16 Питт Вильям-старший (1708-1778) — английский
государственный деятель; с 1766 по 1768 год — премьер-министр.
Перевод Н. Волжиной
Артур Конан-Дойль.
Весной 1894 года весь Лондон был крайне взволнован, а
высший свет даже потрясен убийством юного графа Рональда Адэра,
совершенным при самых необычайных и загадочных обстоятельствах.
В свое время широкая публика познакомилась с теми деталями
этого преступления, которые выяснились в ходе полицейского
дознания, но дело было настолько серьезно, что большую часть
подробностей пришлось утаить. И только теперь, спустя почти
десять лет, мне предоставлена возможность восполнить
недостающие звенья этой изумительной цепи фактов. Преступление
представляло интерес и само по себе, но интерес этот совершенно
бледнел рядом с теми невероятными событиями, которые явились
его следствием и которые поразили и потрясли меня больше, чем
любой из эпизодов моей столь богатой приключениями жизни. Даже
сейчас, после стольких лет, я вес еще ощущаю трепет, вспоминая
об этом деле, и вновь испытываю недоверие, изумление и радость,
нахлынувшие на меня тогда и переполнившие всю мою душу. Пусть
же читатели, которые проявляли некоторый интерес к моим
очеркам, повествующим о деяниях и помыслах одного
замечательного человека, простят мне, что я не сразу поделился
с ними своим открытием. Я счел бы своим долгом немедленно
сообщить им всю эту историю, не будь я связан категорическим
запрещением, исходившим из уст этого самого человека, —
запрещением, снятым совсем недавно, третьего числа прошлого
месяца.
Вполне понятно, что со времени моей тесной дружбы с
Шерлоком Холмсом я начал проявлять глубокий интерес к разного
рода уголовным делам, а после его исчезновения стал особенно
внимательно просматривать в газетах все отчеты о нераскрытых
преступлениях. Не раз случалось даже, что я для собственного
удовольствия пытался разгадать их, пользуясь теми же методами,
какие применял мой друг, хотя далеко не с тем же успехом.
Однако ни одно из этих преступлений не взволновало меня в такой
мере, как трагическая гибель Рональна Адэра. Прочитав материалы
следствия, установившего только то, что "убийство было
преднамеренным в совершено одним или несколькими неизвестными
лицами", я глубже чем когда бы то ни было осознал, какую
тяжелую потерю понесло наше общество в лице Шерлока Холмса. В
этом странном деле существовали обстоятельства, которые,
несомненно, привлекли бы его особое внимание, и действия
полиции были бы дополнены или, вернее, предвосхищены благодаря
бдительному уму и изощренной наблюдательности лучшего из всех
европейских сыщиков. Весь день, разъезжая по своим пациентам, я
снова и снова мысленно возвращался к делу Адэра, но так и не
мог найти ни одного объяснения, которое показалось бы мне
удовлетворительным. Рискуя повторить то, что уже всем известно,
я все-таки хочу напомнить факты в том виде, в каком они были
сообщены публике после окончания следствия.
Сэр Рональд Адэр был вторым сыном графа Мэйнуса,
губернатора одной из наших австралийских колоний. Мать Адэра
приехала из Австралии в Англию, где ей должны были сделать
глазную операцию — удалить катаракту, — и вместе с сыном
Рональдом и дочерью Хильдой жила на Парк-лейн, 427. Юноша
вращался в лучшем обществе, по-видимому, не имел никаких врагов
и никаких особенных пороков. Одно время он был помолвлен с мисс
Эдит Вудли из Карстерса, но за несколько месяцев до описываемых
событий жених и невеста решили разойтись, и, судя по всему,
ничье сердце не оказалось разбитым. Вообще жизнь молодого
человека протекала в узком семейном и великосветском кругу,
характер у него был спокойный, а вкусы и привычки самые
умеренные. И вот этого-то беззаботного молодого аристократа
поразила самая странная, самая неожиданная смерть. Случилось
это вечером 30 марта 1894 года, между десятью и двадцатью
минутами двенадцатого.
