом лице, на ужасную
целеустремленность в развороте плеч и в решительной походке, я
почувствовал ужас.
Каким-то необъяснимым образом это уничтожило мое личное торжество.
То, что происзошло 2 000 лет назад, потеряло всякое значение, когда я
смотрел на фотографию этого человека и думал о темных силах, движущихся по
всей моей земле.
Но тут мне пришло в голову, что этот человек не уникален, Африка
породила многих подобных ему. Темные разрушители, покрывавшие обширные
поля белыми человеческими костями, Чака, Мзиликази, Маматее, Мутеса и
сотни других, забытых историей. Тимоти Магеба лишь последний представитель
длинной цепи воинов, которая протягивается назад, в туманное,
непроницаемое прошлое.
Из спальни вышел Лорен, с ним Хилари. Она пришла поцеловать меня и
еще раз поздравить, Газета выпала из моих рук, но не ушла из памяти.
- Прости, что не могу быть сегодня с тобой и слушать нашего друга
Элдриджа. У меня важная деловая встреча. Присмотри за Хилари.
Позавтракайте вместе, хорошо? - сказал мне Лорен, когда мы втроем
направились к лифту.
Элдридж, в твиде и с заплатами на локтях, совершал убийство своей
темы. Три с половиной часа он мямлил о "значениях" и "сокращениях",
изредка испуская свое знаменитое ржание, от которого просыпались спящие.
Глядя на редеющий зал и сократившееся количество журналистов, я был ему
благодарен. Он никак не мог отнять у меня часть славы.
За час до ланча Салли протянула со своего места рядом со мной
записку. "Не могу больше этого выдержать. Похожу по магазинам. Пока. С."
Я улыбнулся и посмотрел ей вслед, когда она грациозно выскользнула
через боковой выход. Хилари повернулась, подмигнула мне, и мы рассмеялись.
Элдридж наконец медленно подошел к неубедительному заключению и
радостно заулыбался полупустой аудитории.
- Ну, - сказал он, - кажется, я обо всем упомянул. - И тут же
обрадованно захлопали двери.
В вестибюле Общества меня снова окружила охваченная энтузиазмом
толпа, и мы медленно двигались к двери и ланчу.
Когда мы наконец добрались до такси и сели с Элдриджем по обе стороны
от Хилари, я уже собирался дать шоферу адрес Траттория Терраса, когда
Хилари взглянула на свои руки и негромко вскрикнула.
- Мое кольцо! - И тут мы впервые заметили, что у нее на руке нет
кольца с большим бриллиантом. Я в ужасе смотрел на ее пальцы: пропало
состояние, о котором я и мечтать не мог. Бриллиант стоил не менее 30 000
фунтов.
- Когда вы его в последний раз видели? - спросил я, и после секунды
задумчивости на ее лице появилось облегченное выражение.
- Теперь вспомнила. В отеле. Я красила ногти. И положила его в
алебастровую сигаретнцу рядом со стулом.
- Какая комната? Какой стул?
- Гостиная, кресло, обитое декоративной тканью, рядом с телевизором.
- Элдридж, отвезите, пожалуйста, миссис Стервесант в ресторан. А я
лучше на другом такси поеду в отель, пока кто-нибудь из уборщиц не
обнаружил камень. У вас есть с собой ключ, Хил?
Она порылась в сумочке и достала ключ.
- Бен, какой вы милый. Простите меня. - И она протянула мне ключ.
- Моя специальность - утешать огорченных дам. - Я вышел из машины.
Они уехали, а я пять минут махал, как сумасшедший сигнальщик, всем
проезжавшим такси. Никогда не могу решить, горят ли у них на крыше желтые
огоньки, поэтому я махал всем.
Я ключом Хилари открыл дверь апартаментов и торопливо пошел мимо
спален по длинному коридору. С облегчением обнаружил кольцо среди сигарет
в алебастровой коробочке. Держа его в руке, подошел к окну, чтобы
полюбоваться камнем. Такая прекрасная вещь, что все внутри
переворачивается. Я почувствовал легкую зависть: никогда мне не будет
принадлежать такой прекрасный предмет. Отбросив это чувство, я быстро
завязал кольцо в угол носового платка и пошел по коридору.
Проходя мимо двери спальни, я заметил, что она слегка приоткрыта, и
протянул руку, чтобы закрыть.
