расследовании сразу же запахло морем. Когда я заметил, что она
завязана распространенным морским узлом, что посылка была
отправлена из порта и что в мужском ухе сделан прокол для
серьги, а это чаще встречается у моряков, чем у людей
сухопутных, мне стало совершенно ясно, что всех актеров этой
трагедии надо искать поближе к кораблям и к морю.
Рассмотрев надпись на посылке, я обнаружил, что она
адресована мисс С. Кушинг. Самая старшая сестра была бы,
разумеется, просто мисс Кушинг, но хотя ее имя начинается на
"С", с этой же буквы могло начинаться имя и одной из двух
других. В таком случае расследование пришлось бы начинать
сначала, совсем на другой основе. Для того, чтобы выяснить это
обстоятельство, я и вернулся в дом. Я уже собирался заверить
мисс Кушинг, что, по-моему, здесь произошла ошибка, когда, как
вы, вероятно, помните, я внезапно умолк. Дело в том, что я
вдруг увидел нечто, страшно меня удивившее и в то же время
чрезвычайно сузившее поле нашего расследования.
Будучи медиком, Уотсон, вы знаете, что нет такой части
человеческого тела, которая была бы столь разнообразна, как
ухо. Каждое ухо, как правило, очень индивидуально и отличается
от всех остальных. В "Антропологическом журнале" за прошлый год
вы можете найти две мои статейки на эту тему. Поэтому я
осмотрел уши в коробке глазами специалиста и внимательно
отметил их анатомические особенности. Вообразите мое удивление,
когда, взглянув на мисс Кушинг, я понял, что ее ухо в точности
соответствует женскому уху, которое я только что изучал. О
совпадении не могло быть и речи. Передо мной была та же
несколько укороченная ушная раковина, с таким же широким
изгибом в верхней части, та же форма внутреннего хряща. Словом,
судя повеем важнейшим признакам, это было то же самое ухо.
Конечно, я сразу понял огромную важность этого открытия.
Ясно, что жертва находилась в кровном и, по-видимому, очень
близком родстве с мисс Кушинг. Я заговорил с ней о ее семье, и
вы помните, что она сразу сообщила нам ряд ценнейших
подробностей.
Во-первых, имя ее сестры Сара, и адрес ее до недавнего
времени был тот же самый, так что понятно, как произошла ошибка
и кому посылка предназначалась. Затем мы услышали об этом
стюарде, женатом на третьей сестре, и узнали, что одно время он
был очень дружен с мисс Сарой и та даже переехала в Ливерпуль,
чтобы быть ближе к Браунерам, но потом они поссорились. После
этой ссоры все отношения между ними прервались на несколько
месяцев, так что, если бы Браунер решил отправить посылку мисс
Саре, он, несомненно, послал бы ее по старому адресу.
И вот дело начало удивительным образом проясняться. Мы
узнали о существовании этого стюарда, человека
неуравновешенного, порывистого, — вы помните, что он бросил
превосходное, по-видимому, место, чтобы не покидать надолго
жену, — и к тому же запойного пьяницы. Мы имели основание
полагать, что его жена была убита и тогда же был убит какой-то
мужчина — очевидно, моряк. Конечно, в качестве мотива
преступления прежде всего напрашивалась ревность. Но почему эти
доказательства совершенного злодеяния должна была получить мисс
Сара Кушинг? Вероятно, потому, что за время своего пребывания в
Ливерпуле она сыграла важную роль в событиях, которые привели к
трагедии. Заметьте, что пароходы этой линии заходят в Белфаст,
Дублин и Уотерфорд; таким образом, если предположить, что
убийца — Браунер и что он сразу же сел на свой пароход
"Майский день", Белфаст — первое место, откуда он мог
отправить свою страшную посылку.
