— Знаете, Уотсон, пожалуй, мне снова придется взяться за
трубку и снова вызвать ваши справедливые упреки, — сказал он.
— С вашего разрешения, господа, мы вернемся домой, ибо я не
рассчитываю найти здесь что-то новое. Я проанализирую все
известные факты, мистер Тридженнис, и если мне что-нибудь
придет в голову, немедленно извещу вас и священника. А пока
позвольте пожелать вам всего доброго.
Вернувшись в Полду-коттедж, Холмс погрузился в
сосредоточенное молчание. Он сидел с ногами в глубоком кресле,
весь окутанный голубыми клубами табачного дыма; его черные
брови сошлись к переносице, лоб перерезала морщина, глаза на
изможденном лице аскета уставились в одну точку. После долгих
раздумий он отбросил трубку и вскочил.
— Ничего не выходит, Уотсон! — рассмеялся он. —
Пойдемте-ка лучше побродим и поищем кремневые стрелы. Скорее мы
найдем их, чем ключ к этой загадке. Заставлять мозг работать,
когда для этой работы нет достаточного материала, — все равно,
что перегревать мотор. Он разлетится вдребезги. Морской воздух,
солнце и терпение — вот что нам нужно, Уотсон, а остальное
приложится.
— Теперь давайте спокойно обсудим наше положение, Уотсон,
— продолжал он, когда мы шли по тропинке над обрывом. — Нужно
твердо усвоить хотя бы то, что нам известно, для того чтобы
поставить на место новые факты, когда они появятся. Уговоримся,
во-первых, что дьявольские козни тут ни при чем. Выбросим это
из головы. Отлично. Зато перед нами три несчастные жертвы
некоего намеренного или невольного преступления, совершенного
человеком. Будем исходить из этого. Идем дальше: когда это
случилось? Если верить Мортимеру Тридженнису, то, очевидно,
сразу же после его ухода. Это очень важно. Вероятно, все
произошло в следующие несколько минут. Карты еще на столе.
Хозяева в это время обычно ложатся спать. Но они продолжают
сидеть, даже не отодвинув стулья. Итак, повторяю: это произошло
немедленно после его ухода и никак не позже одиннадцати часов
вечера.
Проследим теперь, насколько возможно, что делал Мортимер
Тридженнис, выйдя из комнаты. Это совсем нетрудно, и он как
будто вне подозрений. Вы хорошо знакомы с моими методами и,
конечно, догадались, что довольно-таки неуклюжая уловка с
лейкой понадобилась мне для того, чтобы получить ясный
отпечаток его ноги. На сыром песке она отпечаталась прекрасно.
Вчера вечером, как вы помните, тоже было сыро, и я легко
проследил его путь. Судя по всему, он быстро пошел к дому
священника.
Раз Мортимер Тридженнис исчезает со сцены, значит, перед
игроками в карты появляется кто-то другой; кто же это и как ему
удалось вызвать такой ужас? Миссис Портер отпадает. Она явно ни
при чем. Можно ли доказать, что некто прокрался из сада к окну
и своим появлением добился такого трагического исхода?
Единственное указание на это исходит опять-таки от Мортимера
Тридженниса, который говорил, что его брат заметил какое-то
движение в саду. Это странно, потому что вечер был темный, шел
дождь, и если тот, кто собирался напугать этих людей, хотел,
чтобы его заметили, он должен был прижаться лицом к оконному
стеклу. А под окном широкая цветочная грядка — и ни одного
отпечатка ног. Трудно вообразить, как мог незнакомец при этих
обстоятельствах произвести столь жуткое впечатление; к тому же
мы не находим подходящего мотива для такого необъяснимого
поступка. Вы улавливаете наши трудности, Уотсон?
— Еще бы! — убежденно отвечал я.
