Мисс Пим расставляет точки | |
выглядело почти как отпор. Почти. Конечно же, не было и намека
на отпор в интересе, который проявила Иннес к ее, мисс Пим,
книге — Книге — и к ней самой.
Теперь, сидя в тени кедра и глядя на Иннес, Люси думала о
том, были ли у Мэри Иннес основания сомневаться в том, что
жизнь — очень веселая штука. Люси давно гордилась своей
способностью определять характер человека по чертам его лица и
теперь готова была держать любое пари, что не ошибется. Ей,
например, никогда не приходилось встречать человека, брови
которого начинались бы у самой переносицы и взлетали вверх к
вискам, и не обнаружить, что он отличается несговорчивым
характером и склонен к интригам. А кто-то — кажется, Иан
Гордон? — заметил, что в толпе, собравшейся вокруг оратора в
парке, слушать его оставались люди с длинными носами, а с
короткими — уходили. Поэтому теперь, глядя на низкие брови и
решительно сжатые губы Мэри Иннес, Люси размышляла, не пришлось
ли их хозяйке отказаться от всякого намека на улыбку в виде
компенсации за сконцентрированность на достижении поставленной
цели. Это было вообще чем-то не современное лицо. Это было —
что это было?
Иллюстрация в книге по истории? Портрет в картинной
галерее? Во всяком случае, не лицо преподавательницы
физкультуры в женской школе. Определенно — нет. Именно вокруг
таких лиц, как у Мэри Иннес, создавалась история.
Из всех девушек, которые постоянно обращались к Люси и тут
же отворачивались, продолжая болтать и подшучивать друг над
другом, только две не вызывали симпатии с первого же взгляда.
Первым было лицо Кэмпбелл, слишком податливое, со слишком
мягким ртом, выражавшее готовность сделать все для всех. Второе
принадлежало девушке по фамилии Роуз; веснушчатое, со сжатыми
губами и наблюдательными глазами.
Роуз опоздала к чаепитию, и в момент ее прихода все
почему-то замолчали. Люси это напомнило внезапную тишину,
которая наступает среди стаи щебечущих птиц, когда над ними
начинает кружить ястреб. Однако в молчании девушек не было
никакой нарочитости, никакой злобы. Как будто паузой в
разговоре они отметили ее прибытие, только никто из них не стал
приглашать ее присоединиться к той или иной группе.
— Боюсь, я опоздала, — проговорила Роуз. И в наступившей
на миг тишине Люси уловила чей-то краткий комментарий:
"Зубрила!", из чего сделала вывод, что мисс Роуз была не в
состоянии оторваться от учебников. Нэш представила ее, Роуз
опустилась на траву рядом с остальными, и беседа потекла
дальше. Люси, всегда сочувствовавшая тому, кто оказывался
лишним, поймала себя на том, что ей жаль новоприбывшую. Однако,
внимательнее присмотревшись к чертам лица мисс Роуз — уроженки
Севера, Люси пришла к убеждению, что тем самым тратит впустую
добрые чувства. Если Кэмпбелл, розовая и хорошенькая, выглядела
слишком уступчивой, чтобы казаться привлекательной, то Роуз
была ее противоположностью. Только бульдозер, почувствовала
мисс Пим, мог бы сдвинуть с места мисс Роуз.
— Мисс Пим, вы не попробовали моего торта, — заявила
Дэйкерс, которая без всякого смущения присвоила себе право
обращаться с Люси, как со старой знакомой, и теперь сидела,
прислонившись спиной к ее стулу и вытянув перед собой прямые,
как у куклы, ноги.
— А который ваш? — спросила Люси, рассматривая коробки с
разнообразными сладостями, выделявшиеся на фоне приготовленных
в колледже бутербродов и "воскресных" булочек с изюмом, как
костюмы от Крида на деревенской ярмарке.
Вкладом Дэйкерс, как оказалось, был многослойный
шоколадный торт с сахарной глазурью. Люси решила, что во имя
дружбы (а также чуть-чуть из чревоугодия) на сей раз она
забудет про свой вес.
— Вы всегда сами покупаете сласти к воскресному чаю?
— О нет, это в вашу честь.
Нэш, сидевшая по другую сторону Люси, засмеялась.