Рональд Адэр был любителем карточной игры, постоянно
играл, но никогда не выходил за пределы благоразумия. Он
состоял членом трех клубов — Болдвин, Кэвендиш и Бэгетель.
Было установлено, что в день своей смерти, после обеда, Рональд
сыграл один роббер в вист в клубе Бэгетель. Он играл там также
и до обеда. Его партнеры — мистер Меррей, сэр Джон Харди и
полковник Моран — показали, что игра шла именно в вист и что
игроки остались почти при своих. Адэр проиграл, быть может,
фунтов пять, но не более. Состояние у него было значительное, и
такой проигрыш никак не мог его взволновать. Он играл почти
ежедневно то в одном клубе, то в другом, но играл осторожно и
обычно оставался в выигрыше. Из свидетельских показаний
выяснилось также, что месяца за полтора до своей смерти Адэр,
играя в паре с полковником Мораном, в один вечер выиграл у
Годфри Милнера и лорда Балморала четыреста двадцать фунтов. Вот
и все, что стало известно о последних неделях его жизни.
В тот роковой вечер он вернулся из клуба ровно в десять
часов. Матери и сестры дома не было, они уехали в гости. На
допросе горничная показала, что она слышала, как он вошел в
свою комнату. Комната эта, расположенная во втором этаже,
выходила окнами на улицу и служила ему гостиной. Перед приходом
молодого графа горничная затопила там камин и, так как камин
дымил, открыла окно. Ни одного звука не доносилось из комнаты
до двадцати минут двенадцатого — в это время вернулись домой
леди Мэйнус и ее дочь. Леди Мэйнус хотела зайти к сыну и
пожелать ему спокойной ночи, но дверь в его комнату оказалась
запертой изнутри, и, несмотря на крики и стук, никто не
отзывался. Тогда она подняла тревогу, и дверь пришлось
взломать. Несчастный юноша лежал на полу возле стола. Голова
его была страшно изуродована револьверной пулей, но никакого
оружия в комнате не оказалось. На столе ле- жали два кредитных
билета по десять фунтов и семнадцать фунтов десять шиллингов
серебром и золотом, причем монеты были сложены маленькими
столбиками разной величины. Рядом с ними лежал лист бумаги, на
котором были написаны цифры, а против них — имена нескольких
клубных приятелей Адэра. Из этого можно было заключить, что
перед самой смертью молодой человек занимался подсчетом своих
карточных выигрышей и проигрышей.
После тщательного расследования всех обстоятельств дело
оказалось еще более загадочным. Прежде всего непонятно было,
зачем молодой человек заперся изнутри. Правда, дверь мог
запереть и убийца, а затем выскочить в окно, но окно находилось
по меньшей мере в двадцати футах от земли, а грядка цветущих
крокусов под ним оказалась совершенно нетронутой — не был
помят ни один цветок. Никаких следов не осталось также на узкой
полосе газона, отделявшего дом от дороги. Итак, видимо, дверь
запер сам Рональд Адэр. Но каким образом настигла его смерть?
Ведь никто не мог бы влезть в окно, не оставив следов. Если же
предположить, что убийца стрелял через окно, то, по-видимому,
это был замечательный стрелок, так как убить человека наповал
револьверной пулей на таком расстоянии чрезвычайно трудно.
Кроме того, Парк-лейн — многолюдная улица, и в каких-нибудь
ста ярдах от дома находится стоянка кэбов. Однако выстрела
никто не слыхал. А между тем налицо был убитый и налицо была
револьверная пуля, которая прошла навылет и, судя по характеру
раны, явилась причиной моментальной смерти. Таковы были
обстоятельства таинственного убийства на Парк-лейн — убийства,
загадочность которого еще усиливалась из-за полного отсутствия
каких-либо видимых мотивов: ведь, как я уже говорил, у молодого
Адэра не было как будто никаких врагов, а деньги и ценности,
находившиеся в комнате, остались нетронутыми.