— И все-таки, если у нас появятся новые данные, мы
преодолеем эти трудности. По-моему, в ваших необъятных архивах,
Уотсон, найдется много таких же неясных случаев. Тем не менее
отложим дело пока не получим более точных сведений, и закончим
утро поисками неолитического человека.
Кажется, я уже говорил, что мой друг обладал
исключительной способностью совершенно отключаться от
какого-либо дела, но никогда я не поражался ей больше, чем в то
весеннее утро в Корнуэлле, когда часа два кряду он толковал о
кельтах, кремневых наконечниках и черепках так беззаботно,
будто зловещей тайны не было и в помине. И только вернувшись
домой, мы обнаружили, что нас ждет посетитель, сразу же
вернувший нас к действительности. У него не было нужды
представляться нам. Гигантская фигура, огрубевшее, иссеченное
морщинами лицо, горящие глаза, орлиный нос, седеющая голова,
почти достающая до потолка, золотистая борода с проседью,
пожелтевшая у губ от неизменной сигары, — эти приметы были
отлично известны и в Лондоне и в Африке и могли принадлежать
лишь одному человеку — доктору Леону Стерндейлу,
прославленному исследователю и охотнику на львов.
Мы слышали, что он живет где-то поблизости, и не раз
замечали на торфяных болотах его могучую фигуру. Однако он не
стремился к знакомству с нами, да и нам это не приходило в
голову, потому что мы знали, что именно любовь к уединению
побуждает его проводить большую часть времени между
путешествиями в маленьком домике, скрытом в роще у
Бичем-Эраэнс. Там он жил в полном одиночестве, окруженный
книгами и картами, сам занимался своим несложным хозяйством и
совершенно не интересовался делами соседей. Поэтому меня
удивила горячность, с которой он расспрашивал Холмса, удалось
ли ему разгадать хоть что-нибудь в этой непостижимой тайне.
— Полиция в тупике, — сказал он, — но, может быть, ваш
богатый опыт подскажет какое-нибудь приемлемое объяснение? Я
прошу вас довериться мне потому, что за время моих частых
наездов сюда я близко познакомился с семьей Тридженнисов, они
даже приходятся мне родственниками со стороны матери, здешней
уроженки. Вы сами понимаете, что их ужасная судьба потрясла
меня. Должен сказать вам, что я направлялся в Африку и уже был
в Плимуте, когда сегодня утром узнал об этом событии, и туг же
вернулся, чтобы помочь расследованию.
Холмс поднял брови.
— Из-за этого вы пропустили пароход?
— Поеду следующим.
— Бог мой, вот это дружба!
— Я же сказал, что мы родственники.
— Да, помню... по материнской линии. Багаж уже был на
борту?
— Не весь, большая часть еще оставалась в гостинице.
— Понимаю. Но не могла ведь эта новость попасть в
плимутские газеты сегодня утром?
— Нет, сэр. Я получил телеграмму.
— Позвольте узнать, от кого?
Исхудалое лицо исследователя потемнело.
— Вы слишком любознательны, мистер Холмс.
— Такова моя профессия.
Доктор Стерндейл с трудом обрел прежнее спокойствие.
— Не вижу основания скрывать это от вас, — сказал он. —
Телеграмму прислал мистер Раундхэй, священник.
— Благодарю вас, — отозвался Холмс. — Что касается
вашего вопроса, то я могу ответить, что мне еще не вполне ясна
суть дела, но я твердо рассчитываю добиться истины. Вот пока и
все.
— Не могли бы вы сказать, подозреваете ли вы кого-нибудь?
— На это я вам не могу ответить.
— В таком случае я пришел напрасно, не стану задерживать
вас более.
Знаменитый путешественник большими шагами вышел из нашего
домика, изрядно раздосадованный; вслед за ним ушел и Холмс. Он
пропадал до самого вечера, а когда вернулся, вид у него был
усталый и недовольный, и я понял, что розыски не увенчались
успехом. Его ждала телеграмма, он пробежал ее и бросил в камин.