— Вы видите перед собой, мисс Пим, все скелеты из шкафов
[Скелет из шкафа (skeleton-in-the-cupboard) (англ.) —
фамильные тайны, секрет, о котором нельзя рассказывать
посторонним.]. Нет ни одной студентки-физкультурницы, которая
не была бы Тайным Едоком.
— За все время пребывания в колледже, дорогие мои, не
было ни одной минуты, чтобы я не умирала от голода. Только стыд
заставляет меня перестать есть за завтраком, а через полчаса я
уже так голодна, что готова съесть коня в гимнастическом зале.
— Поэтому наше единственное преступление и состоит в...
— начала Роуз, но Стюарт ткнула ее в спину так сильно, что та
почти упала лицом в траву.
— Мы выложили вам под ноги свои мечты, — со смехом
сказала Нэш, как бы сглаживая недоконченную фразу Роуз. — И
уверяю вас, это славный толстый ковер из углеводов.
— Наш конклав собирался еще по одному очень серьезному
поводу — надо ли нам одеться ради вас, — проговорила Дэйкерс,
нарезая шоколадный торт и не подозревая, что опять допустила
оплошность. — Но мы решили, что для вас это вряд ли имеет
большое значение. — И поскольку раздался смех, поспешно
добавила: — В самом лучшем смысле, я хочу сказать. Мы решили,
что вы примете нас такими, какие мы есть.
На девушках была самая разнообразная одежда — в
соответствии со вкусом каждой и требованием момента. Кое-кто
был в шортах, кое-кто в голубой полотняной тунике для игр, а
кое-кто в тонких шелковых платьях пастельных тонов, подходящих
к случаю. Шелков в цветах не было. Детерро пила чай с
монахинями монастыря в Ларборо.
— Кроме того, — заявила Гэйдж, похожая на голландскую
куклу и оказавшаяся той темноволосой головкой, которая
появилась в окне, выходившем во двор, вчера в половине шестого
утра, просила бросить чем-нибудь в Томас и тем положить конец
воплям Дэйкерс, — кроме того, как бы сильно мы не хотели
оказать вам честь, мисс Пим, у нас на счету каждая минута; ведь
выпускные экзамены ужасно близко. Даже такому моментально
меняющему костюмы артисту, как П.Т.Старший, требуется целых
пять минут, чтобы переодеться в воскресное парадное платье; так
что принимая нас в наших лохмотьях, вы внесли вклад, — она
приостановилась на минуту, подсчитывая что-то в уме, — внесли
вклад в сумму знаний о человеке в количестве одного часа и
двадцати минут.
— Можешь вычесть оттуда мои пять минут, дорогая, —
объявила Дэйкерс, ловко подбирая языком потекшую сахарную
глазурь (чтобы она не упала), — я всю вторую половину дня
провела, стараясь выучить кору головного мозга, и единственный
результат — твердое убеждение, что у меня лично она
отсутствует.
— У тебя обязательно есть кора головного мозга, —
произнесла Кэмпбелл, буквалистка-шотландка, протяжным
глазговским говором, похожим на густой сироп, стекающий с
ложки. Никто, однако, не обратил внимания на эту констатацию
факта.
— Лично я думаю, что самое отвратительное в физиологии —
это villi [ ], — сказала О'Доннел. — Подумайте только, что
надо нарисовать сечение чего-то, что имеет в высоту одну
двадцатую дюйма и состоит из семи отдельных частей!
— А вы должны так подробно знать строение человека? —
спросила Люси.
— Во вторник утром должны, — ответила соня Томас. —
Потом мы можем забыть это на всю жизнь.
Люси, вспомнив, что в понедельник утром она хотела пойти в
гимнастический зал, поинтересовалась, прекращаются ли
тренировки на ту неделю, что идут выпускные экзамены. О нет,
заверили ее. Не прекращаются, потому что Показ состоится через
две недели. Показательные выступления по рангу занимают место
сразу после выпускных экзаменов.
— Все наши родители приедут, — сказала одна из
Апостолов, — и...
— Родители всех, хочет она сказать, — поправила ее
Второй Апостол, — и из соперничающих с нами колледжей, и все
—————————————————————————————————————-
— Все сливки из Ларборо, — вставила третья. Похоже,
когда одна из Апостолов разражалась речью, другие автоматически
следовали ее примеру.
— И все "шишки" из округа, — заключила четвертая.