Из комнаты послышался женский голос, хриплый от эмоций, голос,
прерывавшийся от бурного дыхания, дрожащий.
- Да! Ради Бога, да! Еще раз! - И мужской голос, тоже хриплый, голос,
разрываемый страстью, ка крик раненого животного.
- Дорогая! Дорогая моя! - Голоса смешались, полетели на волне могучей
страсти любви. И другой звук, ритмичный, настойчивый, бьющий, как пульс
мира, древний, как сам человек, неизменный, как движение звезд. Я стоял
застыв, по-прежнему протягивая руку к дверной ручке. Ритм любви стих и
сменился неровным дыханием и тихими вздохами истраченных и истощенных
эмоций.
Я повернулся и пошел, как во сне. Молча вышел из входной двери, молча
закрыл ее за собой.
Молча просидел весь ланч. Не помню, что мы ели, не помню, о чем
разговаривали: голоса, которые доносились из-за двери, принадлежали Салли
Бенейтор и Лорену Стервесанту.
Не помню, как мы вернулись в Общество, не помню ничего из последующих
сообщений и торжественного закрытия.
Я сидел в переднем ряду, согнувшись в кресле и глядя на трещину в
полированном деревянном полу. Я вспоминал, мой мозг устремился в прошлое,
как охотничья собака за спрятавшейся птицей.
Вспомнил ночь в Лунном городе, когда лег спать пьяный, пьяный от
виски, налитого рукой Салли. Вспомнил, как сквозь сон видел вошедшего в
комнату на рассвете Лорена.
Вспомнил свой приход ночью в пещеру, когда Лорен ослепил меня фонарем
и приказал уходить.
Вспомнил подслушанный разговор Рала с Лесли. Вспомнил друзей Салли из
Брайтона, ее яростные необъяснимые нападки на Хилари, ее настроения и
молчания, неожиданное веселье и еще более неожиданную депрессию, ночное
посещение моей спальни и сотни других ключей и намеков - и подивился
собственной слепоте. Как я мог не видеть, не чувствовать этого?
Произнесли мое имя, и я постарался собраться и услышать, что говорят.
Говорил Грэм Хобсон, президент Общества, он улыбался, глядя на меня.
Вокруг все тоже смотрели на меня, дружески улыбаясь.
- Награда основателя Общества, - говорил Хобсон. - Вдобавок Совет
постановил и просил меня объявить, что выделяется дополнительная сумма для
оплаты работы выдающегося современного художника, который напишет портрет
доктора Кейзина. С соответствующей церемонией портрет будет повешен...
Я потряс головой, чтобы она прояснилась. Чувствовал себя не способным
что-нибудь понять. Голос Хобсона смолк, и я попытался сосредоточиться.
Мягкие, но настойчивые руки поставили меня на ноги, подтолкнули к сцене.
- Речь! - послышалось из толпы. Все смеялись и аплодировали.
Я стоял перед ними. Чувствовал головокружение, зал покачнулся и снова
выпрямился, расплылся и снова стал четко видным.
- Ваша светлость, - начала я и подавился, будто горло мне чем-то
заткнули, голос стал хриплым. - Мне оказана великая честь... - я замолк в
поисках слов, все в ожидании молчали. Я в отчаянии осмотрелся, отыскивая
способ спастись или вдохновиться.
У бокового входа стояла Салли Бенейтор. Не знаю, долго ли она была
здесь. Она улыбалась, белые зубы ярко выделялись на загорелом милом лице,
темные волосы свобоными волнами свисали на плечи, щеки горели и глаза
сверкали - девушка, только что вставшая с постели любовника.
Я смотрел на нее. "Я благодарен", - промямлил я, и она кивнула и
одобрительно улыбнулась мне - и сердце мое разбилось; я ощутил резкую
физическую боль, в груди у меня разрывались ткани, было так больно, что
перехватило дыхание. Я потерял ее, мою любовь, мою единственную любовь, и
все эти почести, все эти возгласы одобрения вдруг стали бессмысленными.
Я смотрел на нее через зал, опустошенный, лишившийся цели. Слезы
начали жечь глаза. Я не хотел, чтобы все видели это, поэтому пошел со
сцены к выходу. Снова раздались аплодисменты, и в толпе я слышал голоса:
- Бедняга, он не может справиться с чувствами.
- Как трогательно.
- Он потрясен.
И я выбежал на улицу. Шел мелкий дождь, и я бежал. Как раненое
животное, я хотел оказаться в одиночестве, чтобы оправиться от боли.
