своим новым обязанностям.
Многим эта кампания принесла почести и повышения, мне же
не досталось ничего, кроме неудач и несчастья. Я был переведен
в Беркширский полк, с которым я участвовал в роковом сражении
при Майванде1. Ружейная пуля угодила мне в плечо, разбила кость
и задела подключичную артерию. Вероятнее всего я попал бы в
руки беспощадных гази2, если бы не преданность и мужество моего
ординарца Мюррея, который перекинул меня через спину вьючной
лошади и ухитрился благополучно доставить в расположение
английских частей.
Измученный раной и ослабевший от длительных лишений, я
вместе с множеством других раненых страдальцев был отправлен
поездом в главный госпиталь в Пешавер. Там я стал постепенно
поправляться и уже настолько окреп, что мог передвигаться по
палате и даже выходить на веранду, чтобы немножко погреться на
солнце, как вдруг меня свалил брюшной тиф, бич наших индийских
колоний. Несколько месяцев меня считали почти безнадежным, а
вернувшись наконец к жизни, я еле держался на ногах от слабости
и истощения, и врачи решили, что меня необходимо немедля
отправить в Англию. Я отплыл на военном транспорте "Оронтес" и
месяц спустя сошел на пристань в Плимуте с непоправимо
подорванным здоровьем, зато с разрешением отечески-заботливого
правительства восстановить его в течение девяти месяцев.
В Англии у меня не было ни близких друзей, ни родни, и я
был свободен, как ветер, вернее, как человек, которому положено
жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в день. При таких
обстоятельствах я, естественно, стремился в Лондон, в этот
огромный мусорный ящик, куда неизбежно попадают бездельники и
лентяи со всей империи. В Лондоне я некоторое время жил в
гостинице на Стрэнде и влачил неуютное и бессмысленное
существование, тратя свои гроши гораздо более привольно, чем
следовало бы. Наконец мое финансовое положение стало настолько
угрожающим, что вскоре я понял: необходимо либо бежать из
столицы и прозябать где-нибудь в деревне, либо решительно
изменить образ жизни. Выбрав последнее, я для начала решил
покинуть гостиницу и найти себе какое-нибудь более
непритязательное и менее дорогостоящее жилье.
В тот день, когда я пришел к этому решению, в баре
Критерион кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел
молодого Стэмфорда, который когда-то работал у меня фельдшером
в лондонской больнице. Как приятно одинокому увидеть вдруг
знакомое лицо в необъятных дебрях Лондона! В прежние времена мы
со Стэмфордом никогда особенно не дружили, но сейчас я
приветствовал его почти с восторгом, да и он тоже, по-видимому,
был рад видеть меня. От избытка чувств я пригласил его
позавтракать со мной, и мы тотчас же взяли кэб и поехали в
Холборн.
— Что вы с собой сделали, Уотсон? — с нескрываемым
любопытством спросил он, когда кэб застучал колесами по людным
лондонским улицам. — Вы высохли, как щепка, и пожелтели, как
лимон!
Я вкратце рассказал ему о своих злоключениях и едва успел
закончить рассказ, как мы доехали до места.
— Эх, бедняга! — посочувствовал он, узнав о моих бедах.
— Ну, и что же вы поделываете теперь?
— Ищу квартиру, — ответил я. — Стараюсь решить вопрос,
бывают ли на свете удобные комнаты за умеренную цену.
— Вот странно, — заметил мой спутник, — вы второй
человек, от которого я сегодня слышу эту фразу.
— А кто же первый? — спросил я.
— Один малый, который работает в химической лаборатории
при нашей больнице. Нынче утром он сетовал: он отыскал очень
милую квартирку и никак не найдет себе компаньона, а платить за
нее целиком ему не по карману.
— Черт возьми! — воскликнул я. — Если он действительно
хочет разделить квартиру и расходы, то я к его услугам! Мне
тоже куда приятнее поселиться вдвоем, чем жить в одиночестве!
Молодой Стэмфорд как-то неопределенно посмотрел на меня
поверх стакана с вином.
— Вы ведь еще не знаете, что такое этот Шерлок Холмс, —
сказал он. — Быть может, вам и не захочется жить с ним в
постоянном соседстве.
— Почему? Чем же он плох?
