двадцать три года, я, в кандалах, как уголовный преступник,
вместе с тридцатью семью другими осужденными, очутился на
палубе "Глории Скотт", отправляющейся в Австралию.
Это со мной случилось в пятьдесят пятом году, когда
Крымская война была в разгаре и суда, предназначенные для
переправки осужденных, в большинстве случаев играли роль
транспортных судов в Черном море. Вот почему правительство было
вынуждено воспользоваться для отправки в ссылку заключенных
маленькими и не очень подходящими для этой цели судами. "Глория
Скотт" возила чай из Китая. Это было старомодное,
неповоротливое судно, новые клипера легко обгоняли ее.
Водоизмещение ее равнялось пятистам тоннам. Кроме тридцати
восьми заключенных, на борту ее находилось двадцать шесть
человек, составлявших судовую команду, восемнадцать солдат,
капитан, три помощника капитана доктор, священник и четверо
караульных. Словом когда мы отошли от Фалмута, на борту "Глории
Скотт" находилось около ста человек. Перегородки между камерами
были не из дуба, как полагалось на кораблях для заключенных, —
они были тонкими и непрочными. Еще когда нас привели на
набережную, один человек обратил на себя мое внимание, и теперь
он оказался рядом со мной на корме "Глории". Это был молодой
человек с гладким, лишенным растительности лицом, с длинным,
тонким носом и тяжелыми челюстями. Держался он независимо,
походка у него была важная, благодаря огромному росту он
возвышался над всеми. Я не видел, чтобы кто-нибудь доставал ему
до плеча. Я убежден, что росту он был не менее шести с
половиной футов. Среди печальных и усталых лиц энергичное лицо
этого человека, выражавшее непреклонную решимость, выделялось
особенно резко. Для меня это был как бы маячный огонь во время
шторма. Я обрадовался, узнав, что он мой сосед; когда же
глубокой ночью, я услышал чей-то шепот, а затем обнаружил, что
он ухитрился проделать отверстие в разделявшей нас перегородке,
то это меня еще больше обрадовало.
— Эй, приятель! — прошептал он. — Как тебя зовут и за
что ты здесь?
Я ответил ему и, в свою очередь, поинтересовался, с кем я
разговариваю.
— Я Джек Прендергаст, — ответил он. — Клянусь Богом, ты
слышал обо мне еще до нашего знакомства!
Тут я вспомнил его нашумевшее дело, — я узнал о нем
незадолго до моего ареста. Это был человек из хорошей семьи,
очень способный, но с неискоренимыми пороками. Благодаря
сложной системе обмана он сумел выудить у лондонских купцов
огромную сумму денег.
— Ах, так вы помните мое дело? — с гордостью спросил он.
— Отлично помню.
— В таком случае вам, быть может, запомнилась и одна
особенность этого дела?
— Какая именно?
— У меня было почти четверть миллиона, верно?
— Говорят.
— И этих денег так и не нашли, правильно?
— Не нашли.
— Ну, а как вы думаете, где они? — спросил он.
— Не знаю, — ответил я.
— Деньги у меня, — громким шепотом проговорил он. —
Клянусь Богом, у меня больше фунтов стерлингов, чем у тебя
волос на голове. А если у тебя есть деньги, сын мой, и ты
знаешь, как с ними надо обращаться, то с их помощью ты сумеешь
кое-чего добиться! Уж не думаешь ли ты, что такой человек, как
я, до того запуган, что намерен просиживать штаны в этом
вонючем трюме, в этом ветхом, прогнившем гробу, на этом утлом
суденышке? Нет, милостивый государь, такой человек прежде всего
позаботиться о себе и о своих товарищах. Можешь положиться на
этого человека. Держись за него и возблагодари судьбу, что он
берет тебя на буксир.
Такова была его манера выражаться. Поначалу я не придал
его словам никакого значения, но немного погодя, после того как
он подверг меня испытанию и заставил принести торжественную
клятву, он дал мне понять, что на "Глории" существует заговор:
решено подкупить команду и переманить ее на нашу сторону.
Человек десять заключенных вступило в заговор еще до того, как
нас погрузили на корабль. Прендергаст стоял во главе этого
заговора, а его деньги служили движущей силой.