Холодный дождь смягчал жжение в глазах.
Я жаждал одиночества и смягчения боли. И то и другое нашел в Лунном
городе. У Элдриджа был месячный контракт на чтение лекций в Англии, а
Салли исчезла. Я не говорил с ней с того вечера, но Лорен как-то невзначай
сказал, что она взяла две недели из своего накопившегося отпуска и решила
побывать в Италии и на островах Греции. В Лунный город пришло письмо,
отправленное из Падуи, подтверждая эти сведения. Салли писала, что очень
сожалеет, но не смогла найти меня в Лондоне. Неудивительно: я не вернулся
в Дорчестер, но попросил переправить мой багаж в Блю Берд Хаус и улетел
утренним рейсом в Африку. Салли еще раз поздравляла и сообщала, что в
конце месяца вернется в Йоханнесбург и первым же рейсом прилетит в Лунный
город.
Читая ее письмо, я испытывал ощущение нереальности, будто оно пришло
из могилы. Потому что она для меня умерла, стала недосягаема. Я сжег
письмо.
Однажды на раскопках появился Лорен. Мне нечего было ему сказать. Как
будто мы стали чужими, черты его лица, которые я так хорошо помнил и
любил, теперь мне незнакомы.
Он почувствовал разделяющую нас пропасть и попытался преодолеть ее. Я
не ответил, и он сократил свое посещение и улетел. Я видел его удивление и
смутно пожалел о нем. Но во мне не было гнева, я его не винил.
Рал и Лесли превратились в призрачные фигуры на краю моего
одиночества. Они не вмешивались в тот призрачный мир, в котором я теперь
жил.
Это был мир Хая Бен-Амона, место, в котором нет ни боли, ни печали.
За время работы Элдриджа над свитками я внимательно следил за каждой
подробностью в его переводах. У меня способности к языкам, я овладеваю ими
без усилий. Лоуренс Аравийский научился говорить по-арабски на четвертый
день, я обучился пуническому в десять и получил ключ к волшебному миру
золотых книг Хая.
Третья книга продолжила историю Опета, доведя ее до времени жизни
поэта. Это был такой же поразительный документ, как и два предыдущих, но
истинное волшебство началось, когда я читал оставшиеся две книги.
Это были книги стихотворений и песен Хая, стихотворений и песен в
современном смысле этого слова. Хай воин, Топорник богов, начал с
прославления сияющих крыльев птицы солнца - своего боевого топора.
Он описывал, как с шахт юга привезли руду, растопили ее в печи,
напоминающей по форме чрево, описывал запах горящего древесного угля и
тонкую струйку расплавленного металла.
Как был очищен и сплавлен металл, как он был откован и приобрел
нужную форму. Как точили топор и покрывали гравировкой, и когда он
описывал фигуры четырех грифов и четыре восходящих солнца за ними, я с
восхищением смотрел на большой топор, висевший в моем кабинете.
Я слышал, как поет сверкающее лезвие в полете, как оно врубается в
кость, слышал, как с сосущим звуком оно вырывается из разрубленного тела.
Я с благоговейным страхом читал список врагов, погибших под ударами
топора, и удивлялся их винам и прегрешениям.
Потом настроение Хая менялось, и он становился буйным бражником,
выпивающим кувшины красного вина Зенга, ревущим от хохота у костра рядом с
товарищами по оружию.
Потом он становился франтом, одетым в белые ткани, умащенным
драгоценным маслом, борода его заплетена и завита кольцами.
А теперь он жрец, идущий со своими богами. Уверенный в них, знающий
их таинства, приносящий им жертвы. Хай, склоняющийся в одинокой молитве,
Хай, поднимающий на рассвете руки в приветствии Баалу, солнечному Богу.
Хай в лихорадке религиозного откровения.
И снова Хай друг, настоящий товарищ, описывающий свою радость в
обществе друзей. Переплетение личностей, острота разделяемых наслаждений,
опасности, встреченные и побежденные вместе. Хай преклоняется перед своим
другом, он не видит его ошибок, почти по-женски он описыват его физическую
красоту. Он показывает ширину его плеч, величественный изгиб пламенеющей
рыжей бороды, ложащейся на груд, на которой мышцы, гладкие и твердые, как
камни на холмах Замбоа, ноги как стройные стволы, улыбка как теплое
благословение бога солнца Баала, и кончает он строкой: "Ланнон Хиканус, ты
больше чем царь Опета, ты мой друг". Читая это, я чувствовал, что быть
другом Хая - это бесценное достояние.