— Я не говорю, что он плох. Просто немножко чудаковат —
энтузиаст некоторых областей науки. Но вообще-то, насколько я
знаю, он человек порядочный.
— Должно быть, хочет стать медиком? — спросил я.
— Да нет, я даже не пойму, чего он хочет. По-моему, он
отлично знает анатомию, и химик он первоклассный, но, кажется,
медицину никогда не изучал систематически. Он занимается наукой
совершенно бессистемно и как-то странно, но накопил массу,
казалось бы, ненужных для дела знаний, которые немало удивили
бы профессоров.
— А вы никогда не спрашивали, что у него за цель? —
поинтересовался я.
— Нет, из него не так-то легко что-нибудь вытянуть, хотя,
если он чем-то увлечен, бывает, что его и не остановишь.
— Я не прочь с ним познакомиться, — сказал я. — Если уж
иметь соседа по квартире, то пусть лучше это будет человек
тихий и занятый своим делом. Я недостаточно окреп, чтобы
выносить шум и всякие сильные впечатления. У меня столько было
того и другого в Афганистане, что с меня хватит до конца моего
земного бытия. Как же мне встретиться с вашим приятелем?
— Сейчас он наверняка сидит в лаборатории, — ответил мой
спутник. — Он либо не заглядывает туда по неделям, либо торчит
там с утра до вечера. Если хотите, поедем к нему после
завтрака.
— Разумеется, хочу, — сказал я, и разговор перешел на
другие темы.
Пока мы ехали из Холборна в больницу, Стамфорд успел
рассказать мне еще о некоторых особенностях джентльмена, с
которым я собирался поселиться вместе.
— Не будьте на меня в обиде, если вы с ним не уживетесь,
— сказал он. — Я ведь знаю его только по случайным встречам в
лаборатории. Вы сами решились на эту комбинацию, так что не
считайте меня ответственным за дальнейшее.
— Если мы не уживемся, нам ничто не помешает расстаться,
— ответил я. — Но мне кажется, Стамфорд, — добавил я, глядя
в упор на своего спутника, — что по каким-то соображениям вы
хотите умыть руки. Что же, у этого малого ужасный характер, что
ли? Не скрытничайте, ради Бога!
— Попробуйте-ка объяснить необъяснимое, — засмеялся
Стэмфорд. — На мой вкус. Холмс слишком одержим наукой — это у
него уже граничит с бездушием. Легко могу себе представить, что
он вспрыснет своему другу небольшую дозу какого-нибудь
новооткрытого растительного алкалоида, не по злобе, конечно, а
просто из любопытства, чтобы иметь наглядное представление о
его действии. Впрочем, надо отдать ему справедливость, я
уверен, что он так же охотно сделает этот укол и себе. У него
страсть к точным и достоверным знаниям.
— Что ж, это неплохо.
— Да, но и тут можно впасть в крайность. Если дело
доходит до того, что трупы в анатомичке он колотит палкой,
согласитесь, что это выглядит довольно-таки странно.
— Он колотит трупы?
— Да, чтобы проверить, могут ли синяки появиться после
смерти. Я видел это своими глазами.
— И вы говорите, что он не собирается стать медиком?
— Вроде нет. Одному Богу известно, для чего он все это
изучает. Но вот мы и приехали, теперь уж вы судите о нем сами.
Мы свернули в узкий закоулок двора и через маленькую дверь
вошли во флигель, примыкающий к огромному больничному зданию.
Здесь все было знакомо, и мне не нужно было указывать дорогу,
когда мы поднялись по темноватой каменной лестнице и пошли по
длинному коридору вдоль бесконечных выбеленных стен с
коричневыми дверями по обе стороны. Почти в самом конце в
сторону отходил низенький сводчатый коридорчик — он вел в
химическую лабораторию.
В этой высокой комнате на полках и где попало поблескивали
бесчисленные бутыли и пузырьки. Всюду стояли низкие широкие
столы, густо уставленные ретортами, пробирками и бунзеновскими
горелками с трепещущими язычками синего пламени. Лаборатория
пустовала, и лишь в дальнем углу, пригнувшись к столу, с чем-то
сосредоточенно возился какой-то молодой человек. Услышав наши
шаги, он оглянулся и вскочил с места.