— У меня есть друг, — сказал он, — превосходный,
честнейший человек, он-то и должен подкупить команду. Деньги у
него. А как ты думаешь, где он сейчас? Он священник на "Глории"
— ни больше, ни меньше! Он явился на корабль в черном костюме,
с поддельными документами и с такой крупной суммой, на которую
здесь все что угодно можно купить. Команда за него в огонь и в
воду. Он купил их всех оптом за наличный расчет, когда они
только нанимались. Еще он подкупил двух караульных, Мерсера,
второго помощника капитана, а если понадобится, подкупит и
самого капитана.
— Что же мы должны делать? — спросил я,
— Как что делать? Мы сделаем то, что красные мундиры
солдат станут еще красней.
— Но они вооружены! — возразил я.
— У нас тоже будет оружие, мой мальчик. На каждого
маменькиного сынка придется по паре пистолетов. И вот, если при
таких условиях мы не сумеем захватить это суденышко вместе со
всей командой, то нам ничего иного не останется, как поступить
в институт для благородных девиц. Поговори со своим товарищем
слева и реши, можно ли ему доверять.
Я выяснил, что мой сосед слева — молодой человек,
который, как и я, совершил подлог. Фамилия его был Иване, но
впоследствии, как и я, он переменил ее. Теперь это богатый и
преуспевающий человек; живет он на юге Англии. Он выразил
готовность примкнуть к заговору, — он видел в этом
единственное средство спасения. Мы еще не успели проехать
залив, а уже заговор охватил всех заключенных — только двое не
участвовали в нем. Один из них был слабоумный, и мы ему не
доверяли, другой страдал желтухой, и от него не было никакого
толка. Вначале ничто не препятствовало нам овладеть кораблем.
Команда представляла собой шайку головорезов, как будто нарочно
подобранную для такого дела. Мнимый священник посещал наши
камеры, дабы наставить нас на путь истинный. Приходил он к нам
с черным портфелем, в котором якобы лежали брошюры
духовно-нравственного содержания. Посещения эти были столь
часты, что на третий день у каждого из нас оказались под
кроватью напильник, пара пистолетов, фунт пороха и двадцать
пуль. Двое караульных были прямыми агентами Прендергаста, а
второй помощник капитана — его правой рукой. Противную сторону
составляли капитан, два его помощника, двое караульных,
лейтенант Мартин, восемнадцать солдат и доктор. Так как мы не
навлекли на себя ни малейших подозрений, то решено было, не
принимая никаких мер предосторожности, совершить внезапное
нападение ночью. Однако все произошло гораздо скорее, чем мы
предполагали.
Мы находились в плавании уже более двух недель. И вот
однажды вечером доктор спустился в трюм осмотреть заболевшего
заключенного и, положив руку на койку, наткнулся на пистолеты.
Если бы он не показал виду, то дело наше было бы проиграно, но
доктор был человек нервный. Он вскрикнул от удивления и
помертвел. Больной понял, что доктор обо всем догадался, и
бросился на него. Тревогу тот поднять не успел — заключенный
заткнул ему рот и привязал к кровати. Спускаясь к нам, он
отворил дверь, ведшую на палубу, и мы все ринулись туда.
Застрелили двоих караульных, а также капрала, который выбежал
посмотреть, в чем дело. У дверей кают-компании стояли два
солдата, но их мушкеты, видимо, не были заряжены, потому что
они в нас ни разу не выстрелили, а пока они собирались
броситься в штыки, мы их прикончили. Затем мы подбежали к каюте
капитана, но когда отворили дверь, в каюте раздался выстрел.
Капитан сидел за столом, уронив голову на карту Атлантического
океана, а рядом стоял священник с дымящимся пистолетом в руке.
Двух помощников капитана схватила команда. Казалось, все было
кончено.
Мы все собрались в кают-компании, находившейся рядом с
каютой капитана, расселись на диванах и заговорили все сразу —
хмель свободы ударил нам в голову. В каюте стояли ящики, и
мнимый священник Уилсон достал из одного ящика дюжину бутылок
темного хереса. Мы отбили у бутылок горлышки, разлили вино по
бокалам и только успели поставить бокалы на стол, как раздался
треск ружейных выстрелов и кают-компания наполнилась таким
густым дымом, что не видно было стола. Когда же дым рассеялся,
то глазам нашим открылось побоище. Уилсон и еще восемь человек
валялись на полу друг на друге, а на столе кровь смешалась с
хересом. Воспоминание об этом до сих пор приводит меня в ужас.