— Убийство, — подвела за всех итог первая.
— Мне нравится показ, — сказала Роуз. И снова ответом
было странное молчание.
Не враждебное. Просто отстраняющее. Без всякого выражения
все посмотрели на Роуз и отвели глаза. Никто не
прокомментировал то, что она сказала. Их безразличие превращало
ее как бы в человека на необитаемом острове.
— Мне кажется, это приятно — показать людям, что мы
умеем делать, — добавила Роуз, как будто оправдываясь.
Они и это пропустили мимо ушей. Никогда раньше не
встречалась Люси с этим английским молчанием-отрицанием в его
чистом виде, во всей его жестокости. Она вся съежилась от
испытываемого сочувствия к Роуз. Но Роуз была толстокожей. Она
осмотрела тарелки, стоявшие перед ней, и протянула руку к
ближайшей.
— А чая не осталось? — спросила она.
Нэш нагнулась к большому коричневому чайнику, а Стюарт
подхватила нить разговора, там, где ее оставили Апостолы.
— Вот что действительно убийство — так это ждать, что ты
вытащишь из лотереи мест.
— Мест? — переспросила Люси. — Вы имеете в виду работу?
Но почему лотерея? Вы ведь уже знаете, куда вы обращались, не
так ли?
— Мало кому из нас приходится давать объявления, —
пояснила Нэш, наливая очень крепкий чай. — Обычно бывает очень
много запросов. Школы, где и раньше работали учительницы
гимнастики, окончившие Лейс, когда у них появляется вакансия,
просто пишут мисс Ходж и просят ее рекомендовать кого-нибудь.
Если случается, что это очень высокий и ответственный пост, она
может предложить его кому-нибудь из бывших выпускников, кто
хочет сменить место. Но как правило вакансии заполняются
оканчивающими студентками.
— И они получают очень выгодного работника, — сказала
одна из Апостолов.
— Никто не работает так много, как тот, для кого это
первое место.
— И за меньшие деньги, — добавила третья.
— Или с большей отдачей, — заключила четвертая.
— Так что, видите, — сказала Стюарт, — самый
мучительный момент за все время обучения — когда тебя вызывают
в кабинет мисс Ходж и говорят, какова будет твоя судьба.
— Или когда твой поезд отходит от Ларборо, а тебя вообще
никуда не послали! — произнесла Томас, перед глазами которой
явно мелькало видение, как она, оставшись без работы, вынуждена
будет вернуться жить в свои родные горы.
Нэш откинулась на пятки и улыбнулась Люси.
— Все совсем не так уж мрачно. Некоторые из нас уже
обеспечены местами, так что вообще выбывают из соревнования.
Хэсселт, например, возвращается в Южную Африку и будет работать
там. А Апостолы en masse [En masse — все вместе (франц.)]
выбрали медицинскую работу.
— Мы собираемся открыть клинику в Манчестере, —
объяснила первая.
— Очень сырое место. Там люди часто болеют ревматизмом.
— Там полно калек.
— И военных, — добавили остальные три автоматически.
Нэш подарила их благосклонной улыбкой.
— А я вернусь в свою старую школу тренером по спортивным
играм. А Нат — а Детерро, конечно, не нужна работа. Так что не
очень многим придется подыскивать места.
— А я вообще не получу диплом, если не вернусь к изучению
печени, — сказала Томас, и ее карие глаза-бусинки сверкнули на
солнце. — Что за способ проводить летние вечера.
Все лениво пошевелились, как бы выражая протест, и снова
стали болтать. Однако напоминание о близком будущем задело
всех, они начали собирать свои вещи и одна за другой медленно
уходить по залитой солнцем траве, похожие на безутешных детей.
И в какой-то момент Люси обнаружила, что осталась наедине с
запахом роз, жужжанием насекомых и горячим мерцающим светом
солнца, заливающим сад.
Около получаса сидела она, наслаждаясь этой дивной
картиной, наблюдая за тем, как тень от дерева медленно сползает
с ее ног. Потом вернулась из Ларборо Детерро; она медленно шла
по подъездной аллее, сама воплощенная элегантность с Rue de la
Paix [Rue de la Paix — (Рю де ля Пэ) — улица в Париже, где
расположены фешенебельные магазины.]; она являла собой резкий
контраст обществу кувыркающейся на траве и распивающей чай
молодежи, среди которой Люси провела этот час. Детерро увидела
мисс Пим и, свернув, подошла к ней.