Весь день я перебирал в уме все факты, пытаясь применить к
ним какую-нибудь теорию, которая примирила бы их между собой, и
найти "точку наименьшего сопротивления", которую мой погибший
друг считал отправным пунктом всякого расследования. Должен
признаться, что это мне не удалось. Вечером я бродил по парку и
около шести часов очутился вдруг на углу Парк-лейн и
Оксфорд-стрит. На тротуаре собралась толпа зевак, глазевших на
одно и то же окно, и я понял, что это был тот самый дом, где
произошло убийство. Высокий, худой человек в темных очках,
по-моему, переодетый сыщик, развивал какую-то теорию по поводу
случившегося, остальные слушали, окружив его тесным кольцом. Я
протиснулся поближе, но его рассуждения показались мне до того
нелепыми, что с чувством, близким к отвращению, я подался
назад, стремясь уйти. При этом я нечаянно толкнул какого-то
сгорбленного старика, стоявшего сзади, и он уронил несколько
книг, которые держал под мышкой. Помогая ему поднимать их, я
заметил заглавие одной книги: "Происхождение культа деревьев"
— и подумал, что, по-видимому, это какой-нибудь бедный
библиофил, который то ли ради заработка, то ли из любви к
искусству собирает редкие издания. Я начал было извиняться
перед ним, но, должно быть, эти книги, с которыми я имел
несчастье обойтись столь невежливо, были очень дороги их
владельцу, ибо он сердито буркнул что-то, презрительно
отвернулся и вскоре его сгорбленная спина и седые бакенбарды
исчезли в толпе.
Мои наблюдения за домом • 427 по Парк-лейн мало чем
помогли мне в разрешении заинтересовавшей меня загадки. Дом
отделялся от улицы низенькой стеной с решеткой, причем все это
вместе не достигало и пяти футов. Следовательно, каждый мог
легко проникнуть в сад. Зато окно было совершенно неприступно:
возле не было ни водосточной трубы, ни малейшего выступа, так
что взобраться по стене не мог бы даже самый искусный гимнаст.
Недоумевая еще больше прежнего, я отправился обратно в
Кенсингтон и пришел домой. Но не пробыл я у себя в кабинете и
пяти минут, как горничная доложила, что меня желает видеть
какой-то человек. К моему удивлению, это оказался не кто иной,
как мой оригинальный старик библиофил. Его острое морщинистое
лицо выглядывало из рамки седых волос; подмышкой он держал не
менее дюжины своих драгоценных книг.
— Вы, конечно, удивлены моим приходом, сэр? — спросил он
странным, каркающим голосом.
Я подтвердил его догадку.
— Видите ли, сэр, я человек деликатный. Ковыляя сзади по
той же дороге, что и вы, я вдруг увидел, как вы вошли в этот
дом, и решил про себя, что должен зайти к такому любезному
господину и извиниться перед ним. Ведь если я был чуточку груб
с вами, сэр, то, право же, не хотел обидеть вас и очень вам
благодарен за то, что вы подняли мои книги.
— Не стоит говорить о таких пустяках, — сказал я. — А
позвольте спросить, как вы узнали, кто я?
— Осмелюсь сказать, сэр, что я ваш сосед. Моя маленькая
книжная лавчонка находится на углу Черч-стрит, и я буду
счастлив, если вы когда-нибудь посетите меня. Может быть, вы
тоже собираете книги, сэр? Вот "Птицы Британии", "Катулл",
"Священная война". Купите, сэр. Отдам за бесценок. Пять томов
как раз заполнят пустое место на второй полке вашего книжного
шкафа, а то у нее какой-то неаккуратный вид, не правда ли, сэр?