— Это из Плимута, Уотсон, из гостиницы, — пояснил он. —
Я узнал у священника, как она называется, и телеграфировал
туда, чтобы проверить слова доктора Стерндейла. Он
действительно ночевал там сегодня, и часть его багажа
действительно ушла в Африку; сам же он вернулся, чтобы
присутствовать при расследовании. Что скажете, Уотсон?
— Видимо, его очень интересует это дело.
— Да, очень. Вот нить, которую мы еще не схватили, а ведь
она может вывести нас из лабиринта. Бодритесь, Уотсон, я
уверен, что мы знаем далеко не все. Когда мы узнаем больше, все
трудности останутся позади.
Я никак не предполагал ни того, что слова Холмса сбудутся
так скоро, ни того, каким странным и жутким окажется наше новое
открытие, повернувшее розыски в совершенно ином направлении.
Утром, когда я брился, я услышал стук копыт и, выглянув из
окна, увидел двуколку, которая во всю прыть неслась по дороге.
У наших ворот лошадь стала, из двуколки выпрыгнул наш
друг-священник и со всех ног помчался по садовой дорожке. Холмс
был уже готов, и мы с ним поспешили навстречу.
От волнения наш гость не мог говорить, но в конце концов,
тяжело дыша и захлебываясь, он выкрикнул:
— Мы под властью дьявола, мистер Холмс! Мой несчастный
приход под властью дьявола! — задыхался он. — Там поселился
сам Сатана! Мы в его руках! — Он приплясывал на месте от
возбуждения, и это было бы смешно, если бы не его посеревшее
лицо и безумные глаза. И тут он выпалил свои ужасные новости:
— Мистер Мортимер Тридженнис умер сегодня ночью точно так
же, как его сестра!
Холмс мгновенно вскочил, полный энергии.
— Хватит места в вашей двуколке?
— Да!.
— Уотсон, завтрак позже! Мистер Раундхэй, мы готовы!
Скорей, скорей, пока там ничего не тронуто!
Мортимер Тридженнис занимал в доме священника две угловые
комнаты, расположенные обособленно, одна над другой. Внизу была
просторная гостиная, наверху — спальня. Под самыми окнами —
крокетная площадка. Мы опередили и доктора и полицию, так что
никто еще сюда не входил. Позвольте мне точно описать сцену,
которую мы увидели в это туманное мартовское утро. Она навеки
врезалась в мою память.
В комнате был невероятно удушливый, спертый воздух. Если
бы служанка не распахнула окно рано утром, дышать было бы
совсем невозможно. Это отчасти объяснялось тем, что на столе
еще чадила лампа. У стола, откинувшись на спинку кресла, сидел
мертвец; его жидкая бородка стояла торчком, очки были сдвинуты
на лоб, а на смуглом, худом лице, обращенном к окну, застыло
выражение того же ужаса, которое мы видели на лице его покойной
сестры. Судя по сведенным судорогой рукам и ногам и по
переплетенным пальцам, он умер в пароксизме страха. Он был
одет, хотя мы заметили, что одевался он второпях. И так как мы
уже знали, что с вечера он лег в постель, надо было думать, что
трагический конец настиг его рано утром.
Как только мы вошли в роковую комнату, Холмс преобразился:
внешнее бесстрастие мгновенно сменилось бешеной энергией. Он
подобрался, насторожился, глаза его засверкали, лицо застыло,
он двигался с лихорадочной быстротой. Он выскочил на лужайку,
влез обратно через окно, обежал комнату, промчался наверх —
точь-в-точь гончая, почуявшая дичь. Он быстро оглядел спальню и
распахнул окно; тут, как видно, появилась новая причина для
возбуждения, потому что он высунулся наружу с громкими
восклицаниями интереса и радости. Потом он промчался вниз,
выбежал в сад, растянулся на траве, вскочил и снова кинулся в
комнату — все это с пылом охотника, идущего по следу. Особенно
он заинтересовался лампой, которая с виду была самой обычной, и
измерил ее резервуар. Затем с помощью лупы тщательно осмотрел
абажур, закрывавший верх лампового стекла, и, соскоблив немного
копоти с его наружной поверхности, ссыпал ее в конверт, а
конверт спрятал в бумажник. Наконец, после появления полиции и
доктора, он сделал знак священнику, и мы втроем вышли на
лужайку.