— Ну как, — спросила она, — вы провели время с пользой?
— Я не искала пользы, — ответила Люси немного резко. —
Это был один из самых счастливых дней в моей жизни.
Нат Тарт стояла, рассматривая ее.
— Мне кажется, вы очень хороший человек, — сказала она
совсем не к месту и ушла, не спеша, по направлению к дому.
А Люси неожиданно почувствовала себя совсем девочкой, и ей
совсем не понравилось это ощущение. Как смеет этот ребенок в
цветастом платье заставлять ее чувствовать себя неопытной и
глупой!
Она решительно встала и пошла искать Генриетту, пошла
напомнить себе, что она — Люси Пим, которая написала Книгу,
читала лекции в ученых обществах, что ее имя есть в "Кто есть
кто" и что она признанный авторитет в том, что касается работы
человеческого сознания.
V
— Что в колледже является преступлением? — спросила мисс
Пим Генриетту, когда они после ужина поднимались наверх.
Остановившись на лестничной площадке у большого окна в эркере,
чтобы посмотреть вниз, на маленький четырехугольник двора, они
пропустили вперед остальных, направлявшихся в гостиную
преподавателей.
— Пользоваться гимнастическим залом, чтобы срезать путь к
беговой дорожке, — не раздумывая, ответила Генриетта.
— Нет, я имею в виду настоящее преступление.
Генриетта пристально посмотрела на мисс Пим. Через минуту
она сказала:
— Моя дорогая Люси, когда человек работает как каторжный,
как работают эти девушки, у него нет времени придумывать
преступление и нет сил осуществить его. А что заставляет тебя
думать на такую тему?
— Кое-что сказанное сегодня за чаем. Об их "единственном
преступлении". Что-то имеющее отношение к постоянно
испытываемому голоду.
— Ах, это! — выражение лица Генриетты прояснилось. —
Кража пищи. Да, время от времени мы сталкиваемся с этим. В
любом обществе, вроде нашего, всегда найдется кто-нибудь, у
кого недостанет сил противостоять искушению.
— Ты имеешь в виду пищу из кухни?
— Нет, из комнат студенток. Такое преступление совершают
Младшие и обычно все это проходит само собой. Понимаешь, это —
не признак порочности. Просто слабая воля. Студентка, которой и
в голову не придет взять деньги или какую-нибудь безделушку, не
может устоять перед куском пирога. Особенно если это — сладкий
пирог. Они расходуют так много энергии, что их тело просто
кричит, прося сахару; и хотя их никто не ограничивает за
столом, они всегда голодны.
— Да, они очень много работают. А скажи, пожалуйста,
какая часть из принятых заканчивает курс?
— Из этого набора, — Генриетта кивком указала вниз, где
группа Старших брела через двор к лужайке, — заканчивают
процентов восемьдесят. Это примерно средняя цифра. Те, кто
отсеиваются, отсеиваются в первом семестре, ну, может, во
втором.
— Но ведь не все, правда же? В такой жизни , как эта,
бывают, наверно, несчастные случаи?
— О да, несчастные случаи бывают. — Генриетта
отвернулась от окна и стала дальше подниматься по лестнице.
— Эта девушка, место которой заняла Тереза Детерро, с ней
произошел несчастный случай?
— Нет, — ответила Генриетта коротко, — у нее был упадок
сил.
Люси, подымаясь по ступеням в кильватере за широкой спиной
своей подруги, узнала этот тон. Таким тоном Генриетта-староста
обычно заявляла: "И смотрите, не сметь бросать галоши посреди
раздевалки." Дальнейшее обсуждение не допускалось.
Генриетте, как следовало понимать, не хотелось, чтобы о ее
любимом колледже думали как о Молохе. Колледж был широкими
вратами в будущее для молодежи, заслуживающей этого; а если
один или два человека видят в этих вратах скорее опасность, чем
открывающуюся перспективу, — жаль, конечно, но на строителях
врат это никак не отразится.