Мы были так напуганы, что, наверное, не смогли бы оказать
сопротивление, если бы не Прендергаст. Наклонив голову, как
бык, он бросился к двери вместе со всеми, кто остался в живых.
Выбежав, мы увидели лейтенанта и десять солдат. В кают-компании
над столом был приоткрыт люк, и они стреляли в нас через эту
щель.
Однако, прежде чем они успели перезарядить ружья, мы на
них набросились. Они героически сопротивлялись, но у нас было
численное превосходство, и через пять минут все было кончено.
Боже мой! Происходило ли еще такое побоище на другом
каком-нибудь корабле? Прендергаст, словно рассвирепевший
дьявол, поднимал солдат, как малых детей, и — живых и мертвых
— швырял за борт. Один тяжело раненый сержант долго держался
на воде, пока кто-то из сострадания не выстрелил ему в голову.
Когда схватка кончилась, из наших врагов остались в живых
только караульные, помощники капитана и доктор.
Схватка кончилась, но затем вспыхнула ссора. Все мы были
рады отвоеванной свободе, но кое-кому не хотелось брать на душу
грех. Одно дело — сражение с вооруженными людьми, и совсем
другое — убийство безоружных. Восемь человек — пятеро
заключенных и три моряка — заявили, что они против убийства.
Но на Прендергаста и его сторонников это не произвело
впечатления. Он сказал, что мы должны на это решиться, что это
единственный выход — свидетелей оставлять нельзя. Все это едва
не привело к тому, что и мы разделили бы участь арестованных,
но потом Прендергаст все-таки предложил желающим сесть в лодку.
Мы согласились — нам претила его кровожадность, а кроме того,
мы опасались, что дело может обернуться совсем худо для нас.
Каждому из нас выдали по робе и на всех — бочонок воды,
бочонок с солониной, бочонок с сухарями и компас. Прендергаст
бросил в лодку карту и крикнул на прощание, что мы —
потерпевшие кораблекрушение, что наш корабль затонул под 15+
северной широты и 25+ западной долготы. И перерубил фалинь.
Теперь, мой милый сын, я подхожу к самой удивительной
части моего рассказа. Во время свалки "Глория Скотт" стояла
носом к ветру. Как только мы сели в лодку, судно изменило курс
и начало медленно удаляться. С северо-востока дул легкий ветер,
наша лодка то поднималась, то опускалась на волнах. Иване и я,
как наиболее грамотные сидели над картой, пытаясь определить,
где мы находимся, я выбрать, к какому берегу лучше пристать.
Задача оказалась не из легких: на севере, в пятистах милях от
нас, находились острова Зеленого мыса, а на востоке, примерно
милях в семистах, — берег Африки. В конце концов, так как
ветер дул с юга, мы выбрали Сьерра-Леоне и поплыли по
направлению к ней. "Глория" была уже сейчас так далеко, что по
правому борту видны были только ее мачты. Внезапно над
"Глорией" взвилось густое черное облако дыма, похожее на
какое-то чудовищное дерево. Несколько минут спустя раздался
взрыв, а когда дым рассеялся, "Глория Скотт" исчезла. Мы
немедленно направили лодку туда, где над водой все еще
поднимался легкий туман, как бы указывая место катастрофы.
Плыли мы томительно долго, и сперва нам показалось, что
уже поздно, что никого не удастся спасти. Разбитая лодка, масса
плетеных корзин и обломки, колыхавшиеся на волнах, указывали
место, где судно пошло ко дну, но людей не было видно, и мы,
потеряв надежду, хотели было повернуть обратно, как вдруг
послышался крик: "На помощь!" — и мы увидели вдали доску, а на
ней человека. Это был молодой матрос Хадсон. Когда мы втащили
его в лодку, он был до того измучен и весь покрыт ожогами, что
мы ничего не могли у него узнать.
Наутро он рассказал нам, что, как только мы отплыли,
Прендергаст и его шайка приступили к совершению казни над
пятерыми уцелевшими после свалки: двух караульных они
расстреляли и бросили за борт, не избег этой участи и третий
помощник капитана. Прендергаст своими руками перерезал горло
несчастному доктору. Только первый помощник капитана,
мужественный и храбрый человек, не дал себя прикончить. Когда
он увидел, что арестант с окровавленным ножом в руке
направляется к нему, он сбросил оковы, которые как-то ухитрился
ослабить, и побежал на корму.