Я оглянулся, чтобы посмотреть на полку, а когда я снова
повернул голову, возле моего письменного стола стоял, улыбаясь
мне, Шерлок Холмс. Я вскочил и несколько секунд смотрел на него
в немом изумлении, а потом, должно быть, потерял сознание — в
первый и, надеюсь, в последний раз в моей жизни. Помню только,
что какой-то серый туман закружился у меня перед глазами, а
когда он рассеялся, воротник у меня оказался расстегнутым и на
губах я ощутил вкус коньяка. Холмс стоял с фляжкой в руке,
наклонившись над моим стулом.
— Дорогой мой Уотсон, — сказал хорошо знакомый голос, —
приношу тысячу извинений. Я никак не предполагал, что это так
подействует на вас.
Я схватил его за руку.
— Холмс! — вскричал я. — Вы ли это? Неужели вы в самом
деле живы? Возможно ли, что вам удалось выбраться из той
ужасной пропасти?
— Погодите минутку, — ответил он.— Вы уверены, что уже
в состоянии вести беседу? Мое чересчур эффектное появление
слишком сильно взволновало вас.
— Мне лучше, но, право же, Холмс, я не верю своим глазам.
Боже милостивый! Неужели это вы, вы, а не кто иной, стоите в
моем кабинете?
Я снова схватил его за рукав и нащупал его тонкую,
мускулистую руку.
— Нет, это не дух, это несомненно, — сказал я. —
Дорогой мой друг, до чего я счастлив, что вижу вас! Садитесь же
и рассказывайте, каким образом вам удалось спастись из той
страшной бездны.
Холмс сел против меня и знакомым небрежным жестом закурил
трубку. На нем был поношенный сюртук букиниста, но все
остальные принадлежности этого маскарада — кучка седых волос и
связка старых книг — лежали на столе. Казалось, он еще более
похудел и взгляд его стал еще более пронзителен. Мертвенная
бледность его тонкого лица с орлиным носом свидетельствовала,
что образ жизни, который он вел в последнее время, был не
слишком полезен для его здоровья.
— Как приятно вытянуться, Уотсон! — сказал он. —
Человеку высокого роста нелегко сделаться короче на целый фут и
оставаться в таком положении несколько часов подряд. А теперь,
мой дорогой друг, поговорим о серьезных вещах... Дело в том,
что я хочу пробить вашей помощи, и если вы согласны, то обоим
нам предстоит целая ночь тяжелой и опасной работы. Не лучше ли
отложить рассказ о моих приключениях до той минуты, когда эта
работа будет позади?
— Но я сгораю от любопытства, Холмс, и предпочел бы
выслушать вас сейчас же.
— Вы согласны пойти со мной сегодня ночью?
— Когда и куда вам угодно.
— Совсем как в доброе старое время. Пожалуй, мы еще
успеем немного закусить перед уходом... Ну, а теперь насчет
этой самой пропасти. Мне было не так уж трудно выбраться из нее
по той простой причине, что я никогда в ней не был.
— Не были?!
— Нет, Уотсон, не был. Однако моя записка к вам была
написана совершенно искренне. Когда зловещая фигура покойного
профессора Мориарти возникла вдруг на узкой тропинке,
преграждая мне единственный путь к спасению, я был вполне
убежден, что для меня все кончено. В его серых глазах я
прочитал неумолимое решение. Мы обменялись с ним несколькими
словами, и он любезно позволил мне написать коротенькую
записку, которую вы и нашли. Я оставил ее вместе с моим
портсигаром и альпенштоком, а сам пошел по тропинке вперед.