Но на этом этапе было возможно и другое решение, и, хотя я
считал его очень маловероятным, я решил проверить себя, прежде
чем двигаться дальше. Могло оказаться, что какой-нибудь
неудачливый влюбленный убил мистера и миссис Браунер и мужское
ухо принадлежит мужу. Против этой теории имелось много
серьезных возражений, но все же она была допустима. Поэтому я
послал телеграмму Элтару, моему другу из ливерпульской полиции,
и попросил его узнать, дома ли миссис Браунер и отплыл ли
мистер Браунер на "Майском дне". Затем мы с вами направились в
Уоллингтон к мисс Саре.
Прежде всего мне любопытно было посмотреть, насколько
точно повторяется у нее семейное ухо. Кроме того, она, конечно,
могла сообщить нам очень важные сведения, но я не слишком
надеялся, что она захочет это сделать. Она наверняка знала о
том, что произошло накануне, поскольку об этом шумит весь
Кройдон, и она одна могла понять, кому предназначалась посылка.
Если бы она хотела помочь правосудию, она вероятно, уже
связалась бы с полицией. Во всяком случае, повидать ее было
нашей прямой обязанностью, и мы пошли. Мы узнали, что известие
о прибытии посылки — ибо ее болезнь началась с того момента —
произвело на нее такое впечатление, что вызвало горячку. Таким
образом, окончательно выяснилось, что она поняла значение
посылки, но не менее ясно было и то, что нам придется некоторое
время подождать прежде чем она сможет оказать нам какое-то
содействие.
Однако мы не зависели от ее помощи. Ответы ждали нас в
полицейском участке, куда Элтар послал их по моей просьбе.
Ничто не могло быть убедительнее. Дом миссис Браунер стоял
запертый больше трех дней, и соседи полагали, что она уехала на
юг к своим родственникам. В пароходном агентстве было
установлено, что Браунер отплыл на "Майском дне", который, по
моим расчетам, должен появиться на Темзе завтра вечером. Когда
он прибудет, его встретит туповатый, но решительный Лестрейд, и
я не сомневаюсь, что мы узнаем все недостающие подробности.
Шерлок Холмс не обманулся в своих ожиданиях. Два дня
спустя он получил объемистый конверт, в котором была короткая
за писка от сыщика и отпечатанный на машинке документ,
занимавший несколько страниц большого формата.
— Ну вот, Лестрейд поймал его, — сказал Холмс, взглянув
н меня. — Вероятно, вам будет интересно послушать, что он
пишет.
"Дорогой мистер Холмс!
Согласно плану, который мы выработали с целью проверки
наших предположений (это "мы" великолепно, правда, Уотсон?), я
отправился вчера в шесть часов вечера в Альберт-док и взошел на
борт парохода "Майский день", курсирующего на линии Ливерпуль
— Дублин — Лондон. Наведя справки, я узнал, что стюард по
имени Джеймс Браунер находится на борту и во время рейса вел
себя так странно, что капитан был вынужден освободить его от
его обязанностей. Сойдя вниз, где находилась его койка, я
увидел, что он сидит на сундуке, обхватив голову руками и
раскачиваясь из стороны в сторону. Это большой, крепкий парень,
чисто выбритый и очень смуглый — немного похож на Олдриджа,
который помогал нам в деле с мнимой прачечной. Когда он
услышал, что мне нужно, он вскочил на ноги, и я поднес свисток
к губам, чтобы позвать двух человек из речной полиции, которые
стояли за дверью; но он словно бы совсем обессилел и без
всякого сопротивления дал надеть на себя наручники. Мы
отправили его в участок и захватили его сундук, надеясь
обнаружить в нем какие-нибудь вещественные доказательства; но
за исключением большого острого ножа, который есть почти у
каждого моряка, мы не нашли ничего, что вознаградило бы наши
старания. Однако выяснилось, что нам не нужны никакие
доказательства, потому что, когда его привели к инспектору, он
пожелал сделать заявление, которое, разумеется, записывал наш
стенографист. Мы отпечатали три экземпляра, один из которых я
прилагаю. Дело оказалось, как я всегда и думал, исключительно
простым, но я благодарен Вам за то, что Вы помогли мне его
расследовать. С сердечным приветом
Искренне Ваш
Дж. Лестрейд"
— Хм! Это действительно было очень простое расследование,
— заметил Холмс, — но едва ли оно представлялось ему таким
вначале, когда он обратился к нам. Однако давайте посмотрим,
что говорит сам Джим Браунер. Вот его заявление, сделанное
инспектору Монтгомери в Шедуэллском полицейском участке, — по
счастью, запись стенографическая.