— Нашел! Нашел! — ликующе крикнул он, бросившись к нам с
пробиркой в руках. — Я нашел наконец реактив, который
осаждается только гемоглобином и ничем другим! — Если бы он
нашел золотые россыпи, и то, наверное, его лицо не сияло бы
таким восторгом.
— Доктор Уотсон, мистер Шерлок Холмс, — представил нас
друг другу Стэмфорд.
— Здравствуйте! — приветливо сказал Холмс, пожимая мне
руку с силой, которую я никак не мог в нем заподозрить. — Я
вижу, вы жили в Афганистане.
— Как вы догадались? — изумился я.
— Ну, это пустяки, — бросил он, усмехнувшись. — Вот
гемоглобин — это другое дело. Вы, разумеется, понимаете
важность моего открытия?
— Как химическая реакция — это, конечно, интересно, —
ответил я, — но практически...
— Господи, да это же самое практически важное открытие
для судебной медицины за десятки лет. Разве вы не понимаете,
что это дает возможность безошибочно определять кровяные пятна?
Подите-ка, подите сюда! — В пылу нетерпения он схватил меня за
рукав и потащил к своему столу. — Возьмем немножко свежей
крови, — сказал он и, уколов длинной иглой свой палец, вытянул
пипеткой капельку крови. — Теперь я растворю эту каплю в литре
воды. Глядите, вода кажется совершенно чистой. Соотношение
количества крови к воде не больше, чем один к миллиону. И
все-таки, ручаюсь вам, что мы получим характерную реакцию. —
Он бросил в стеклянную банку несколько белых кристалликов и
накапал туда какой-то бесцветной жидкости. Содержимое банки
мгновенно окрасилось в мутно-багровый цвет, а на дне появился
коричневый осадок.
— Ха, ха! — Он захлопал в ладоши, сияя от радости, как
ребенок, получивший новую игрушку. — Что вы об этом думаете?
— Это, по-видимому, какой-то очень сильный реактив, —
заметил я.
— Чудесный! Чудесный! Прежний способ с гваяковой смолой
очень громоздок и ненадежен, как и исследование кровяных
шариков под микроскопом, — оно вообще бесполезно, если кровь
пролита несколько часов назад. А этот реактив действует
одинаково хорошо, свежая ли кровь или нет. Если бы он был
открыт раньше, то сотни людей, что сейчас разгуливают на
свободе, давно бы уже расплатились за свои преступления.
— Вот как! — пробормотал я.
— Раскрытие преступлений всегда упирается в эту проблему.
Человека начинают подозревать в убийстве, быть может, через
несколько месяцев после того, как оно совершено. Пересматривают
его белье или платье, находят буроватые пятна. Что это: кровь,
грязь, ржавчина, фруктовый сок или еще что-нибудь? Вот вопрос,
который ставил в тупик многих экспертов, а почему? Потому что
не было надежного реактива. Теперь у нас есть реактив Шерлока
Холмса, и всем затруднениям конец!
Глаза его блестели, он приложил руку к груди и поклонился
словно отвечая на аплодисменты воображаемой толпы.
— Вас можно поздравить, — сказал я, немало изумленный
его энтузиазмом.
— Год назад во Франкфурте разбиралось запутанное дело фон
Бишофа. Он, конечно, был бы повешен, если бы тогда знали мой
способ. А дело Мэзона из Брадфорда, и знаменитого Мюллера, и
Лефевра из Монлелье, и Сэмсона из Нью-Орлеана? Я могу назвать
десятки дел, в которых мой реактив сыграл бы решающую роль.
— Вы просто ходячая хроника преступлений, — засмеялся
Стэмфорд. — Вы должны издавать специальную газету. Назовите ее
"Полицейские новости прошлого".
— И это было бы весьма увлекательное чтение, — подхватил
Шерлок Холмс, заклеивая крошечную ранку на пальце кусочком
пластыря. — Приходится быть осторожным, — продолжал он, с
улыбкой повернувшись ко мне, — я часто вожусь со всякими
ядовитыми веществами. — Он протянул руку, и я увидел, что
пальцы его покрыты такими же кусочками пластыря и пятнами от
едких кислот.
— Мы пришли по делу, — заявил Стэмфорд, усаживаясь на
высокую трехногую табуретку и кончиком ботинка придвигая ко мне
другую. — Мой приятель ищет себе жилье, а так как вы
жаловались, что не можете найти компаньона, я решил, что вас
необходимо свести.