— Рад сообщить вам, что мои розыски не остались
бесплодными, — объявил он. — Я не намерен обсуждать это дело
с полицией, однако вас, мистер Раундхэй, я попрошу
засвидетельствовать мое почтение инспектору и обратить его
внимание на окно в спальне и лампу в гостиной. И то и другое в
отдельности наводит на размышления, а вместе приводит к
определенным выводам. Если инспектору понадобятся дальнейшие
сведения, буду рад видеть его у себя. А теперь, Уотсон, я
думаю, нам лучше уйти.
Возможно, инспектора уязвило вмешательство частного
сыщика, а может быть, он вообразил, что находится на верном
пути, во всяком случае, в течение двух дней мы ничего о нем не
слышали. Холмс в это время мало бывал дома, а если и бывал, то
дремал или курил; свои продолжительные прогулки он совершал в
одиночестве, ни словом не упоминая о том, где ходит. Однако
один опыт Холмса помог мне понять направление его поисков. Он
купил лампу — такую же, как та, что горела в комнате Мортимера
Тридженниса в утро трагедии. Заправив ее керосином, каким
пользовались и в доме священника, он тщательно высчитал, за
какое время он выгорает. Другой его опыт оказался гораздо менее
безобидным, и, боюсь, я не забуду о нем до самой смерти.
— Вы, вероятно, помните, Уотсон, — начал он как-то, —
что во всех показаниях, которые мы слышали, есть нечто общее. Я
имею в виду то, как действовала атмосфера комнаты на тех, кто
входил туда первым. Помните, Мортимер Тридженнис, описывая свой
последний визит в дом братьев, упомянул, что доктор, войдя в
комнату, чуть не лишился чувств? Неужто забыли? А я прекрасно
помню. Дальше: помните ли вы, что экономка, миссис Портер,
говорила нам, что ей стало дурно, когда она вошла, и она
открыла окно? А после смерти Мортимера Тридженниса не могли же
вы забыть ужасную духоту в комнате, хотя служанка уже
распахнула окно? Как я узнал потом, ей стало до того плохо, что
она слегла. Согласитесь, Уотсон, это очень подозрительно. В
обоих случаях одно и то же явление — отравленная атмосфера. В
обоих случаях и комнатах что-то горело. В первом случае —
камин, во втором — лампа. Огонь в камине был еще нужен, но
лампу зажгли после того, как рассвело, — это видно по уровню
керосина. Почему? Да потому, что есть какая-то связь между
тремя факторами: горением, удушливой атмосферой и, наконец,
сумасшествием или смертью этих несчастных. Надеюсь, вам ясно?
— Да, как будто ясно.
— Во всяком случае, мы можем принять это за рабочую
гипотезу. Предположим затем, что в обоих случаях там горело
некое вещество, отравившее атмосферу. Превосходно. В первом
случае с семьей Тридженнисов это вещество было брошено в камин.
Окно было закрыто, но ядовитые пары, естественно, уходили в
дымоход. Поэтому действие оказалось слабее, чем во втором
случае, когда у них не было выхода. Это видно по результатам: в
первом случае умерла только женщина, как более уязвимое
существо, а у мужчин временно или безнадежно помрачился
рассудок, что, очевидно, является первой стадией отравления. Во
втором случае результат достигнут полностью. Таким образом,
факты подтверждают теорию об отравлении при сгорании некоего
вещества.