Мориарти шел за мной по пятам. Дойдя до конца тропинки, я
остановился: дальше идти было некуда. Он не вынул никакого
оружия, но бросился ко мне и обхватил меня своими длинными
руками. Он знал, что его песенка спета, и хотел только одного
— отомстить мне. Не выпуская друг друга, мы стояли, шатаясь,
на краю обрыва. Я не знаю, известно ли это вам, но я немного
знаком с приемами японской борьбы — "баритсу", которые не раз
сослужили мне хорошую службу. Я сумел увернуться от него. Он
издал вопль и несколько секунд отчаянно балансировал на краю,
хватаясь руками за воздух. Но все-таки ему не удалось сохранить
равновесие, и он сорвался вниз. Нагнувшись над обрывом, я еще
долго следил взглядом за тем, как он летел в пропасть. Потом он
ударился о выступ скалы и погрузился в воду.
С глубоким волнением слушал я Холмса, который,
рассказывая, спокойно попыхивал трубкой.
— Но следы! — вскричал я. — Я сам, собственными глазами
видел отпечатки двух пар ног, спускавшихся вниз по тропинке, и
никаких следов в обратном направлении.
— Это произошло так. В ту секунду, когда профессор исчез
в глубине пропасти, я вдруг понял, какую необыкновенную удачу
посылает мне судьба. Я знал, что Мориарти был не единственным
человеком, искавшим моей смерти. Оставались по меньшей мере три
его сообщника. Гибель главаря могла только разжечь в их сердцах
жажду мести. Все они были чрезвычайно опасные люди. Кому-нибудь
из них непременно удалось бы через некоторое время прикончить
меня. А если эти люди будут думать, что меня уже нет в живых,
они начнут действовать более открыто, легче выдадут себя, и,
рано или поздно, мне удастся их уничтожить. Тогда я и объявлю,
что я жив! Человеческий мозг работает быстро; профессор
Мориарти не успел, должно быть, опуститься на дно
Рейхенбахского водопада, как я уже обдумал этот план.
Я встал и осмотрел скалистую стену, возвышавшуюся у меня
за спиной. В вашем живописном отчете о моей трагической гибели,
который я с большим интересом прочел несколько месяцев спустя,
вы утверждаете, будто стена была совершенно отвесной и гладкой.
Это не совсем так. В скале есть несколько маленьких выступов,
на которые можно было поставить ногу, и, кроме того, по
некоторым признакам я понял, что чуть повыше в ней имеется
выемка... Утес так высок, что вскарабкаться на самый верх было
явно невозможно, и так же невозможно было пройти по сырой
тропинке, не оставив следов. Правда, я мог бы надеть сапоги
задом наперед, как я не раз поступал в подобных случаях, но три
пары отпечатков ног, идущих в одном направлении, неминуемо
навели бы на мысль об обмане. Итак, лучше было рискнуть на
подъем. Это оказалось не так-то легко, Уотсон. Подо мной ревел
водопад. Я не обладаю пылким воображением, но, клянусь вам, мне
чудилось, что до меня доносится голос Мориарти, взывающий ко
мне из бездны. Малейшая оплошность могла стать роковой.
Несколько раз, когда пучки травы оставались у меня в руке или
когда нога скользила по влажным уступам скалы, я думал, что все
кончено. Но я продолжал карабкаться вверх и наконец дополз до
расселины, довольно глубокой и поросшей мягким зеленым мхом.
Здесь я мог вытянуться, никем не видимый, и отлично отдохнуть.
И здесь я лежал, в то время, как вы, мой милый Уотсон, и все
те, кого вы привели с собой, пытались весьма трогательно, но
безрезультатно восстановить картину моей смерти.
Наконец, сделав неизбежные, но тем не менее совершенно
ошибочные выводы по поводу случившегося, вы ушли в свою
гостиницу, и я остался один. Я воображал, что мое приключение
кончено, но одно весьма неожиданное происшествие показало, что
меня ждет еще немало сюрпризов. Огромный обломок скалы с
грохотом пролетел вдруг совсем около меня, ударился о тропинку
и низринулся в пропасть. В первый момент я приписал это простой
случайности, но, взглянув вверх, увидел на фоне угасающего неба
голову мужчины, и почти в ту же секунду другой камень ударился
о край той самой расселины, где я лежал, в нескольких дюймах от
моей головы. Я понял, что это означает. Мориарти действовал не
один. Его сообщник — и я с первого же взгляда увидел, как
опасен был этот сообщник, — стоял на страже, когда на меня
напал профессор. Издали, невидимый мною, он стал свидетелем
смерти своего друга и моего спасения. Выждав некоторое время,
он обошел скалу, взобрался на вершину с другой стороны и теперь
пытался сделать то, что не удалось Мориарти.