"Хочу ли я что-нибудь сказать? Да, я много чего хочу
сказать. Все хочу выложить, начистоту. Вы можете повесить меня
или отпустить — мне плевать. Говорю вам, я с тех пор ни на
минуту не мог заснуть; наверно, если я и засну теперь, так
только вечным сном. Иногда его лицо стоит передо мной, а чаще
— ее. Все время так. Он смотрит хмуро, злобно, а у нее лицо
такое удивленное. Ах, бедная овечка, как же ей было не
удивляться, когда она прочла смерть на лице, которое всегда
выражало одну только любовь к ней.
Но это все Сара виновата, и пусть проклятие человека,
которому она сломала жизнь, падет на ее голову и свернет кровь
в ее жилах! Не думайте, что я оправдываюсь. Я знаю, я снова
начал пить, вел себя, как скотина. Но она простила бы меня, она
льнула бы ко мне, как веревка к блоку, если бы эта женщина не
переступила нашего порога. Ведь Сара Кушинг любила меня — в
этом все дело, — она любила меня, пока ее любовь не
превратилась в смертельную ненависть, когда она узнала, что
след моей жены в грязи значит для меня больше, чем все ее тело
и душа.
Их было три сестры. Старшая была просто хорошая женщина,
вторая — дьявол, а третья — ангел. Когда я женился, Саре было
тридцать три, а Мэри — двадцать девять. Мы зажили своим домом
и счастливы были не знаю как, и во всем Ливерпуле, не было
женщины лучше моей Мэри. А потом мы пригласили Сару на
недельку, и неделька превратилась в месяц, а дальше — больше,
так что она стала членом нашей семьи.
Тогда я ходил в трезвенниках, мы понемножку откладывали и
жили припеваючи. Боже мой, кто бы мог подумать, что все так
кончится? Кому это могло прийти в голову?
Я обычно приезжал домой на субботу и воскресенье, а
иногда, если пароход задерживался для погрузки, я бывал
свободен по целой неделе, поэтому довольно часто видел свою
свояченицу Сару. Была она ладная, высокая, черноволосая,
быстрая и горячая, с гордо закинутой головой, а в глазах у нее
вспыхивали искры как из-под кремня. Но я даже и не думал о нем,
когда крошка Мэри была рядом, вот Бог мне свидетель.
Иногда мне казалось, что ей нравится сидеть со мной вдвоем
или вытаскивать меня на прогулку, да я не придавал этому
значения. Но однажды вечером у меня открылись глаза. Я пришел с
парохода; жены не было, но Сара была дома. "Где Мэри?" —
спросил я. "О, пошла платить по каким-то счетам". От нетерпения
я принялся мерять шагами комнату. "Джим, неужели ты и пяти
минут не можешь быть счастлив без Мэри? — спросила она. —
Плохи мои дела, если моя компания не устраивает тебя даже на
такое короткое время". "Да будет тебе, сестрица", — сказал я и
ласково протянул ей руку, а она схватила ее обеими руками,
такими горячими, точно она была в жару. Я посмотрел ей в глаза
и все там прочел. Она могла ничего не говорить, да и я тоже. Я
нахмурился и отдернул руку. Она молча постояла рядом со мной,
потом подняла руку и похлопала меня по плечу. "Верный старый
Джим!" — сказала она и с легким смешком, словно издеваясь надо
мной, выбежала из комнаты.