"Как в монастыре", сказала Нэш вчера утром. "Нет времени
подумать о внешнем мире". И это было правдой. Мисс Пим
наблюдала распорядок их дня. А накануне вечером, когда все шли
на ужин, она видела, что обе дневные газеты лежали на
студенческом столе нераскрытыми. Но ведь женский монастырь —
это мирок не только узкий, но и очень спокойный. Без
соперничества. Уравновешенный. А в этой сверх-беспокойной, дико
напряженной жизни не было ничего от монастыря. Разве только
погруженность в собственный мир, узость.
Да и был ли так уж узок этот мир, думала мисс Пим, с
интересом глядя на собравшихся в гостиной. Если бы это был
колледж иного типа, собрание было бы более однородным. В
научном колледже оно состояло бы из ученых; в теологическом —
из богословов. А в этой длинной прелестной комнате с ее
красивыми "вещицами", мебелью, обитой вощеным ситцем, с ее
высокими распахнутыми окнами, из которых лился вечерний воздух,
наполненный запахами травы и роз, в этой комнате встретилось
много миров. Мадам Лефевр, элегантно откинувшаяся на софе стиля
ампир и курившая желтую сигарету в зеленом мундштуке,
представляла театральный мир, мир грима, искусства и
искусственности. Мисс Люкс, прямо сидевшая на жестком стуле,
представляла академический мир, мир университетов, учебников и
дискуссий. Юная мисс Рагг, разливавшая кофе, являла собой мир
спорта, где занимаются физической работой, соревнованиями и не
очень-то размышляют. А вечерняя гостья, доктор Энид Найт, одна
из "приглашаемых", была из медицинского мира. Иностранный мир
не присутствовал: Сигрид Густавсен вместе со своей матерью, не
говорившей по-английски, удалились к себе, где они могли бы
поболтать по-шведски.
Все эти миры собрались, чтобы сотворить нечто цельное —
Окончившую Студентку; так что курс обучения никак нельзя было
назвать узким.
— Что вы думаете о наших студентках, мисс Пим, теперь,
когда вы провели с ними целый день? — спросила мадам Лефевр,
наводя батарею своих огромных темных глаз на Люси.
Чертовски глупый вопрос, подумала Люси; интересно, как
удалось респектабельной паре добрых англичан произвести на свет
создание, столь похожее на змею, как мадам Лефевр.
— Я думаю, — произнесла она вслух, радуясь, что,
отвечая, может быть абсолютно честной, — любая из них может
послужить рекламой для Лейса. — И она увидела, как радостно
вспыхнуло лицо Генриетты. Колледж был миром Генриетты. Она
жила, двигалась, дышала только делами Лейса; он заменял ей
отца, мать, возлюбленного, дитя.
— Они все очень славные, — весело согласилась Дорин
Рагг, которая совсем недавно еще сама была студенткой и
относилась к своим ученицам по-товарищески.
— Они — загубленные души, — язвительно произнесла мисс
Люкс. — Они думают, что Ботичелли — это разновидность
спагетти. — Она с глубоким унынием уставилась на кофе, который
налила ей мисс Рагг. — Если уж на то пошло, они не знают и что
такое спагетти. Не так давно Дэйкерс поднялась посреди лекции о
диетах и обвинила меня в том, что я разрушила ее иллюзии.
— Я очень удивлена, я не знала, что можно предпринять
что-то, что может быть разрушительным по отношению к мисс
Дэйкерс, — произнесла своим низким бархатным голосом, как
обычно, замедленно, мадам Лефевр.
— Какие же иллюзии вы разрушили? — поинтересовалась
сидевшая у окна молодая женщина-врач.
— Я просто сообщила им, что спагетти и тому подобное
делаются из мучного теста. Кажется, это пошатнуло представление
Дэйкерс об Италии.
— И как же она представляла себе ее?
— Как поля колышащихся макарон, так она сказала.
Генриетта, опускавшая два куска сахара в крошечную чашечку
кофе (как здорово, грустно подумала Люси, иметь фигуру, похожую
на мешок муки и плевать на это!), обернулась ко всем
присутствующим и проговорила:
— По крайней мере, они не совершают преступлений.
— Преступлений? — с изумлением переспросили ее.
— Мисс Пим только что интересовалась, случались ли в
Лейсе преступления. Вот что значит быть психологом.
Прежде чем Люси смогла запротестовать по поводу такого
истолкования ее вопроса, заданного просто из любознательности,
мадам Лефевр проговорила:
— Прекрасно, давайте окажем ей любезность. Вывернем мешок
с тряпками нашего позорного прошлого. Какие преступления у нас
бывали?