Я недолго размышлял об этом, Уотсон. Выглянув, я снова
увидел над скалой свирепое лицо этого субъекта и понял, что оно
является предвестником нового камня. Тогда я пополз вниз, к
тропинке. Не знаю, сделал ли бы я это в хладнокровном
состоянии. Спуск был в тысячу раз труднее, чем подъем. Но мне
некогда было размышлять — третий камень прожужжал возле меня,
когда я висел, цепляясь руками за край расселины. На полдороге
я сорвался вниз, но все-таки каким-то чудом оказался на
тропинке. Весь ободранный и в крови, я побежал со всех ног, в
темноте прошел через горы десять миль и неделю спустя очутился
во Флоренции, уверенный в том, что никто в мире ничего не знает
о моей судьбе.
Я посвятил в свою тайну только одного человека — моего
брата Майкрофта. Приношу тысячу извинений, дорогой Уотсон, но
мне было крайне важно, чтобы меня считали умершим, а вам
никогда не удалось бы написать такое убедительное сообщение о
моей трагической смерти, не будь вы сами уверены в том, что это
правда. За эти три года я несколько раз порывался написать вам
— и всякий раз удерживался, опасаясь, как бы ваша
привязанность ко мне не заставила вас совершить какую-нибудь
оплошность, которая выдала бы мою тайну. Вот почему я
отвернулся от вас сегодня вечером, когда вы рассыпали мои
книги. Ситуация была в тот момент очень опасной, и возглас
удивления или радости мог бы привлечь ко мне внимание и
привести к печальным, даже непоправимым последствиям. Что
касается Майкрофта, я поневоле должен был открыться ему, так
как мне необходимы были деньги. В Лондоне дела шли не так
хорошо, как я того ожидал. После суда над шайкой Мориарти
остались на свободе два самых опасных ее члена, оба — мои
смертельные враги. Поэтому два года я пропутешествовал по
Тибету, посетил из любопытства Лхассу и провел несколько дней у
далай-ламы1.
Вы, вероятно, читали о нашумевших исследованиях норвежца
Сигерсона, но, разумеется, вам и в голову не приходило, что-то
была весточка от вашего друга. Затем я объехал всю Персию,
заглянул в Мекку и побывал с коротким, но интересным визитом у
калифа в Хартуме... Отчет об этом визите был затем представлен
мною министру иностранных дел.
Вернувшись в Европу, я провел несколько месяцев во
Франции, где занимался исследованиями веществ, получаемых из
каменноугольной смолы. Это происходило в одной лаборатории на
юге Франции, в Монпелье. Успешно закончив опыты и узнав, что
теперь в Лондоне остался лишь один из моих заклятых врагов, я
подумывал о возвращении домой, когда известие о нашумевшем
убийстве на Парк-лейн заставило меня поторопиться с отъездом.
Эта загадка заинтересовала меня не только сама по себе, но и
потому, что ее раскрытие, по-видимому, могло помочь мне
осуществить кое-какие проекты, касающиеся меня лично. Итак, я
немедленно приехал в Лондон, явился собственной персоной на
Бейкер-стрит, вызвал сильный истерический припадок у миссис
Хадсон и убедился в том, что Майкрофт позаботился сохранить мои
комнаты и бумаги точно в том же виде, в каком они были прежде.