И вот с этого времени Сара возненавидела меня всей душой,
а она такая женщина, которая умеет ненавидеть. Я был дурак, что
позволил ей остаться у нас, — пьяный дурак, но я ни слова не
сказал Мэри, потому что это ее огорчило бы. Все шло почти как
прежде, но через некоторое время я начал замечать, что Мэри как
будто изменилась. Она всегда была такой доверчивой и
простодушной, а теперь стала странная и подозрительная и все
допытывалась, где я бываю, и что делаю, и от кого получаю
письма, и что у меня в карманах, прочие такие глупости. С
каждым днем она становилась все чуднее и раздражительнее, и мы
то и дело ссорились из-за пустяков. Я не знал, что и думать.
Сара теперь избегала меня, но с Мэри они были просто
неразлучны. Сейчас-то я понимаю, как она интриговала и
настраивала мою жену против меня, но в то время я был слеп, как
крот. Потом я снова запил, но этого бы не было, если бы Мэри
оставалась прежней. Теперь у нее появилась причина чувствовать
ко мне отвращение, и пропасть между нами стала увеличиваться. А
потом появился этот Алек Фэрберн, и все покатилось к чертям.
Сперва он пришел в мой дом из-за Сары, но скоро стал
ходить уже к нам, — он умел расположить к себе человека и без
труда всюду заводил друзей. Лихой был малый, развязный, такой
щеголеватый, кудрявый; объехал полсвета и умел рассказать о
том, что повидал. Я не спорю, в компании он был парень что надо
и для матроса на редкость учтив: видно, было время, когда он
больше торчал на мостике, чем на баке. Он то и дело забегал к
нам, и за весь этот месяц мне ни разу не пришло в голову, что
его мягкость и обходительность могут довести до беды. Наконец
кое-что показалось мне подозрительным, и с той поры я уже не
знал покоя.
Это была просто мелочь. Я неожиданно вошел в гостиную и,
переступая через порог, заметил радость на лице жены. Но когда
она увидела, кто идет, оживление исчезло с ее лица, и она
отвернулась с разочарованным видом. Этого было для меня
достаточно. Мои шаги она могла спутать только с шагами Алека
Фэрберна. Попадись он мне тогда, я бы его убил на месте, потому
что я всегда теряю голову, когда выхожу из себя. Мэри увидела
дьявольский огонь в моих глазах, бросилась ко мне, схватила
меня за рукав и кричит: "Не надо, Джим, не надо!" "Где Сара?"
— спросил я. "На кухне", — ответила она. "Сара, — сказал я,
входя в кухню, — чтоб ноги этого человека здесь больше не
было". "Почему?" — спросила она. "Потому что я так сказал".
"Вот как! — сказала она. — Если мои друзья недостаточно
хороши для этого дома, тогда и я для него недостаточно хороша".
"Ты можешь делать что хочешь, — сказал я, — но если Фэрберн
покажется здесь снова, я пришлю тебе его ухо в подарок".
Наверное, мое лицо испугало ее, потому что она не ответила ни
слова и в тот же вечер от нас уехала.
Я не знаю, от одной ли злости она делала все это или
думала поссорить меня с женой, подбивая ее на измену. Во всяком
случае, она сняла дом через две улицы от нас и стала сдавать
комнаты морякам. Фэрберн обычно жил там, и Мэри ходила туда
пить чай со своей сестрой и с ним. Часто она там бывала или
нет, я не знаю, но однажды я выследил ее, и, когда я ломился в
дверь, Фэрберн удрал, как подлый трус, перепрыгнув через заднюю
стену сада. Я пригрозил жене, что убью ее, если еще раз увижу
их вместе, и повел ее домой, а она всхлипывала, дрожала и
бледная была, как бумага. Между нами теперь не оставалось уже и
следа любви. Я видел, что она ненавидит меня и боится, и, когда
от этой мысли я снова принимался пить, она вдобавок презирала
меня.