Человек десять арестантов, вооруженных пистолетами,
бросились за ним и увидели, что он стоит около открытой
пороховой бочки, а в руке у него коробка спичек. На корабле
находилось сто человек, и он поклялся, что если только до него
пальцем дотронутся, все до одного взлетят на воздух. И в эту
секунду произошел взрыв. Хадсон полагал, что взрыв вернее всего
вызвала шальная пуля, выпущенная кем-либо из арестантов, а не
спичка помощника капитана. Какова бы ни была причина, "Глории
Скотт" и захватившему ее сброду пришел конец.
Вот, мой дорогой, краткая история этого страшного
преступления, в которое я был вовлечен. На другой день нас
подобрал бриг "Хотспур", шедший в Австралию. Капитана нетрудно
было убедить в том, что мы спаслись с затонувшего пассажирского
корабля. В Адмиралтействе транспортное судно "Глория Скотт"
сочли пропавшим; его истинная судьба так и осталась
неизвестной. "Хотспур" благополучно доставил нас в Сидней. Мы с
Ивансом переменили фамилии и отправились на прииски. На
приисках нам обоим легко было затеряться в той
многонациональной среде, которая нас окружала.
Остальное нет нужды досказывать. Мы разбогатели, много
путешествовали, а когда вернулись в Англию как богатые
колонисты, то приобрели имения. Более двадцати лет мы вели
мирный и плодотворный образ жизни и все надеялись, что наше
прошлое забыто навеки. Можешь себе представить мое состояние,
когда в моряке, который пришел к нам, я узнал человека,
подобранного в море! Каким-то образом он разыскал меня и Бедоза
и решил шантажировать нас. Теперь ты догадываешься, почему я
старался сохранить с ним мирные отношения, и отчасти поймешь
мой ужас, который еще усилился после того, как он, угрожая мне,
отправился к другой жертве".
Под этим неразборчиво, дрожащей рукой было написано:
"Бедоз написал мне шифром, что Хадсон рассказал все. Боже
милосердный, спаси нас!"
Вот что я прочитал в ту ночь Тревору-сыну. На мои взгляд
Уотсон, эта история полна драматизма. Мой друг был убит горем.
Он отправился на чайные плантации в Терай и там, как я слышал,
преуспел. Что касается моряка и мистера Бедоза, то со дня
получения предостерегающего письма ни о том, ни о другом не
было ни слуху ни духу. Оба исчезли бесследно. В полицию никаких
донесений не поступало, следовательно, Бедоз ошибся, полагая,
что угроза будет приведена в исполнение. Кто-то как будто видел
Хадсона мельком. Полиция решила на этом основании, что он
прикончил Бедоза и скрылся. Я же думаю, что все вышло как раз
наоборот: Бедоз, доведенный до отчаяния, полагая, что все
раскрыто, рассчитался наконец с Хадсоном и скрылся, не забыв
захватить с собой изрядную сумму денег. Таковы факты, доктор, и
если они когда-нибудь понадобятся вам для пополнения вашей
коллекции, то я с радостью предоставлю их в ваше распоряжение.
Перевод Г. Любимова
Артур Конан-Дойль. "Медные буки"
— Человек, который любит искусство ради искусства, —
заговорил Шерлок Холмс, отбрасывая в сторону страницу с
объявлениями из "Дейли телеграф", — самое большое удовольствие
зачастую черпает из наименее значительных и ярких его
проявлений. Отрадно заметить, что вы, Уотсон, хорошо усвоили
эту истину при изложении наших скромных подвигов, которые по
доброте своей вы решились увековечить и, вынужден
констатировать, порой пытаетесь приукрашивать, уделяете
внимание не столько громким делам и сенсационным процессам, в
коих я имел честь принимать участие, сколько случаям самим по
себе незначительным, но зато предоставляющим большие
возможности для дедуктивных методов мышления и логического
синтеза, что особенно меня интересует.
— Тем не менее, — улыбнулся я, — не смею утверждать,
что в моих записках вовсе отсутствует стремление к
сенсационности.