— Фартинг оштрафовали перед Рождеством за езду на
велосипеде без фонаря, — вспомнила мисс Рагг.
— Преступления, — подчеркнула мадам Лефевр. —
Преступления. Не мелкие проступки.
— Если вы имеете в виду настоящие прегрешения, то у нас
было это ужасное создание; она с ума сходила по мужчинам и все
субботние вечера проводила, околачиваясь у ворот казармы в
Ларборо.
— Да, — сказала мисс Люкс, припоминая. — А что с ней
стало после того, как мы ее выгнали, кто-нибудь знает?
— Она работает служанкой в "Приюте Моряков" в Плимуте, —
сказала Генриетта и широко раскрыла глаза, когда все
рассмеялись. — Не знаю, что в этом забавного. Единственное
настоящее преступление, случившееся у нас за последние десять
лет, как вы хорошо знаете, это история с часами. И даже это, —
добавила она, ревниво относясь ко всему, что касалось ее
любимого заведения, — было скорее манией, а не настоящей
кражей. Она брала только часы, и никуда не относила их. Держала
в ящике своего бюро, совершенно открыто. Там их было девять
штук. Мания, конечно.
— По прецеденту, она теперь, я полагаю, работает у
ювелира, — сказала мадам Лефевр.
— Не знаю, — ответила Генриетта серьезно. — Думаю,
родители держат ее дома. Они достаточно состоятельные люди.
— Видите, мисс Пим, происшествия случаются в количестве 0
целых сколько-то десятых процента. — Мадам Лефевр покачала
тонкой загорелой рукой. — Мы — общество без сенсаций.
— Слишком уж мы нормальны, — заявила мисс Рагг. — Время
от времени маленькое пятнышко скандала не помешало бы. Приятное
разнообразие после стоек на руках и упражнений на кольцах.
— Мне бы хотелось посмотреть стойки на руках и упражнения
на кольцах, — сказала Люси. — Можно мне завтра утром прийти
посмотреть на Старших?
Ну, конечно, ей нужно посмотреть Старших, сказала
Генриетта. Они сейчас работают над программой для Показательных
выступлений, так что это будет как Показ для нее одной.
— Это одна из лучших групп, какие у нас только бывали, —
объявила Генриетта.
— Можно мне занять гимнастический зал на первом уроке,
пока во вторник Старшие сдают свой выпускной экзамен? —
спросила мисс Рагг, и все стали обсуждать расписание.
Мисс Пим подошла к окну и присоединилась к доктору Найт.
— Это вы отвечаете за сечение чего-то, что называется
villi? — спросила она.
— Нет-нет, физиология — рядовой предмет в программе
колледжа. Кэтрин Люкс ведет его.
— А что вы читаете?
— О, на разных ступенях разные вещи. Систему
здравоохранения. Так называемые "социальные" болезни. Скорее
даже так называемые жизненные факты. Ваш предмет.
— Психологию?
— Да. Здравоохранение — это моя работа, а психология —
моя специальность. Мне так понравилась ваша книга. В ней
столько здравого смысла. Я восхищалась ею. Ведь так легко
впасть в напыщенность, рассуждая об абстрактных предметах.
Люси зарделась. Никакая похвала не бывает столь приятной,
как похвала коллеги.
— И еще я, конечно, медицинский консультант колледжа, —
продолжала доктор Найт с улыбкой. — Синекура, несомненно. Все
они отвратительно здоровые.
— Но — начала Люси. И тут она вспомнила, как Детерро,
аутсайдер, настаивала на их анормальности. Если бы она была
права, то такой опытный сторонний наблюдатель, как доктор Найт,
несомненно, заметила бы это.
— Конечно, несчастные случаи бывают, — сказала доктор,
неправильно поняв "но" Люси. — Вся их жизнь — это длинная
цепочка маленьких несчастных случаев — ушибы, растяжения,
вывихнутые пальцы и тому подобное, но что-нибудь серьезное
происходит очень редко. За время моего пребывания здесь я могу
назвать один единственный пример — Бентли, девушка, в комнате
которой вы живете. Она сломала ногу и вернется только к
будущему семестру.