Тем временем Сара убедилась, что в Ливерпуле ей не
заработать на жизнь, и уехала, как я понял, к своей сестре в
Кройдон, а у нас дома все продолжалось по-старому. И вот
наступила последняя неделя когда случилась эта беда и пришла
моя погибель.
Дело было так. Мы ушли на "Майском дне" в семидневный
рейс, но большая бочка с грузом отвязалась и пробила переборку,
так что нам пришлось вернуться в порт на двенадцать часов. Я
сошел на берег и отправился домой, думая, каким сюрпризом это
будет для моей жены, и надеясь, что, может, она обрадуется,
увидев меня так скоро. С этой мыслью я повернул на нашу улицу,
и тут мимо меня проехал кэб, в котором сидела она рядом с
Фэрберном; оба они болтали, и смеялись и даже не думали обо
мне, а я стоял и глядел на них с тротуара.
Правду вам говорю, даю слово, с той минуты я был сам не
свой, и как вспомню — все это кажется мне туманным сном.
Последнее время я много пил и от всего вместе совсем свихнулся.
В голове моей и сейчас что-то стучит, как клепальный молоток,
но в то утро у меня в ушах шумела и гудела целая Ниагара.
Я погнался за кэбом. В руке у меня была тяжелая дубовая
палка, и говорю вам: я сразу потерял голову. Но пока я бежал, я
решил быть похитрее и немного отстал, чтобы видеть их, но
самому не попадаться им на глаза. Вскоре они остановились у
вокзала. Возле кассы была большая толпа, так что я подошел к
ним совсем близко, но они меня не видели. Они взяли билеты до
Нью-Брайтона. Я тоже, только сел на три вагона дальше. Когда мы
приехали, они пошли по набережной, а я — в какой-нибудь сотне
ярдов следом за ними. Наконец я увидел, что они берут лодку и
собираются ехать кататься, потому что день был очень жаркий, и
они, конечно, решили, что на воде будет прохладнее.
Теперь их словно отдали мне в руки. Стояла легкая дымка, и
видимость не превышала нескольких сот ярдов. Я тоже взял лодку
и поплыл за ними. Я смутно видел их впереди, но они шли почти с
такой же скоростью, как я, и успели, должно быть, отъехать от
берега на добрую милю, прежде чем я догнал их. Дымка окружала
нас, словно завеса. О Господи, я не забуду, какие у них стали
лица, когда они увидели, кто был в лодке, которая к ним
приближалась. Она вскрикнула не своим голосом. А он стал
ругаться, как сумасшедший, и тыкать в меня веслом: должно быть,
в моих глазах он увидел смерть. Я увернулся и нанес ему удар
палкой — голова его раскололась, как яйцо. Ее я, может быть, и
пощадил бы, несмотря на все мое безумие, но она обвила его
руками, заплакала и стала звать его "Алек". Я ударил еще раз, и
она упала рядом с ним. Я был как дикий зверь, почуявший кровь.
Если бы Сара была там, клянусь Богом, и она бы пошла за ними. Я
вытащил нож и... ну ладно, хватит. Мне доставляло какую-то
жестокую радость думать, что почувствует Сара, когда получит
это и увидит, чего она добилась. Потом я привязал тела к лодке,
проломил доску и подождал, пока они не утонули. Я был уверен,
что хозяин лодки подумает, будто они заблудились в тумане и их
унесло в море. Я привел себя в порядок, причалил к берегу,
вернулся на свой корабль, и ни одна душа не подозревала о
случившемся. Ночью я приготовил посылку для Сары Кушинг, а на
другой день отправил ее из Белфаста.