Исходя из этого, я, разумеется, рассчитывал найти в
комнате Мортимера Тридженниса остатки этого вещества. По всей
видимости, их надо было искать на ламповом абажуре. Как я и
предполагал, там оказались хлопья сажи, а по краям — кайма
коричневого порошка, который не успел сгореть. Если вы помните,
половину этого порошка я соскоблил и положил в конверт.
— Почему только половину, Холмс?
— Становиться на пути полиции не в моих правилах, Уотсон.
Я оставил им все улики. Найдут они что-нибудь на абажуре или
нет — это уже вопрос их сообразительности. А теперь, Уотсон,
зажжем нашу лампу; однако, чтобы не допустить преждевременной
гибели двух достойных членов общества, откроем окно. Садитесь
около него в это кресло... если, конечно, как здравомыслящий
человек, вы не отказываетесь принять участие в опыте. О, я
вижу, вы решили не отступать! Не зря я всегда верил в вас,
дорогой Уотсон! Сам я сяду напротив, лицом к вам, и мы окажемся
на равном расстоянии от лампы. Дверь оставим полуоткрытой.
Теперь мы сможем наблюдать друг за другом, и, если симптомы
окажутся угрожающими, опыт нужно немедленно прекратить. Ясно?
Итак, я вынимаю из конверта порошок, или, вернее, то, что от
него осталось, и кладу его на горящую лампу. Готово! Теперь,
Уотсон, садитесь и ждите.
Ждать пришлось недолго. Едва я уселся, как почувствовал
тяжелый, приторный, тошнотворный запах. После первого же вдоха
разум мой помутился, и я потерял власть над собой. Перед
глазами заклубилось густое черное облако, и я внезапно
почувствовал, что в нем таится все самое ужасное, чудовищное,
злое, что только есть на свете, и эта незримая сила готова
поразить меня насмерть. Кружась и колыхаясь в этом черном
тумане, смутные призраки грозно возвещали неизбежное появление
какого-то страшного существа, и от одной мысли о нем у меня
разрывалось сердце. Я похолодел от ужаса. Волосы у меня
поднялись дыбом, глаза выкатились, рот широко открылся, а язык
стал как ватный. В голове так шумело, что казалось, мой мозг не
выдержит и разлетится вдребезги. Я попытался крикнуть, но,
услышав хриплое карканье откуда-то издалека, с трудом
сообразил, что это мой собственный голос. В ту же секунду
отчаянным усилием я прорвал зловещую пелену и увидел перед
собой белую маску, искривленную гримасой ужаса... Это выражение
я видел так недавно на лицах умерших... Теперь я видел его на
лице Холмса. И тут наступило минутное просветление. Я вскочил с
кресла, обхватил Холмса и, шатаясь, потащил его к выходу, потом
мы лежали на траве, чувствуя, как яркие солнечные лучи
рассеивают ужас, сковавший нас. Он медленно исчезал из наших
душ, подобно утреннему туману, пока к нам окончательно не
вернулся рассудок, а с ним и душевный покой. Мы сидели на
траве, отирая холодный пот, и с тревогой подмечали на лицах
друг друга последние следы нашего опасного эксперимента.
— Честное слово, Уотсон, я в неоплатном долгу перед вами,
— сказал наконец Холмс нетвердым голосом, — примите мои
извинения. Непростительно было затевать такой опыт, и вдвойне
непростительно вмешивать в него друга. Поверьте, я искренне
жалею об этом.
— Вы же знаете; — отвечал я, тронутый небывалой
сердечностью Холмса, — что помогать вам — величайшая радость
и честь для меня.
Тут он снова заговорил своим обычным,
полушутливым-полускептическим тоном:
— Все-таки, дорогой Уотсон, излишне было подвергать себя
такой опасности. Конечно, сторонний наблюдатель решил бы, что
мы свихнулись еще до проведения этого безрассудного опыта.