Таким образом, сегодня, в два часа дня, я очутился в своей
старой комнате, в своем старом кресле, и единственное, чего мне
оставалось желать, это — чтобы мой старый друг Уотсон сидел
рядом со мной в другом кресле, которое он так часто украшал
своей особой.
Такова была изумительная повесть, рассказанная мне в тот
апрельский вечер, повесть, которой я бы ни за что не поверил,
если бы не видел своими глазами высокую, худощавую фигуру и
умное, энергичное лицо человека, которого уже никогда не чаял
увидеть. Каким-то образом Холмс успел узнать о смерти моей
жены, но его сочувствие проявилось скорее в тоне, нежели в
словах.
— Работа — лучшее противоядие от горя, дорогой Уотсон,
— сказал он, — а нас с вами ждет сегодня ночью такая работа,
что человек, которому удастся успешно довести ее до конца,
сможет смело сказать, что он недаром прожил свою жизнь. Тщетно
упрашивал я его высказаться яснее.
— Вы достаточно услышите и увидите до наступления утра,
— ответил он. — А пока что у нас и без того есть о чем
поговорить —- ведь мы не виделись три года. Надеюсь, что до
половины десятого нам хватит этой темы, а потом мы отправимся в
путь, навстречу одному интересному приключению в пустом доме.
И правда, все было как в доброе старое время, когда в
назначенный час я очутился в кэбе рядом с Холмсом. В кармане я
нащупал револьвер, и сердце мое сильно забилось в ожидании
необычайных событий. Холмс был сдержан, угрюм и молчалив. Когда
свет уличных фонарей упал на его суровое лицо, я увидел, что
брови его нахмурены, а тонкие губы плотно сжаты: казалось, он
был погружен в глубокое раздумье. Я еще не знал, какого хищного
зверя нам предстояло выследить в темных джунглях лондонского
преступного мира, но все повадки этого искуснейшего охотника
сказали мне, что приключение обещает быть одним из самых
опасных, а язвительная усмешка, появлявшаяся время от времени
на аскетически строгом лице моего спутника, не предвещала
ничего доброго для той дичи, которую мы выслеживали.
Я предполагал, что мы едем на Бейкер-стрит, но Холмс
приказал кучеру остановиться на углу Кавендиш-сквера. Выйдя из
экипажа, он внимательно осмотрелся по сторонам и потом
оглядывался на каждом повороте, желая удостовериться, что никто
не увязался за нами следом. Мы шли какой-то странной дорогой.
Холмс всегда поражал меня знанием лондонских закоулков, и
сейчас он уверенно шагал через лабиринт каких-то конюшен и
извозчичьих дворов, о существовании которых я даже не
подозревал. Наконец мы вышли на узкую улицу с двумя рядами
старых, мрачных домов, и она вывела нас на Манчестер-стрит, а
затем на Блэндфорд-стрит. Здесь Холмс быстро свернул в узкий
тупичок, прошел через деревянную калитку в пустынный двор и
открыл ключом заднюю дверь одного из домов. Мы вошли, и он
тотчас же заперся изнутри.
Было совершенно темно, но я сразу понял, что дом
необитаем. Голый пол скрипел и трещал под ногами, а на стене, к
которой я нечаянно прикоснулся, висели клочья рваных обоев.
Холодные тонкие пальцы Холмса сжали мою руку, и он повел меня
по длинному коридору, пока наконец перед нами не обрисовались
еле заметные контуры полукруглого окна над дверью. Здесь Холмс
внезапно повернул вправо, и мы очутились в большой квадратной
пустой комнате, совершенно темной по углам, но слегка
освещенной в середине уличными огнями. Впрочем, поблизости от
окна фонаря не было, да и стекло было покрыто густым слоем
пыли, так что мы с трудом различали друг друга. Мой спутник
положил руку мне на плечо и почти коснулся губами моего уха.
— Знаете ли вы, где мы? — шепотом спросил он.
— Кажется, на Бейкер-стрит, — ответил я, глядя через
мутное стекло.