— Возможно, вы и ошибаетесь, — продолжал он, подхватив
щипцами тлеющий уголек и раскуривая длинную трубку вишневого
дерева, которая заменяла глиняную в те дни, когда он был
настроен скорее спорить, нежели размышлять, — возможно, вы и
ошибаетесь, стараясь приукрасить и оживить ваши записки вместо
того, чтобы ограничиться сухим анализом причин и следствий,
который единственно может вызывать интерес в том или ином деле.
— Мне кажется, в своих записках я отдаю вам должное, —
несколько холодно возразил я, ибо меня раздражало самомнение
моего друга, которое, как я неоднократно убеждался, было весьма
приметной чертой в его своеобразном характере.
— Нет, это не эгоизм и не тщеславие, — сказал он,
отвечая по привычке скорее моим мыслям, чем моим словам. —
Если я прошу отдать должное моему искусству, то это не имеет
никакого отношения ко мне лично, оно — вне меня. Преступление
— вещь повседневная. Логика — редкая. Именно на логике, а не
преступлении вам и следовало бы сосредоточиться. А у вас курс
серьезных лекций превратился в сборник занимательных рассказов.
Было холодное утро начала весны; покончив с завтраком, мы
сидели возле ярко пылавшего камина в нашей квартире на
Бейкер-стрит. Густой туман повис между рядами сумрачных домов,
и лишь окна напротив тусклыми, расплывшимися пятнами маячили в
темно-желтой мгле. У нас горел свет, и блики его играли на
белой скатерти и на посуде — со стола еще не убирали. Все утро
Шерлок Холмс молчал, сосредоточенно просматривая газетные
объявления, пока наконец, по-видимому, отказавшись от поисков и
пребывая не в лучшем из настроений, не принялся читать мне
нравоучения по поводу моих литературных занятий.
— В то же время, — после паузы продолжал он, попыхивая
своей длинной трубкой и задумчиво глядя в огонь, — вас вряд ли
можно обвинить в стремлении к сенсационности, ибо большинство
тех случаев, к которым вы столь любезно проявили интерес, вовсе
не представляет собой преступления. Незначительное происшествие
с королем Богемии, когда я пытался оказать ему помощь, странный
случай с Мэри Сазерлэнд, история человека с рассеченной губой и
случай со знатными холостяком — все это не может стать
предметом судебного разбирательства. Боюсь, однако, что,
избегая сенсационности, вы оказались в плену тривиальности.
— Может, в конце концов так и случилось, — ответил я, —
но методы, о которых я рассказываю, своеобразны и не лишены
новизны.
— Мой дорогой, какое дело публике, великой, но лишенной
наблюдательности публике, едва ли способной по зубам узнать
ткача или по большому пальцу левой руки — наборщика, до
тончайших оттенков анализа и дедукции? И тем не менее, даже
если вы банальны, я вас не виню, ибо дни великих дел сочтены.
Человек, или по крайней мере преступник, утратил
предприимчивость и самобытность. Что же касается моей скромной
практики, то я, похоже, превращаюсь в агента по розыску
утерянных карандашей и наставника молодых леди из пансиона для
благородных девиц. Наконец-то я разобрался, на что гожусь. А
полученное мною утром письмо означает, что мне пора приступить
к новой деятельности. Прочтите его. — И он протянул мне
помятый листок.
Письмо было отправлено из Монтегю-плейс накануне вечером.
"Дорогой мистер Холмс!
Мне очень хочется посоветоваться с вами по поводу
предложения занять место гувернантки. Если разрешите, я зайду к
вам завтра в половине одиннадцатого.
С уважением
Вайолет Хантер".
— Вы знаете эту молодую леди? — спросил я.
— Нет.
— Сейчас половина одиннадцатого.
— Да, а вот, не сомневаюсь, она звонит.
— Это дело может оказаться более интересным, нежели вы
предполагаете. Вспомните случай с голубым карбункулом, который
сначала вы сочли просто недоразумением, а потом он потребовал
серьезного расследования. Так может получиться и на этот раз.
— Что ж, будем надеяться! Наши сомнения очень скоро
рассеются, ибо вот и особа, о которой идет речь.
Дверь отворилась, и в комнату вошла молодая женщина. Она
была просто, но аккуратно одета, лицо у нее было смышленое,
живое, все в веснушках, как яичко ржанки, а энергичность,
которая чувствовалась в ее движениях, свидетельствовала о том,
что ей самой приходится пробивать себе дорогу в жизни.