Признаться, я никак не ожидал, что действие окажется таким
внезапным и сильным. — Бросившись в дом, он вынес в вытянутой
руке горящую лампу и зашвырнул ее в заросли ежевики. — Пусть
комната немного проветрится. Ну, Уотсон, теперь, надеюсь, у вас
нет никаких сомнений в том, как произошли обе эти трагедии?
— Ни малейших!
— Однако причина так же непонятна, как и раньше. Пойдемте
в беседку и там все обсудим. У меня до сих пор в горле першит
от этой гадости. Итак, все факты указывают на то, что
преступником в первом случае был Мортимер Тридженнис, хотя во
втором он же оказался жертвой. Прежде всего нельзя забывать,
что в семье произошла ссора, а потом примирение. Неизвестно,
насколько серьезна была ссора и насколько искренне примирение.
И все-таки этот Мортимер Тридженнис, с его лисьей мордочкой и
хитрыми глазками, поблескивающими из-под очков, кажется мне
человеком довольно-таки злопамятным. Помните ли вы, наконец,
что именно он сообщил нам о чьем-то присутствии в саду —
сведение, которое временно отвлекло наше внимание от истинной
причины трагедии? Ему зачем-то нужно было навести нас на ложный
след. И если не он бросил порошок в камин, выходя из комнаты,
то кто же еще? Ведь все произошло сразу после его ухода. Если
бы появился новый гость, семья, конечно, поднялась бы ему
навстречу. Но разве в мирном Корнуэлле гости приходят после
десяти часов вечера? Итак, все факты свидетельствуют, что
преступником был Мортимер Тридженнис.
— Значит, он покончил с собой!
— Да, Уотсон, такой вывод как будто напрашивается.
Человека с виной на душе, погубившего собственную семью,
раскаяние могло бы привести к самоубийству. Однако имеются
веские доказательства противного. К счастью, в Англии есть
человек, который в курсе дела, и я позаботился о том, чтобы мы
все узнали из его собственных уст, сегодня же. А! Вот и он!
Сюда, сюда, по этой дорожке, мистер Стерндейл! Мы проводили в
доме химический опыт, и теперь наша комната не годится для
приема такого выдающегося гостя!
Я услышал стук садовой калитки, и на дорожке показалась
величественная фигура знаменитого исследователя Африки. Он с
некоторым удивлением направился к беседке, где мы сидели.
— Вы посылали за мной, мистер Холмс? Я получил вашу
записку около часу назад и пришел, хотя мне совершенно
непонятно, почему я должен исполнять ваши требования.
— Я надеюсь, вам все станет ясно в ходе нашей беседы, —
сказал Холмс. — А пока я очень признателен вам за то, что вы
пришли. Простите нам этот прием в беседке, но мы с моим другом
Уотсоном чуть было не добавили новую главу к "Корнуэльскому
ужасу", как называют это событие в газетах, и потому
предпочитаем теперь свежий воздух. Может быть, это даже лучше,
потому что мы сможем разговаривать, не боясь чужих ушей, тем
более что это дело имеет к вам самое прямое отношение.
Путешественник вынул изо рта сигару и сурово воззрился на
моего друга.
— Решительно не понимаю, сэр, — сказал он, — что вы
подразумеваете, говоря, что это имеет самое прямое отношение ко
мне.
— Убийство Мортимера Тридженниса, — ответил Холмс.
В эту секунду я пожалел, что не вооружен. Лицо Стерндейла
побагровело от ярости, глаза засверкали, вены на лбу вспухли,
как веревки, и, стиснув кулаки, он рванулся к моему другу. Но
тотчас остановился и сверхъестественным усилием снова обрел
ледяное спокойствие, в котором, быть может, таилось больше
опасности, чем в прежнем необузданном порыве.
— Я так долго жил среди дикарей, вне закона, —
проговорил он, — что сам устанавливаю для себя законы. Не
забывайте об этом, мистер Холмс, я не хотел искалечить вас.
— Да и я не хотел повредить вам, доктор Стерндейл.
Простейшим доказательством может служить то, что я послал за
вами, а не за полицией.