— Совершенно верно, мы находимся в доме Кэмдена, как раз
напротив нашей прежней квартиры.
— Но зачем мы пришли сюда?
— Затем, что отсюда открывается прекрасный вид на это
живописное здание. Могу ли я попросить вас, дорогой Уотсон,
подойти чуть ближе к окну? Только будьте осторожны, никто не
должен вас видеть. Ну, а теперь взгляните на окна наших прежних
комнат, где было положено начало стольким интересным
приключениям. Сейчас увидим, совсем ли я потерял способность
удивлять вас за три года нашей разлуки.
Я шагнул вперед, посмотрел на знакомое окно, и у меня
вырвался возглас изумления. Штора была опущена, комната ярко
освещена, и тень человека, сидевшего в кресле в глубине ее,
отчетливо выделялась на светлом фоне окна. Посадка головы,
форма широких плеч, острые черты лица — все это не оставляло
никаких сомнений. Голова была видна вполоборота и напоминала те
черные силуэты, которые любили рисовать наши бабушки. Это была
точна копия Холмса. Я был так поражен, что невольно протянул
руку, желая убедиться, действительно ли сам он стоит здесь,
рядом со мной. Холмс трясся от беззвучного смеха.
— Ну? — спросил он.
— Это просто невероятно! — прошептал я.
— Кажется, годы не убили мою изобретательность, а
привычка не засушила ее, — сказал он, и я уловил в его голосе
радость и гордость художника, любующегося своим творением. — А
ведь правда похож?
— Я готов был бы поклясться, что это вы.
— Честь выполнения принадлежит господину Менье из
Гренобля. Он лепил эту фигуру несколько дней. Она сделана из
воска. Все остальное устроил я сам, когда заходил на
Бейкер-стрит сегодня утром.
— Но зачем вам понадобилось все это?
— У меня были на то серьезные причины, милый Уотсон. Я
хочу, чтобы некоторые люди думали, что я нахожусь там, в то
время как в действительности я нахожусь в другом месте.
— Так вы думаете, что за квартирой следят?
— Я знаю, что за ней следят.
— Кто же?
— Мои старые враги, Уотсон. Та очаровательная компания,
шеф которой покоится на дне Рейхенбахского водопада. Как вы
помните, они — и только они — знали, что я еще жив. Они были
уверены, что рано или поздно я вернусь в свою прежнюю квартиру.
Они не переставали следить за ней, и вот сегодня утром они
увидели, что я возвратился.
— Но как вы догадались об этом?
— Выглянув из окна, я узнал их дозорного. Это довольно
безобидный малый, по имени Паркер, по профессии грабитель и
убийца и в то же время прекрасный музыкант. Он мало меня
интересует. Меня гораздо больше интересует другой — тот
страшный человек, который скрывается за ним, ближайший друг
Мориарти, тот, кто швырял в меня камнями с вершины скалы, —
самый хитрый и самый опасный преступник во всем Лондоне. Именно
этот человек охотится за мной сегодня ночью, Уотсон, и не
подозревает, что мы охотимся за ним.
Планы моего друга постепенно прояснились для меня. Из
нашего удобного убежища мы имели возможность наблюдать за теми,
кто стремился наблюдать за нами, и следить за нашими
преследователями. Тонкий силуэт в окне служил приманкой, а мы
— мы были охотниками. Молча стояли мы рядом в темноте, плечом
к плечу, и внимательно вглядывались в фигуры прохожих,
сновавших взад и вперед по улице напротив нас. Холмс не говорил
мне ни слова и не шевелился, но я чувствовал, что он страшно
напряжен и что глаза его не отрываясь следят за людским потоком
на тротуаре. Ночь была холодная и ненастная, резкий ветер дул
вдоль длинной улицы. Народу было много, почти все прохожие шли
торопливой походкой, уткнув носы в воротники или кашне. Мне