Шерлоку Холмсу, очевидно, понравилась перспектива
разделить со мной квартиру.
— Знаете, я присмотрел одну квартирку на Бейкер-стрит, —
сказал он, — которая нам с вами подойдет во всех отношениях.
Надеюсь, вы не против запаха крепкого табака?
— Я сам курю "корабельный", — ответил я.
— Ну и отлично. Я обычно держу дома химикалии и время от
времени ставлю опыты. Это не будет вам мешать?
— Нисколько.
— Погодите-ка, какие же еще у меня недостатки? Да, иногда
на меня находит хандра, и я по целым дням не раскрываю рта. Не
надо думать, что я на вас дуюсь. Просто не обращайте на меня
внимания, и это скоро пройдет. Ну, а вы в чем можете покаяться?
Пока мы еще не поселились вместе, хорошо бы узнать друг о друге
самое худшее.
Меня рассмешил этот взаимный допрос.
— У меня есть щенок-бульдог, — сказал я, — и я не
выношу никакого шума, потому что у меня расстроены нервы, я
могу проваляться в постели полдня и вообще невероятно ленив.
Когда я здоров, у меня появляется еще ряд пороков, но сейчас
эти самые главные.
— А игру на скрипке вы тоже считаете шумом? — с
беспокойством спросил он.
— Смотря как играть, — ответил я. — Хорошая игра — это
дар богов, плохая же...
— Ну, тогда все в порядке, — весело рассмеялся он. —
По-моему, можно считать, что дело улажено, если только вам
понравятся комнаты.
— Когда мы их посмотрим?
— Зайдите за мной завтра в полдень, мы поедем отсюда
вместе и обо всем договоримся.
— Хорошо, значит, ровно в полдень, — сказал я, пожимая
ему руку.
Он снова занялся своими химикалиями, а мы со Стэмфордом
пошли пешком к моей гостинице.
— Между прочим, — вдруг остановился я, повернувшись к
Стэмфорду, — как он ухитрился угадать, что я приехал из
Афганистана?
Мой спутник улыбнулся загадочной улыбкой.
— Это главная его особенность, — сказал он. — Многие
дорого бы дали, чтобы узнать, как он все угадывает.
— А, значит, туг какая-то тайна? — воскликнул я, погорая
руки. — Очень занятно! Спасибо вам за то, что вы нас
познакомили. Знаете ведь "чтобы узнать человечество, надо
изучить человека".
— Стало быть, вы должны изучать Холмса, — сказал
Стэмфорд, прощаясь. — Впрочем, вы скоро убедитесь, что это
твердый орешек. Могу держать пари, что он раскусит вас быстрее,
чем вы его. Прощайте!
— Прощайте, — ответил я и зашагал к гостинице, немало
заинтересованный своим новым знакомым.
ГЛАВА II. ИСКУССТВО ДЕЛАТЬ ВЫВОДЫ
На следующий день мы встретились в условленный час и
поехали смотреть квартиру на Бейкер-стрит, No 221-б, о которой
Холмс говорил накануне. В квартире было две удобных спальни и
просторная, светлая, уютно обставленная гостиная с двумя
большими окнами. Комнаты нам пришлись по вкусу, а плата,
поделенная на двоих, оказалась такой небольшой, что мы тут же
договорились о найме и немедленно вступили во владение
квартирой. В тот же вечер я перевез из гостиницы свои пожитки,
а наутро прибыл Шерлок Холмс с несколькими ящиками и
саквояжами. День-другой мы возились с распаковкой и раскладкой
нашего имущества, стараясь найти для каждой вещи наилучшее
место, а потом стали постепенно обживать свое жилище и
приспосабливаться к новым условиям.
Холмс, безусловно, был не из тех, с кем трудно ужиться. Он
вел спокойный, размеренный образ жизни и обычно был верен своим
привычкам. Редко когда он ложился спать после десяти вечера, а
по утрам, как правило, успевал позавтракать и уйти, пока я еще
валялся в постели. Иногда он просиживал целый день в
лаборатории, иногда — в анатомичке, а порой надолго уходил
гулять, причем эти прогулки, по-видимому, заводили его в самые
глухие закоулки Лондона. Его энергии не было предела, когда на
него находил рабочий стих, но время от времени наступала
реакция, и тогда он целыми днями лежал на диване в гостиной, не
произнося ни слова и почти не шевелясь. В эти дни я подмечал
такое мечтательное, такое отсутствующее выражение в его глазах,
что заподозрил бы его в пристрастии к наркотикам, если бы
размеренность и целомудренность его образа жизни не опровергала
подобных мыслей.