Стерндейл сел, тяжело дыша; возможно, впервые за всю
богатую приключениями жизнь его сразил благоговейный страх.
Невозможно было устоять перед несокрушимым спокойствием Холмса.
Наш гость немного помедлил, сжимая и разжимая огромные кулаки.
— Что вы имеете в виду? — спросил он наконец. — Если
это шантаж, мистер Холмс, то вы не на того напали. Итак, ближе
к делу. Что вы имеете в виду?
— Сейчас я скажу вам, — ответил Холмс, — я скажу
потому, что надеюсь, на откровенность вы ответите
откровенностью. Что будет дальше, зависит исключительно от
того, как вы сами будете оправдываться.
— Я буду оправдываться?
— Да, сэр.
— В чем же?
— В убийстве Мортимера Тридженниса.
Стерндейл утер лоб платком.
— Час от часу не легче! — возмутился он. — Неужели вся
ваша слава держится на таком искусном шантаже?
— Это вы занимаетесь шантажом, а не я, доктор Стерндейл,
— ответил Холмс сурово. — Вот факты, на которых основаны мои
выводы. Ваше возвращение из Плимута в то время, как ваши вещи
отправились в Африку, в первую очередь натолкнуло меня на
мысль, что на вас следует обратить особое внимание...
— Я вернулся, чтобы...
— Я слышал ваши объяснения и нахожу их неубедительными.
Оставим это. Потом вы пришли узнать, кого я подозреваю. Я не
ответил вам. Тогда вы пошли к дому священника, подождали там,
не входя внутрь, а потом вернулись к себе.
— Откуда вы знаете?
— Я следил за вами.
— Я никого не видел.
— Я на это и рассчитывал. Ночью вы не спали, обдумывая
план, который решили выполнить ранним утром. Едва стало
светать, вы вышли из дому, взяли несколько пригоршней
красноватых камешков из кучи гравия у ваших ворот и положили в
карман.
Стерндейл вздрогнул и с изумлением взглянул на Холмса.
— Потом вы быстро пошли к дому священника. Кстати, на вас
были те же теннисные туфли с рифленой подошвой, что и сейчас.
Там вы прошли через сад, перелезли через ограду и оказались
прямо под окнами Тридженниса. Было уже совсем светло, но в доме
еще спали. Вы вынули из кармана несколько камешков и бросили их
в окно второго этажа.
Стерндейл вскочил.
— Да вы сам дьявол! — воскликнул он.
Холмс улыбнулся.
— Две-три пригоршни — и Тридженнис подошел к окну. Вы
знаком предложили ему спуститься. Он торопливо оделся и сошел в
гостиную. Вы влезли туда через окно. Произошел короткий
разговор, вы в это время ходили взад-вперед по комнате. Потом
вылезли из окна и прикрыли его за собой, а сами стояли на
лужайке, курили сигару и наблюдали за тем, что происходит в
гостиной. Когда Мортимер Тридженнис умер, вы ушли тем же путем.
Ну, доктор Стерндейл, чем вы объясните ваше поведение и какова
причина ваших поступков? Не вздумайте увиливать от ответа или
хитрить со мной, ибо, предупреждаю, этим делом тогда займутся
другие.
Еще во время обвинительной речи Холмса лицо нашего гостя
стало пепельно-серым. Теперь он закрыл лицо руками и погрузился
в тяжкое раздумье. Потом внезапно вынул из внутреннего кармана
фотографию и бросил ее на неструганый стол.
— Вот почему я это сделал, — сказал он.
Это был портрет очень красивой женщины. Холмс вгляделся в
него.
— Брэнда Тридженнис, — сказал он.