Снова настроение поэта меняется, и он наблюдатель природы, охотник, с
любовью описывающий свою добычу, не пропуская ни одной подробности,
начиная с изгиба слоновьих клыеов и кончая кремовой мягкостью подбрюшья
львицы.
А вот он любовник, очарованный прелестями своей милой.
Танит, широкий белый лоб которой сияет, как полная луна, волосы
мягкие и светлые, как дым от больших костров папируса в болотах, глаза
зелены, как зеленый бассейн в храме богини Астарты.
И вот неожиданно Танит мертва, и поэт оплакивает свою утрату, он
видит ее смерть как полет птицы, белые руки блестят, как распростертые
крылья, ее последний крик отдается в пустоте неба и трогает сердца самих
богов. Жалобы Хая - мои жалобы, его голос - мой голос, его ужасы и победы
стали моими, и мне казалось, что Хай - это я, а я - зто Хай.
Я вставал рано и ложился поздно, ел мало, и лицо мое осунулось и
побледнело, это лицо смотрело на меня из зеркала дикими глазами.
И неожиданно ворвалась реальность, разбив хрупкие хрустальные стены
моего волшебного мира. Лорен и Салли прилетели на одном самолете в Лунный
город. Пытка, от которой я старался убежать, началась заново.
Снова я попытался спрятаться. Своим святилищем я избрал архив и все
дни проводил там, стараясь избежать контактов с Салли и Лореном. Конечно,
оставался еще ужасный час ежедневного общего ужина, я пытался улыбаться и
присоединиться к болтовне и обсуждениям, старался не замечать взглядов и
улыбок, которыми обменивались Салли и Лорен, пока не представлялась
возможность уйти.
Дважды ко мне подступал Лорен.
- Бен, что-то происходит.
- Нет, Лорен. Нет, клянусь тебе. Ты ошибаешься. - И я опять сбегал в
тишину архива.
Тут меня ждало спокойное общество Рала и физическая работа по
каталогизированию, фотографированию и упаковке кувшинов; я находил и
другие отвлечения. Это помещение в течение почти двух тысяч лет оставалось
стерильным, лишенным жизни, пока мы его не раскрыли. Теперь у него
развивалась собственная экология, вначале появились крошечные комары,
затем песчаные мухи, муравьи, пауки, моль и наконец семейство маленьких
коричневых ящериц гекко. Я начал снимать на кинопленку это постепенное
заселение архива.
Много часов проводил я неподвижно, сидя со своей камерой, ожидая,
пока будет возможность сделать нужный кадр какого-нибудь насекомого, и
именно так я сделал последнее крупное открытие в Лунном городе.
Я работал один в дальнем конце архива, возле стены, на которой
выгравировано изображение солнца. Одна из ящериц гекко пробежала по стене
и каменному полу. В том месте, где лежал боевой топор, когда мы его
обнаружили, ящерица остановилась. Она застыла, мягкая кожа на горле слабо
пульсировала, а маленькие черные глазки блестели в ожидании. Тут я увидел
насекомое, за которым охотилась ящерица. Белый мотылек, который неподвижно
сидел, сложив крылья, на изображении солнца.
Я быстро достал камеру, установил выдержку и подключил вспышку.
Медленно занял позицию, с которой удобно было снимать мотылька, и ждал, а
ящерица приближалась серией быстрых скачков. В двенадцати дюймах от
мотылька она снова остановилась и, казалось, собирается с силами для
нападения. Я ждал, затаив дыхание, держа палец на спуске затвора. Ящерица
прыгнула, и я включил вспышку.
Ящерица застыла, мотылек был зажат у нее в пасти. Потом она
повернулась и вниз головой устремилась к полу. Достигнув угла между стеной
и полом, она исчезла, а я рассмеялся ее нелепому бегству.
Я свернул пленку, отключил лампу-вспышку, вернул аппарат в чехол и
уже собирался продолжить работу, когда в голову мне внезапно пришла мысль.
Я вернулся к задней стене архива, к тому месту, где исчезла ящерица, и
наклонился, осматривая соединение стены и пола. Оно казалось сплошным, я
не видел ни трещины, ни отверстия, в котором могла скрыться ящерица.