— Ради Бога извините за беспокойство, — сказала она,
когда мой друг поднялся ей навстречу, — но со мной произошло
нечто настолько необычное, что я решила просить у вас совета. У
меня нет ни родителей, ни родственников, к которым я могла бы
обратиться.
— Прошу садиться, мисс Хантер. Буду счастлив помочь вам,
чем могу.
Я понял, что речь и манеры клиентки произвели на Холмса
благоприятное впечатление: Он испытующе оглядел ее с ног до
головы, а затем, прикрыв глаза и сложив вместе кончики пальцев,
приготовился слушать.
— В течение пяти лет я была гувернанткой в семье
полковника Спенса Манроу, но два месяца назад полковник получил
назначение в Канаду и забрал с собой в Галифакс и детей. Я
осталась без работы. Я давала объявления, сама ходила по
объявлениям, но все безуспешно. Наконец та небольшая сумма
денег, что мне удалось скопить, начала иссякать, и я просто ума
не приложу, что делать.
В Вест-Энде есть агентство по найму "Вестэуэй" — его все
знают, — и я взяла за правило заходить туда раз в неделю в
поисках чего-либо подходящего. Вестэуэй — фамилия владельца
этого агентства, в действительности же все дела вершит некая
мисс Стопер. Она сидит у себя в кабинете, женщины, которые ищут
работу, ожидают в приемной; их поочередно вызывают в кабинет, и
она заглядывая в свой гроссбух, предлагает им те или иные
вакансии.
По обыкновению и меня пригласили в кабинет, когда я зашла
туда на прошлой неделе, но на этот раз мисс Стопер была не
одна. Рядом с ней сидел толстый, претолстый человек с улыбчивым
лицом и большим подбородком, тяжелыми складками спускавшимся на
грудь, и сквозь очки внимательно разглядывал просительниц.
Стоило лишь мне войти, как он подскочил на месте и обернулся к
мисс Стопер.
— Подходит, — воскликнул он. — Лучшего и желать нельзя.
Грандиозно! Грандиозно!
Он, по-видимому, был в восторге и от удовольствия потирал
руки. На него приятно было смотреть: таким добродушным он
казался.
— Ищете место, мисс? — спросил он.
— Да, сэр.
— Гувернантки?
— Да, сэр.
— А сколько вы хотите получать?
— Полковник Спенс Манроу, у которого я служила, платил
мне четыре фунта в месяц.
— Вот это да! Самая что ни на есть настоящая
эксплуатация! — вскричал он, яростно размахивая пухлыми
кулаками. — Разве можно предлагать столь ничтожную сумму леди,
наделенной такой внешностью и такими достоинствами?
— Мои достоинства, сэр, могут оказаться менее
привлекательными, нежели вы полагаете, — сказала я. — Немного
французский, немного немецкий, музыка и рисование...
— Вот это да! — снова вскричал он. — Значит и говорить
не о чем. Кратко, в двух словах, вопрос вот в чем: обладаете ли
вы манерами настоящей леди? Если нет, то вы нам не подходите,
ибо речь идет о воспитании ребенка, который в один прекрасный
день может сыграть значительную роль в истории Англии. Если да,
то разве имеет джентльмен право предложить вам сумму,
выраженную менее, чем трехзначной цифрой? У меня, сударыня, вы
будете получать для начала сто фунтов в год.
Вы, конечно, представляете, мистер Холмс, что подобное
предложение показалось мне просто невероятным — я ведь
осталась совсем без средств. Однако джентльмен, прочитав
недоверие на моем лице, вынул бумажник и достал оттуда деньги.
— В моих обычаях также ссужать юным леди половину
жалованья вперед, — сказал он, улыбаясь на самый приятный
манер, так что глаза его превратились в две сияющие щелочки
среди белых складок лица, — дабы они могли оплатить мелкие
расходы во время путешествия и приобрести нужный гардероб.
"Никогда еще я не встречала более очаровательного и
внимательного человека", — подумалось мне. Ведь у меня уже
появились кое-какие долги, аванс был очень кстати, и все-таки
было что-то странное в этом деле, и, прежде чем дать согласие,
я попыталась разузнать об этом человеке побольше.
— А где вы живете, сэр? — спросила я.