Теперь вы знаете всю правду. Вы можете повесить меня или
сделать со мной что хотите, но не сможете наказать меня так,
как я уже наказан. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу эти два
лица — они все смотрят на меня, как смотрели тогда, когда моя
лодка выплыла из тумана. Я убил их быстро, а они убивают меня
медленно; еще одна такая ночь, и к утру я либо сойду с ума,
либо умру. Вы не посадите меня в одиночку, сэр? Умоляю вас, не
делайте этого, и пусть с вами обойдутся в ваш последний день
так же, как вы сейчас обойдетесь со мной".
— Что же это значит, Уотсон? — мрачно спросил Холмс,
откладывая бумагу. — Каков смысл этого круга несчастий,
насилия и ужаса? Должен же быть какой-то смысл, иначе
получается, что нашим миром управляет случай, а это немыслимо.
Так каков же смысл? Вот он, вечный вопрос, на который
человеческий разум до сих пор не может дать ответа.
Примечания
1 Фокус, выдумка (франц.).
2 Гордон, Чарльз Джордж (1833 — 1885) — английский
генерал. В начале 1884 года был послан английским
правительством для подавления махдистского освободительного
восстания в Судане и в январе 1885 года был убит при взятии
повстанцами Хартума.
3 Бичер, Генри Уорд (1813 — 1887) — американский
священник, брат Г. Бичер-Стоу — автора "Хижины дяди Тома".
Сторонник женского равноправия, противник рабства. В 1863 году
приезжал в Англию с циклом лекций об освобождении негров.
4 Пригород Лондона.
Перевод В. Ашкенази
Артур Конан-Дойль. Установление личности
— Мой дорогой друг, жизнь несравненно причудливее, чем
все, что способно создать воображение человеческое, — сказал
Шерлок Холмс, когда мы с ним сидели у камина в его квартире на
Бейкер-стрит. — Нам и в голову не пришли бы многие вещи,
которые в действительности представляют собою нечто совершенно
банальное. Если бы мы с вами могли, взявшись за руки, вылететь
из окна и, витая над этим огромным городом, приподнять крыши и
заглянуть внутрь домов, то по сравнению с открывшимися нам
необычайными совпадениями, замыслами, недоразумениями,
непостижимыми событиями, которые, прокладывая себе путь сквозь
многие поколения, приводят к совершенно невероятным
результатам, вся изящная словесность с ее условностями и
заранее предрешенными развязками показалась бы нам плоской и
тривиальной.
— И все же вы меня не убедили, — отвечал я. — Дела, о
которых мы читаем в газетах, как правило, представлены в
достаточно откровенном и грубом виде. Натурализм в полицейских
отчетах доведен до крайних пределов, но это отнюдь не значит,
что они хоть сколько-нибудь привлекательны или художественны.
— Для того, чтобы добиться подлинно реалистического
эффекта, необходим тщательный отбор, известная сдержанность, —
заметил Холмс. — А этого как раз и не хватает в полицейских
отчетах, где гораздо больше места отводится пошлым сентенциям
мирового судьи, нежели подробностям, в которых для
внимательного наблюдателя и содержится существо дела. Поверьте,
нет ничего более неестественного, чем банальность.
Я улыбнулся и покачал головой.
— Понятно, почему вы так думаете. Разумеется, находясь в
положении неофициального консультанта и помощника вконец
запутавшихся в своих делах обитателей трех континентов, вы
постоянно имеете дело со всевозможными странными и
фантастическими явлениями. Но давайте устроим практическое
испытание, посмотрим, например, что написано здесь, — сказал
я, поднимая с полу утреннюю газету. — Возьмем первый
попавшийся заголовок: "Жестокое обращение мужа с женой". Далее
следует полстолбца текста, но я, и не читая, уверен, что все
это хорошо знакомо. Здесь, без сомнения, фигурирует другая
женщина, пьянство, колотушки, синяки, полная сочувствия сестра
или квартирная хозяйка. Даже бульварный писака не смог бы
придумать ничего грубее.