Неделя шла за неделей, и меня все сильнее и глубже
интересовала его личность, и все больше разбирало любопытство
относительно его целей в жизни. Даже внешность его могла
поразить воображение самого поверхностного наблюдателя. Ростом
он был больше шести футов, но при своей необычайной худобе
казался еще выше. Взгляд у него был острый, пронизывающий, если
не считать тех периодов оцепенения, о которых говорилось выше;
тонкий орлиный нос придавал его лицу выражение живой энергии и
решимости. Квадратный, чуть выступающий вперед подбородок тоже
говорил о решительном характере. Его руки были вечно в чернилах
и в пятнах от разных химикалий, зато он обладал способностью
удивительно деликатно обращаться с предметами, — я не раз это
замечал, когда он при мне возился со своими хрупкими
алхимическими приборами.
Читатель, пожалуй, сочтет меня отпетым охотником до чужих
дел, если я признаюсь, какое любопытство возбуждал во мне этот
человек и как часто я пробовал пробить стенку сдержанности,
которой он огораживал все, что касалось лично его. Но прежде
чем осуждать, вспомните, до чего бесцельна была тогда моя жизнь
и как мало было вокруг такого, что могло бы занять мой праздный
ум. Здоровье не позволяло мне выходить в пасмурную или
прохладную погоду, друзья меня не навещали, потому что у меня
их не было, и ничто не скрашивало монотонности моей
повседневной жизни. Поэтому я даже радовался некоторой
таинственности, окружавшей моего компаньона, и жадно стремился
развеять ее, тратя на это немало времени.
Холмс не занимался медициной. Он сам однажды ответил на
этот вопрос отрицательно, подтвердив тем самым мнение
Стэмфорда. Я не видел также, чтобы он систематически читал
какую-либо научную литературу, которая пригодилась бы для
получения ученого звания и открыла бы ему путь в мир науки.
Однако некоторые предметы он изучал с поразительным рвением, и
в каких-то довольно странных областях обладал настолько
обширными и точными познаниями, что порой я бывал просто
ошеломлен. Человек, читающий что попало, редко может
похвастаться глубиной своих знаний. Никто не станет обременять
свою память мелкими подробностями, если на то нет достаточно
веских причин.
Невежество Холмса было так же поразительно, как и его
знания. О современной литературе, политике и философии он почти
не имел представления. Мне случилось упомянуть имя Томаса
Карлейля, и Холмс наивно спросил, кто он такой и чем знаменит.
Но когда оказалось, что он ровно ничего не знает ни о теории
Коперника, ни о строении солнечной системы, я просто опешил от
изумления. Чтобы цивилизованный человек, живущий в
девятнадцатом веке, не знал, что Земля вертится вокруг Солнца,
— этому я
просто не мог поверить!
— Вы, кажется, удивлены, — улыбнулся он, глядя на мое
растерянное лицо. — Спасибо, что вы меня просветили, но теперь
я постараюсь как можно скорее все это забыть.
— Забыть?!
— Видите ли, — сказал он, — мне представляется, что
человеческий мозг похож на маленький пустой чердак, который вы
можете обставить, как хотите. Дурак натащит туда всякой
рухляди, какая попадется под руку, и полезные, нужные вещи уже
некуда будет всунуть, или в лучшем случае до них среди всей
этой завали и не докопаешься. А человек толковый тщательно
отбирает то, что он поместит в свой мозговой чердак. Он возьмет
лишь инструменты, которые понадобятся ему для работы, но зато
их будет множество, и все он разложит в образцовом порядке.
Напрасно люди думают, что у этой маленькой комнатки эластичные
стены и их можно растягивать сколько угодно. Уверяю вас, придет
время, когда, приобретая новое, вы будете забывать что-то из
прежнего. Поэтому страшно важно, чтобы ненужные сведения не
вытесняли собой нужных.
— Да, но не знад о солнечной системе!.. — воскликнул я.