— И все же — напряженные тренировки, крайне активная
жизнь — неужели они никогда не испытывают упадка сил от такой
нагрузки?
— Да, такое бывает. Последний семестр особенно труден.
Концентрация ужасов — с точки зрения студенток. Классы критики
и —
— Критики?
— Да. Каждая из них должна отзаниматься в гимнастическом
зале и в классе танцев в присутствии всего штата преподавателей
и соучениц по группе и получить оценку того, что она показала.
Оглушительный удар по нервам. Они уже позади, классы критики,
но впереди выпускные экзамены и Показательные выступления, и
распределение мест работы, и расставанье со студенческой жизнью
и многое другое. Да, это серьезная нагрузка для них, бедняжек.
Но они удивительно жизнестойки. Иначе никто не выдержал бы так
долго. Давайте, я принесу вам еще кофе. Я иду наливать и себе.
Доктор Найт взяла у Люси чашку и отошла к столу, а Люси
зарылась в складки портьеры и выглянула в сад. Солнце село,
очертания стали расплывчатыми, в мягком дуновении, коснувшемся
ее лица, чувствовался первый намек на вечернюю росу. Где-то в
другой части дома (в общей студенческой комнате?) играли на
рояле, и какая-то девушка пела. У нее был прелестный голос,
свободно льющийся, чистый, без профессиональных трюков и модной
игры четверть-тонами. Более того, песня была балладой,
старомодной и сентиментальной, но абсолютно лишенной жалости к
себе и позы. Искренний молодой голос и искренняя старая песня.
Люси была потрясена тем, как, оказывается, давно она не слышала
поющего голоса, который не исходил бы от кнопок и батарей. В
Лондоне в эти минуты воздух, пропитанный выхлопными газами,
гремел от звуков радио, а здесь, в прохладном, наполненном
ароматами саду девушка пела просто потому, что любила петь.
Я слишком долго жила в Лондоне, подумала Люси. Мне
необходима перемена. Быть может, найти отель на южном
побережье. Или уехать за границу. Забываешь, что мир молод.
— Кто это поет? — спросила она доктора Найт, беря у нее
из рук чашку.
— Наверное, Стюарт, — ответила та, не проявив никакого
интереса. — Мисс Пим, вы можете спасти мне жизнь, если
захотите.
Люси сказала, что спасение докторской жизни доставит ей
огромное удовольствие.
— Мне бы очень хотелось поехать на медицинскую
конференцию в Лондон, — прошептала доктор заговорщическим
тоном. — Она состоится в четверг, а по четвергам у меня лекция
по психологии. Мисс Ходж считает, что я вечно езжу на
конференции, так что мне и просить не стоит. А если бы вы
прочли эту лекцию вместо меня, все было бы замечательно.
— Но я возвращаюсь в Лондон завтра после ленча.
— Нет-нет! — воскликнула доктор Найт порывисто. — Вам
обязательно нужно?
— Как странно, я только что думала, как ужасно мне не
хочется возвращаться.
— Вот и не уезжайте. Оставайтесь на день или два, и
спасите мне жизнь. Пожалуйста, мисс Пим.
— А как отнесется Генриетта к такой замене?
— Ну, вот это уже чистое притворство. Вам должно быть
стыдно. Я — не автор бестселлера, я — не знаменитость, я даже
не автор последнего учебника по этому предмету —
Люси легким кивком дала понять, что признает свою вину, а
ее глаза по-прежнему были устремлены в сад. Зачем ей сейчас
возвращаться в Лондон? Что зовет ее туда? Ничто и никто.
Впервые ее ясная, независимая, удобная, знаменитая жизнь
показалась слегка унылой. Слегка узкой и нечеловечной. Как
могло это случиться? Может быть, в том существовании, которым
она была так довольна, ей не хватало тепла? Конечно, не
контактов с людьми ей не хватало. Ее жизнь была пересыщена
контактами с людьми. Но все это были какие-то однообразные
контакты, так ей теперь казалось. За исключением миссис
Монтгомери, ее приходящей прислуги, уроженки одного из
пригородов Манчестера, тетки Селии, жившей в Уолберсвике, куда
она, Люси, иногда ездила на уик-энд, и продавцов, она никогда
не разговаривала ни с кем, кто бы не был связан с
издательствами или с академическим миром. И хотя все леди и