— Боюсь, что ваш пример неудачен, как и вся ваша
аргументация, — сказал Холмс, заглядывая в газету. — Это —
дело о разводе Дандеса, и случилось так, что я занимался
выяснением некоторых мелких обстоятельств, связанных с ним. Муж
был трезвенником, никакой другой женщины не было, а жалоба
заключалась в том, что он взял привычку после еды вынимать
искусственную челюсть и швырять ею в жену, что, согласитесь,
едва ли придет в голову среднему новеллисту. Возьмите понюшку
табаку, доктор, и признайтесь, что я положил вас на обе лопатки
с вашим примером.
Он протянул мне старинную золотую табакерку с большим
аметистом на крышке. Великолепие этой вещицы настолько не
вязалось с простыми и скромными привычками моего друга, что я
не мог удержаться от замечания по этому поводу.
— Да, я совсем забыл, что мы с вами уже несколько недель
не виделись, — сказал он. — Это небольшой сувенир от короля
Богемии в благодарность за мою помощь в деле с письмами Ирен
Адлер.
— А кольцо? — спросил я, взглянув на великолепный
бриллиант, блестевший у него на пальце.
— Подарок голландской королевской фамилии; но это дело
настолько деликатное, что я не имею права довериться даже вам,
хотя вы любезно взяли на себя труд описать некоторые из моих
скромных достижений.
— А сейчас у вас есть на руках какие-нибудь дела? — с
интересом спросил я.
— Штук десять — двенадцать, но ни одного интересного. То
есть все они по-своему важные, но для меня интереса не
представляют. Видите ли, я обнаружил, что именно незначительные
дела дают простор для наблюдений, для тонкого анализа причин и
следствий, которые единственно и составляют всю прелесть
расследования. Крупные преступления, как правило, очень просты,
ибо мотивы серьезных преступлений большею частью очевидны. А
среди этих дел ничего интересного нет, если не считать одной
весьма запутанной истории, происшедшей в Марселе. Не исключено,
однако, что не пройдет и нескольких минут, как у меня будет
дело позанятнее, ибо, мне кажется, я вижу одну из моих
клиенток.
Говоря это, он встал с кресла и, подойдя к окну, смотрел
на тихую, серую лондонскую улицу. Взглянув через его плечо, я
увидел на противоположной стороне крупную женщину в тяжелом
меховом боа, с большим мохнатым красным пером на кокетливо
сдвинутой набок широкополой шляпе. Из-под этих пышных доспехов
она нерешительно поглядывала на наши окна, то и дело порываясь
вперед и нервно теребя застежку перчатки.
Внезапно, как пловец, бросающийся в воду, она кинулась
через улицу, и мы услышали резкий звонок.
— Знакомые симптомы, — сказал Холмс, швыряя в камин
окурок. — Нерешительность, у дверей всегда свидетельствует о
сердечных делах. Она хочет попросить совета, но боится: дело,
очевидно, слишком щекотливое. Но и здесь бывают разные оттенки.
Если женщину глубоко оскорбили, она уже не колеблется и, как
правило, обрывает звонок. В данном случае тоже можно
предположить любовную историю, однако эта девица не столько
рассержена, сколько встревожена или огорчена. А вот и она.
Сейчас все наши сомнения будут разрешены.
В эту минуту в дверь постучали, и мальчик в форменной
куртке с пуговицами доложил о прибытии мисс Мэри Сазерлэнд,
между тем как сама эта дама возвышалась позади его маленькой
черней фигурки, словно торговый корабль в полной оснастке,
идущий вслед за крохотным лоцманским ботом. Шерлок Холмс
приветствовал гостью с присущей ему непринужденной учтивостью,
затем закрыл дверь и, усадив ее в кресло, оглядел пристальным и
вместе с тем характерным для него рассеянным взглядом.