— В Хемпшире. Чудная сельская местность. "Медные буки", в
пяти милях от Уинчестера. Место прекрасное, моя дорогая юная
леди, и дом восхитительный — старинный загородный дом.
— А мои обязанности, сэр? Хотелось бы знать, в чем они
состоят.
— Один ребенок, очаровательный маленький проказник, ему
только что исполнилось шесть лет. Если бы вы видели, как он
бьет комнатной туфлей тараканов! Шлеп! Шлеп! Шлеп! Не успеешь и
глазом моргнуть, а трех как не бывало.
Расхохотавшись, он откинулся на спинку стула, и глаза его
снова превратились в щелочки.
Меня несколько удивил характер детских забав, но отец
смеялся — я решила, что он шутит.
— Значит, мои обязанности — присматривать за ребенком?
— спросила я.
— Нет-нет, не только присматривать, не только, моя
дорогая юная леди! — вскричал он. — Вам придется также — я
уверен, вы и протестовать не будете, — выполнять кое-какие
поручения моей жены при условии, разумеется, если эти поручения
не будут унижать вашего достоинства. Немного, не правда ли?
— Буду рада оказаться вам полезной.
— Вот именно. Ну, например, речь пойдет о платье. Мы,
знаете ли, люди чудаковатые, но сердце у нас доброе. Если мы
попросим вас надеть платье, которое мы дадим, вы ведь не будете
возражать против нашей маленькой прихоти, а?
— Нет, — ответила я в крайнем удивлении.
— Или сесть там, где нам захочется? Это ведь не покажется
вам обидным?
— Да нет...
— Или остричь волосы перед приездом к нам?
Я едва поверила своим ушам. Вы видите, мистер Холмс, у
меня густые волосы с особым каштановым отливом. Их считают
красивыми. Зачем мне ни с того ни с сего жертвовать ими?
— Нет, это невозможно, — ответила я.
Он жадно глядел на меня своими глазками, и я заметила, что
лицо у него помрачнело.
— Но это — обязательное условие, — сказал он. —
Маленькая прихоть моей жены, а дамским капризам, как вам
известно, сударыня, следует потакать. Значит, вам не угодно
остричь волосы?
— Нет, сэр, не могу, — твердо ответила я.
— Что ж... Значит вопрос решен. Жаль, жаль, во всех
остальных отношениях вы нам вполне подходите. Мисс Стопер, в
таком случае мне придется познакомиться с другими юными леди.
Заведующая агентством все это время сидела, просматривая
свои бумаги и не проронив ни слова, но теперь она глянула на
меня с таким раздражением, что я поняла: из-за меня она
потеряла немалое комиссионное вознаграждение.
— Вы хотите остаться в наши списках? — спросила она.
— Если можно, мисс Стопер.
— Мне это представляется бесполезным, поскольку вы
отказались от очень интересного предложения, — резко заметила
она. — Не будем же мы из кожи лезть вон, чтобы подобрать для
вас такое место. Всего хорошего, мисс Хантер.
Она позвонила в колокольчик, и мальчик проводил меня
обратно в приемную.
Вернувшись домой — в буфете у меня было пусто, а на столе
— лишь новые счета, — я спросила себя, не поступила ли я
неосмотрительно. Что из того, что у этих людей есть какие-то
причуды и они хотят, чтобы исполнялись самые неожиданные их
капризы? Они ведь готовы платить за это. Много ли в Англии
гувернанток, получающих сотню в год? Кроме того, какой прок от
моих волос? Некоторым даже идет короткая стрижка, может, пойдет
и мне? На следующий день я подумала, что совершила ошибку, а
еще через день перестала в этом сомневаться. Я уже собиралась,
подавив чувство гордости, пойти снова в агентство, чтобы
узнать, не занято ли еще это место, как вдруг получаю письмо от
этого самого джентльмена. Вот оно, мистер Холмс, я прочту его.
"Медные буки", близ Винчестера.
Дорогая мисс Хантер!
Мисс Стопер любезно согласилась дать мне ваш адрес, и я
пишу вам из дома, желая осведомиться, не переменили ли вы свое
решение. Моя жена очень хочет, чтобы вы приехали к нам, — я
описал ей вас, и вы ей страшно понравились. Мы готовы платить
вам десять фунтов в месяц, то есть сто двадцать в год в