— На кой черт она мне? — перебил он нетерпеливо. — Ну
хорошо, пусть, как вы говорите, мы вращаемся вокруг Солнца. А
если бы я узнал, что мы вращаемся вокруг Луны, много бы это
помогло мне или моей работе?
Я хотел было спросить, что же это за работа, но
почувствовал, что он будет недоволен. Я задумался над нашим
коротким разговором и попытался сделать кое-какие выводы. Он не
хочет засорять голову знаниями, которые не нужны для его целей.
Стало быть, все накопленные знания он намерен так или иначе
использовать. Я перечислил в уме все области знаний, в которых
он проявил отличную осведомленность. Я даже взял карандаш и
записал все это на бумаге. Перечитав список, я не мог
удержаться от улыбки. "Аттестат" выглядел так:
ШЕРЛОК ХОЛМС — ЕГО ВОЗМОЖНОСТИ
1. Знания в области литературы — никаких.
2. —"— —"— —"— философии — никаких.
3. —"— —"— —"— астрономии — никаких.
4. —"— —"— —"— политики — слабые.
5. —"— —"— —"— ботаники — неравномерные. Знает
свойства белладонны, опиума и ядов вообще. Не имеет понятия о
садоводстве.
6. —"— —"— —"— геологии — практические, но
ограниченные. С первого взгляда определяет образу различных
почв. После прогулок показывает мне брызги грязи на брюках и по
их цвету и консистенции определяет, из какой она части Лондона.
7. —"— —"— —"— химии — глубокие.
8. —"— —"— —"— анатомии — точные, но бессистемные.
9. —"— —"— —"— уголовной хроники — огромные, Знает,
кажется, все подробности каждого преступления, совершенного в
девятнадцатом веке.
10. Хорошо играет на скрипке.
11. Отлично фехтует на шпагах и эспадронах, прекрасный
боксер.
12. Основательные практические знания английских законов.
Дойдя до этого пункта, я в отчаянии швырнул "аттестат" в
огонь. "Сколько ни перечислять все то, что он знает, — сказал
я себе, — невозможно догадаться, для чего ему это нужно и что
за профессия требует такого сочетания! Нет, лучше уж не ломать
себе голову понапрасну!" Я уже сказал, что Холмс прекрасно
играл на скрипке. Однако и тут было нечто странное, как во всех
его занятиях. Я знал, что он может исполнять скрипичные пьесы,
и довольно трудные: не раз по моей просьбе он играл "Песни"
Мендельсона и другие любимые мною вещи. Но когда он оставался
один, редко можно было услышать пьесу или вообще что-либо
похожее на мелодию. Вечерами, положив скрипку на колени, он
откидывался на спинку кресла, закрывал глаза и небрежно водил
смычком по струнам. Иногда раздавались звучные, печальные
аккорды. Другой раз неслись звуки, в которых слышалось
неистовое веселье. Очевидно, они соответствовали его
настроению, но то ли звуки рождали это настроение, то ли они
сами были порождением каких-то причудливых мыслей или просто
прихоти, этого я никак не мог понять. И, наверное, я
взбунтовался бы против этих скребущих по нервам "концертов",
если бы после них, как бы вознаграждая меня за долготерпение,
он не проигрывал одну за другой несколько моих любимых вещей.
В первую неделю к нам никто не заглядывал, и я было начал
подумывать, что мой компаньон так же одинок в этом городе, как
и я. Но вскоре я убедился, что у него множество знакомых,
причем из самых разных слоев общества. Как-то три-четыре раза
на одной неделе появлялся щуплый человечек с изжелта-бледной
крысьей физиономией и острыми черными глазками; он был
представлен мне как мистер Лестрейд. Однажды утром пришла
элегантная молодая девушка и просидела у Холмса не меньше
получаса. В тот же день явился седой, обтрепанный старик,
похожий на еврея-старьевщика, мне показалось, что он очень
взволнован. Почти следом за ним пришла старуха в стоптанных
башмаках. Однажды с моим сожителем долго беседовал пожилой
джентльмен с седой шевелюрой, потом — вокзальный носильщик в
форменной куртке из вельветина. Каждый раз, когда появлялся
кто-нибудь из этих непонятных посетителей, Шерлок Холмс просил
позволения занять гостиную, и я уходил к себе в спальню.