— Вы не находите, — сказал он, — что при вашей
близорукости утомительно так много писать на машинке?
— Вначале я уставала, но теперь печатаю слепым методом,
— ответила она. Затем, вдруг вникнув в смысл его слов, она
вздрогнула и со страхом взглянула на Холмса. На ее широком
добродушном лице выразилось крайнее изумление.
— Вы меня знаете, мистер Холмс? — воскликнула она. —
Иначе откуда вам все это известно?
— Неважно, — засмеялся Холмс. — Все знать — моя
профессия. Быть может, я приучился видеть то, чего другие не
замечают. В противном случае, зачем вам было бы приходить ко
мне за советом?
— Я пришла потому, что слышала о вас от миссис Этеридж,
мужа которой вы так быстро отыскали, когда все, и даже полиция,
считали его погибшим. О, мистер Холмс, если бы вы так же
помогли и мне! Я не богата, но все же имею ренту в сто фунтов в
год и, кроме того, зарабатываю перепиской на машинке, и я
готова отдать все, только бы узнать, что сталось с мистером
Госмером Эйнджелом.
— Почему вы так торопились бежать ко мне за советом? —
спросил Шерлок Холмс, сложив кончики пальцев и глядя в потолок.
На простоватой физиономии мисс Мэри Сазерлэнд снова
появился испуг.
— Да, я действительно прямо-таки вылетела из дома, —
сказала она. — Меня разозлило равнодушие, с каким мистер
Уиндибенк, то есть мой отец, отнесся к этому делу. Он не хотел
идти ни в полицию, ни к вам, ничего не желает делать, только
знает твердить, что ничего страшного не случилось, вот я и не
вытерпела, кое-как оделась и прямо к вам.
— Ваш отец? — спросил Холмс. — Скорее, ваш отчим. Ведь
у вас разные фамилии.
— Да, отчим. Я называю его отцом, хотя это смешно — он
всего на пять лет и два месяца старше меня.
— А ваша матушка жива?
— О да, мама жива и здорова. Не очень-то я была довольна,
когда она вышла замуж, и так скоро после смерти папы, причем он
лет на пятнадцать ее моложе. У папы была паяльная мастерская на
Тоттенхем-Корт-роуд — прибыльное дельце, и мама продолжала
вести его с помощью старшего мастера мистера Харди. Но мистер
Уиндибенк заставил ее продать мастерскую: ему, видите ли, не к
лицу, — он коммивояжер по продаже вин. Они получили четыре
тысячи семьсот фунтов вместе с процентами, хотя отец, будь он в
живых, выручил бы гораздо больше.
Я думал, что Шерлоку Холмсу надоест этот бессвязный
рассказ, но он, напротив, слушал с величайшим вниманием.
— И ваш личный доход идет с этой суммы? — спросил он.
— О нет, сэр! У меня свое состояние, мне оставил
наследство дядя Нэд из Окленда. Капитал в новозеландских
бумагах, четыре с половиной процента годовых. Всего две с
половиною тысячи фунтов, но я могу получать только проценты.
— Все это очень интересно, — сказал Холмс. — Получая
сто фунтов в год и прирабатывая сверх того, вы, конечно, имеете
возможность путешествовать и позволять себе другие развлечения.
Я считаю, что на доход в шестьдесят фунтов одинокая дама может
жить вполне безбедно.
— Я могла бы обойтись меньшим, мистер Холмс, но вы ведь
сами понимаете, что я не хочу быть обузой дома и, пока живу с
ними, отдаю деньги в семью. Разумеется, это только временно.
Мистер Уиндибенк каждый квартал получает мои проценты и отдает
их маме, а я отлично живу перепиской на машинке. Два пенса за
страницу, и частенько мне удается писать по пятнадцать —
двадцать страниц в день.
— Вы очень ясно обрисовали мне все обстоятельства, —
сказал Холмс. — Позвольте представить вам моего друга, доктора