Заинтригованный ее исчезновением, я принес дуговую лампу с кабелем и
поставил ее так, чтобы луч ярко освещал стену.
И стал на четвереньках ползать вдоль стены. Я чувствовал, как сердце
начинает биться, как боевой барабан, слышал гул крови в ушах, ощущал
теплоту своих щек. Рука, которой я доставал перочинный нож, дрожала, и я
чуть не сломал ноготь, стараясь открыть нож.
Потом стал прощупывать ножом тонкую покрытую пылью линию, разделявшую
стену и пол. Лезвие ножа на всю глубину ушло в щель.
Я сидел на корточках и смотрел на стену, изображение солнца
отбрасывало при свете дуговой лампы призрачные тени.
- Может быть, - сказал я вслух, - очень может быть... - И снова начал
пресмыкаться перед образом Баала, как будто был одним их его почитателей.
Лихорадочно прощупывал щели на полу и стене. Они были сглажены, склепаны,
стали почти невидимы. Необычная тщательность, с который удалялись следы
щелей, убеждала в том, что здесь скрывается что-то важное. Здесь искусство
каменщиков намного превосходило исполнение потолка туннеля, где через щели
просачивалась тончайшая пыль.
Я вскочил и начал расхаживать взад и вперед вдоль слепой стены.
Впервые с момента возвращения в Лунный город я ожил. Кожу покалывало,
походка стала пружинистой, я сжимал и разжимал кулаки, мозг был охвачен
возбуждением.
- Лорен, - вспомнил я неожиданно. - Он должен быть здесь. - Я почти
бегом выскочил из архива, пронесся по туннелю. В деревянной будке,
закрывавшей вход в туннель, сидел охранник, положив ноги на стол. Воротник
его мундира был расстегнут, шапка сидела косо на голове. На стене рядом
свисал оружейный пояс, из кобуры торчала черная рукоять пистолета. Он
поднял голову от газеты, показалось лицо с носом крючком и холодными
голубыми глазами.
- Привет, док. Торопитесь?
- Болс, можете связать меня с мистером Стервесантом? Попросите его
немедленно прийти сюда.
Когда появился Лорен, я стоял на коленях перед изображением солнца.
- Ло, иди сюда. Я хочу тебе кое-что показать.
- Эй, Бен! - рассмеялся Лорен, и мне показалось, что у него на лице
отразилось радостное облегчение. - Впервые за две недели вижу, как ты
улыбаешься. Боже, я о тебе беспокился. - Он хлопнул меня по плечу,
продолжая смеяться. - Теперь ты опять похож на старого Бена.
- Ло, взгляни на это. - И он наклонился рядом со мной.
Десять минут спустя он уже не улыбался, лицо его стало холодным и
напряженным. Он смотрел на стену своими бледно-голубыми глазами, будто
видел сквозь нее.
- Ло, - начал я, но он властным жестом заставил меня замолчать.
Взгляд его не отрывался от стены, и мне показалось, что он прислушивается
к какому-то не слышному мне голосу. Я смотрел на это холодное богоподобное
лицо почти со сверхъестественным страхом. Меня охватило предчувствие
чего-то необычного.
Медленно, шаг за шагом, Лорен приближался к изображению солнца. Рука
его легла на центр большого диска. Пальцы были расставлены, будто
повторяли изображение. Он начал нажимать на стену, я видел, как становятся
плоскими прижатые к стене кончики пальцев, меняя форму под нажимом руки.
Несколько долгих секунд ничего не происходило, потом неожиданно стена
сдвинулась. Никаких звуков, никакого скрежета по заржавевшим бороздам, вся
стена начала поворачиваться вокруг скрытой оси. Громоздкое
целенаправленное движение, открывшее прямоугольное отверстие - еще один
проход, скрывавшийся за символом Баала.
Глядя в это темное доисторическое отверстие, я, не поворачиваясь к
Лорену, прошептал: "Как ты это сделал, Ло? Как догадался?"
Он ответил удивленным тоном: "Я знал. Просто знал, и все". - Мы оба
снова замолчали, глядя в отверстие. Меня охватил неожиданный не
поддающийся контролю страх, страх того, что мы обнаружим там.
- Давай свет, - приказал Лорен, не отводя взгляда от отверстия. Я
принес переносную дуговую лампу, и Лорен взял ее у меня. Он прошел в
отверстие, и я последовал за ним.