"Приходится использовать эту комнату для деловых встреч", —
объяснил он как-то, прося по обыкновению извинить его за
причиняемые неудобства. "Эти люди — мои клиенты". И опять у
меня был повод задать ему прямой вопрос, но опять я из
деликатности не захотел насильно выведывать чужие секреты.
Мне казалось тогда, что у него есть какие-то веские
причины скрывать свою профессию, но вскоре он доказал, что я
неправ, заговорив об этом по собственному почину.
Четырнадцатого марта — мне хорошо запомнилась эта дата —
я встал раньше обычного и застал Шерлока Холмса за завтраком.
Наша хозяйка так привыкла к тому, что я поздно встаю, что еще
не успела поставить мне прибор и сварить на мою долю кофе.
Обидевшись на все человечество, я позвонил и довольно
вызывающим тоном сообщил, что я жду завтрака. Схватив со стола
какой-то журнал, я принялся его перелистывать, чтобы убить
время, пока мой сожитель молча жевал гренки. Заголовок одной из
статей был отчеркнут карандашом, и, совершенно естественно, я
стал пробегать ее глазами.
Статья называлась несколько претенциозно: "Книга жизни";
автор пытался доказать, как много может узнать человек,
систематически и подробно наблюдая все, что проходит перед его
глазами. На мой взгляд, это была поразительная смесь разумных и
бредовых мыслей. Если в рассуждениях и была какая-то логика и
даже убедительность, то выводы показались мне совеем уж
нарочитыми и, что называется, высосанными из пальца. Автор
утверждал, что по мимолетному выражению лица, по
непроизвольному движению какого-нибудь мускула или по взгляду
можно угадать самые сокровенные мысли собеседника. По словам
автора выходило, что человека, умеющего наблюдать и
анализировать, обмануть просто невозможно. Его выводы будут
безошибочны, как теоремы Эвклида. И результаты окажутся столь
поразительными, что люди непосвященные сочтут его чуть не за
колдуна, пока не поймут, какой процесс умозаключений этому
предшествовал.
"По одной капле воды, — писал автор, — человек, умеющий
мыслить логически, может сделать вывод о возможности
существования Атлантического океана или Ниагарского водопада,
даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не
слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и
природу ее мы можем познать по одному звену. Искусство делать
выводы и анализировать, как и все другие искусства, постигается
долгим и прилежным трудом, но жизнь слишком коротка, и поэтому
ни один смертный не может достичь полного совершенства в этой
области. Прежде чем обратиться к моральным и интеллектуальным
сторонам дела, которые представляют собою наибольшие трудности,
пусть исследователь начнет с решения более простых задач. Пусть
он, взглянув на первого встречного, научится сразу определять
его прошлое и его профессию. Поначалу это может показаться
ребячеством, но такие упражнения обостряют наблюдательность и
учат, как смотреть и на что смотреть. По ногтям человека, по
его рукавам, обуви и сгибе брюк на коленях, по утолщениям на
большом и указательном пальцах, по выражению лица и обшлагам
рубашки — по таким мелочам нетрудно угадать его профессию. И
можно не сомневаться, что все это, вместе взятое, подскажет
сведущему наблюдателю верные выводы".
— Что за дикая чушь! — воскликнул я, швыряя журнал на
стол. — В жизни не читал такой галиматьи.
— О чем вы? — осведомился Шерлок Холмс.
— Да вот об этой статейке, — я ткнул в журнал чайной
ложкой и принялся за свой завтрак. — Я вижу, вы ее уже читали,
раз она отмечена карандашом. Не спорю, написано лихо, но меня
все это просто злит. Хорошо ему, этому бездельнику, развалясь в
мягком кресле в тиши своего кабинета, сочинять изящные
парадоксы! Втиснуть бы его в вагон третьего класса подземки да
заставить угадать профессии пассажиров! Ставлю тысячу против
одного, что у него ничего не выйдет!
— И вы проиграете, — спокойно заметил Холмс. — А статью
написал я.
— Вы?!
— Да. У меня есть наклонности к наблюдению — и к
анализу. Теория, которую я здесь изложил и которая кажется вам
такой фантастической, на самом деле очень жизненна, настолько
жизненна, что ей я обязан своим куском хлеба с маслом.