— Да, Брэнда Тридженнис, — отозвался наш гость. —
Долгие годы я любил ее. Долгие годы она любила меня. Поэтому
нечего удивляться тому, что мне нравилось жить затворником в
Корнуэлле. Только здесь я был вблизи единственного дорогого мне
существа. Я не мог жениться на ней, потому что я женат: жена
оставила меня много лет назад, но нелепые английские законы не
дают мне развестись с ней. Годы ждала Брэнда. Годы ждал я. И
вот чего мы дождались! — Гигантское тело Стерндейла
содрогнулось, и он судорожно схватился рукой за горло, чтобы
унять рыдания. С трудом овладев собой, он продолжал: —
Священник знал об этом. Мы доверили ему нашу тайну. Он может
рассказать вам, каким она была ангелом. Вот почему он
телеграфировал мне в Плимут, и я вернулся. Неужели я мог думать
о багаже, об Африке, когда узнал, какая судьба постигла мою
любимую! Вот и разгадка моего поведения, мистер Холмс.
— Продолжайте, — сказал мой друг.
Доктор Стерндейл вынул из кармана бумажный пакетик и
положил его на стол. Мы прочли на нем: "Radix pedis diaboli",
на красном ярлыке было написано: "Яд". Он подтолкнул пакетик ко
мне.
— Я слышал, вы врач. Знаете вы такое вещество?
— Корень дьяволовой ноги? Первый раз слышу.
— Это нисколько не умаляет ваших профессиональных знаний,
— заметил он, — ибо это единственный образчик в Европе, не
считая того, что хранится в лаборатории в Буде. Он пока
неизвестен ни в фармакопее, ни в"литературе по токсикологии.
Формой корень напоминает ногу — не то человеческую, не то
козлиную, вот почему миссионер-ботаник и дал ему такое
причудливое название. В некоторых районах Западной Африки
колдуны пользуются им для своих целей. Этот образец я добыл при
самых необычайных обстоятельствах в Убанге. — С этими словами
он развернул пакетик, и мы увидели кучку красно-бурого порошка,
похожего на нюхательный табак.
— Дальше, сэр, — строго сказал Холмс.
— Я уже почти закончил, мистер Холмс, и сами вы знаете
так много, что в моих же интересах сообщить вам все до конца. Я
упоминал уже о своем родстве с семьей Тридженнисов. Ради сестры
я поддерживал дружбу с братьями. После ссоры из-за денег этот
Мортимер поселился отдельно от них, но потом все как будто
уладилось, и я встречался с ним так же, как с остальными. Он
был хитрым, лицемерным интриганом, и по различным причинам я не
доверял ему, но у меня не было повода для ссоры.
Как-то, недели две назад, он зашел посмотреть мои
африканские редкости. Когда дело дошло до этого порошка, я
рассказал ему о его странных свойствах, о том, как он
возбуждает нервные центры, контролирующие чувство страха, и как
несчастные туземцы, которым жрец племени предназначает это
испытание, либо умирают, либо сходят с ума. Я упомянул, что
европейская наука бессильна обнаружить действие порошка. Не
могу понять, когда он взял его, потому что я не выходил из
комнаты, но надо думать, это произошло, пока я отпирал шкафы и
рылся в ящиках. Хорошо помню, что он забросал меня вопросами о
том, сколько нужно этого порошка и как скоро он действует, но
мне и в голову не приходило, какую цель он преследует.
Я понял это только тогда, когда в Плимуте меня догнала
телеграмма священника. Этот негодяй Тридженнис рассчитывал, что
я уже буду в море, ничего не узнаю и проведу в дебрях Африки
долгие годы. Но я немедленно вернулся. Как только я услышал
подробности, я понял, что он воспользовался моим ядом. Тогда я
пришел к вам узнать, нет ли другого объяснения. Но другого быть
не могло. Я был убежден, что убийца — Мортимер Тридженнис: он
знал, что цели члены его семьи помешаются, он сможет
полновластно распоряжаться их общей собственностью. Поэтому
ради денег он воспользовался порошком из корня дьяволовой ноги,
лишил рассудка братьев и убил Брэнду — единственную, кого я