Перед нами в глубину уходил туннель под углом примерно в сорок пять
градусов. Он был семи футов шести дюймов высотой и девяти футов шириной. В
полу пролет каменных ступеней. Ступени стерты, края их закруглены и
сглажены. Стены и потолок туннеля из неукрашенного камня, а глубины
туннеля скрыты от нас тенью и тьмой.
- Что это? - Лорен указал на два круглых предмета, лежавших вверху
лестницы. Я увидел блеск бронзовых розеток.
- Щиты, - ответил я. - Боевые щиты.
- Кто-то уронил их в спешке.
Мы осторожно перешагнули через них и начали спускаться по лестнице.
Всего оказалось 106 ступеней, каждая шести дюймов высотой.
- Никакой пыли, - заметил Лорен.
- Да, - согласился я. - Дверь была закрыта плотно.
Его слова должны были бы прозвучать предупреждением, но я не обратил
на них внимания, поглощенный возбуждением и удивлением нового открытия.
Поверхность ступеней была чистой, словно недавно вымытой.
На дне лестницы оказалась Т-образная развилка. Коридор справа привел
к железным воротам, забранным решеткой и закрытым. Слева вниз извивалась
еще одна лестница, исчезая в скале.
- Куда? - спросил Лорен.
- Посмотрим, что за воротами, - предложил я сдавленным от возбуждения
голосом, и мы пошли к ним.
Тяжелые запоры не были закрыты, но сквозь них была пропущена золотая
проволока, она обвивалась вокруг ручки и была запечатана большой глиняной
печатью.
На печати было грубое изображение животного и слова "Ланнон Хиканус,
Великий Лев Опета, царь Пунта и четырех царств".
- Дай твой нож, - сказал Лорен.
- Ло, нельзя... - начал я.
- Дай нож, черт возьми! - Голос его дрожал, в нем звучала страсть. -
Знаешь, что это такое? Сокровищница, золотой запас Опета!
- Подожди, нужно все сделать, как полагается, - просил я, но он
голыми руками взял печать и сорвал ее с ворот.
- Не нужно, Ло, - протестовал я, но он отодвинул запоры и всем весом
навалился на ворота. Они заржавели, и он давил на них изо всех сил. Они
подались, чуть приоткрылись внутрь, так что Лорен смог протиснуться. Он
побежал вперед, и я за ним. Туннель повернул под прямым углом и привел в
большое помещение.
- Боже! - закричал Лорен. - О Боже! Посмотри на это, Бен. Только
посмотри.
Перед нами лежали нетронутыми сказочные сокровища Опета. Позже мы
смогли подсчитать, взвесить и измерить их, а сейчас просто стояли и
смотрели.
Помещение оказалось 186 футов в длину и 21 в ширину. Вдоль одной
стены была сложена слоновая кость. Она сгнила и стала хрупкой, как мел, но
две тысячи лет назад это была огромная ценность.
Стояли 900 больших афмор, запечатанных воском. Содержимое -
драгоценное масло - давно испарилось и превратилось в темную массу. Лежали
также свертки привозного холста и шелка, сгнившие и рассыпавшиеся в пыль
при прикосновении.
Металлы были сложены у противоположной стены сокровищницы - 190 тонн
природной меди в слитках в форме креста Святого Андрея; 3 тонны олова в
форме таких же слитков; 96 свинца; 2 сурьмы.
Мы пошли по проходу в центре помещения, глядя на эту невероятную
выставку богатства.
- Золото, - прошептал Лорен. - Где золото?
Мы увидели груду ящиков из черного дерева, с крышками, украшенными
инкрустацией из слонового дерева и перламутра. Это были единственные
предметы искусства в подземелье; на крышках ящиков были грубые изображения
военных и охотничьих сцен.
- Не нужно, Ло, - снова начал я, когда Лорен принялся поднимать
крышки ящиков.
Ящики были полны полудрагоценными камнями, аметистом, берилом,
тигровым глазом, нефритом и малахитом. Некоторые камни были грубо
обработаны и вставлены в оправы из золота: ожерелья, броши, браслеты,
кольца.
Лорен торопливо пошел по проходу дальше и вдруг резко остановился. В
углублении, еще за одной железной решеткой, аккуратными грудами было
сложено золото. В форме обычных "пальцев". Казалось, груда драгоценного
металла невелика, но когда месяцы спустя ее взвесили, общий вес превысил
шестьдесят тонн.
