сейчас я должна торопиться, иначе отец ничего не станет мне
поручать! До свиданья!
— До свиданья! — Он снял свое широкое сомбреро и
наклонился к ее маленькой ручке. Люси круто повернула мустанга,
стегнула его хлыстом и поскакала по широкой дороге, вздымая за
собой облако пыли.
Джефферсон Хоуп-младший вернулся к своим спутникам. Он был
угрюм и молчалив. Они искали в горах Невады серебро и
возвратились в Солт-Лейк-Сити, надеясь собрать денег для
разработки открытых ими залежей. Он был увлечен этим делом не
меньше остальных, пока внезапное происшествие не отвлекло его
мысли совсем в иную сторону.
Образ прелестной девушки, чистой и свежей, как ветерок
Сьерры, до глубины всколыхнул его пылкую, необузданную душу.
Когда она скрылась из виду, он понял, что отныне для него
началась новая жизнь и что ни спекуляции с серебром, ни любые
другие дела не могут быть для него важнее, чем это неожиданное
и всепоглощающее чувство. Это была не юношеская мимолетная
влюбленность, а бурная, неистовая страсть человека с сильной
волей и властным характером. Он привык добиваться всего, чего
хотел. Он поклялся себе, что добьется и теперь, если только
удача зависит от напряжения всех сил и от всей настойчивости,
на какую он способен.
В тот же вечер он пришел к Джону Ферье и потом навещал его
так часто, что вскоре стал своим человеком в доме. Джон целых
двенадцать лет не выезжал за пределы долины и к тому же был
настолько поглощен своей фермой, что почти ничего не знал о
том, что делается в мире. А Джефферсон Хоуп мог рассказать
немало, и рассказчик он был такой, что его заслушивались и отец
и дочь. Он был пионером в Калифорнии и знал много диковинных
историй о том, как в те безумные и счастливые дни создавались и
гибли целые состояния. Он был разведчиком необжитых земель,
искал в горах серебряную руду, промышлял охотой и работал на
ранчо. Если что-либо сулило рискованные приключения, Джефферсон
Хоуп всегда был тут как туг. Вскоре он стал любимцем старого
фермера, который не скупился на похвалы его достоинствам. Люси
при этом обычно помалкивала, но горячий румянец и радостно
блестевшие глаза ясно говорили о том, что ее сердце ей уже не
принадлежит. Простодушный фермер, быть может, и не видел этих
красноречивых признаков, но они не ускользнули от внимания
того, кто завоевал ее любовь.
Однажды летним вечером он подскакал верхом к ферме и
спешился у ворот. Люси, стоявшая на пороге дома, пошла ему
навстречу. Он привязал лошадь к забору и зашагал по дорожке.
— Я уезжаю, Люси, — сказал он, взяв ее руку в свои и
нежно глядя ей в глаза. — Я не прошу вас ехать со мной сейчас,
но согласны ли вы уехать со мной, когда я вернусь?
— А когда вы вернетесь? — засмеялась она, краснея.
— Самое большее месяца через два. Я приеду и увезу вас,
дорогая моя. Никто не посмеет стать между нами.
— А что скажет отец?
— Он согласен, если дела на рудниках пойдут хорошо. А я в
этом не сомневаюсь.
— Ну, если вы с отцом уже столковались, что же мне
остается делать... — прошептала девушка, прижавшись щекой к
его широкой груди.
— Благодарю тебя, Господи! — хрипло произнес он и,
нагнувшись, поцеловал девушку. — Значит, решено! Чем дольше я
останусь с тобой, тем труднее будет уехать. Меня ждут в
каньоне. До свиданья, радость моя, до свиданья. Увидимся через
два месяца.
Он наконец оторвался от нее, вскочил на лошадь и бешеным
галопом поскакал прочь — даже не оглянулся, словно боясь, что,
если увидит ее хоть раз, у него не хватит силы уехать. Стоя у
ворот, Люси глядела ему вслед, пока он не скрылся из виду.
Тогда она вошла в дом, чувствуя, что счастливее ее нет никого
во всей Юте.
ГЛАВА III. ДЖОН ФЕРЬЕ БЕСЕДУЕТ С ПРОВИДЦЕМ
С тех пор, как Джефферсон Хоуп и его товарищи уехали из
Солт-.Лейк-Сиги, прошло три недели. Сердце Джона Ферье
сжималось от тоски при мысли о возвращений молодого человека и
о неизбежной разлуке со своей приемной дочерью. Однако сияющее
личико девушки действовало на него сильнее любых доводов, и он
почти примирился с неизбежностью. В глубине своей мужественной
души он твердо решил, что никакая сила не заставит его выдать
дочь за мормона. Он считал, что мормонский брак — это стыд и
позор. Как бы он ни относился к догмам мормонской веры, в
вопросе о браке он был непоколебим. Разумеется, ему приходилось
скрывать свои убеждения, ибо в стране святых в те времена было
опасно высказывать еретические мысли.
Да, опасно, и настолько опасно, что даже самые
благочестивые не осмеливались рассуждать о религии иначе, как
шепотом, боясь, как бы их слова не были истолкованы превратно и
не навлекли бы на них немедленную кару. Жертвы преследования
сами стали преследователями и отличались при этом необычайной
жестокостью. Ни севильская инквизиция, ни германский фемгерихт,
ни тайные общества в Италии не могли создать более мощной
организации, чем та, что темной тенью стлалась по всему штату
Юта.
Организация эта была невидима, окутана таинственностью и
поэтому казалась вдвое страшнее. Она была всеведущей и
всемогущей, но действовала незримо и неслышно. Человек,
высказавший хоть малейшее сомнение в непогрешимости мормонской
церкви, внезапно исчезал, и никто не ведал, где он и что с ним
сталось. Сколько ни ждали его жена и дети, им не суждено было
увидеть его и узнать, что он испытал в руках его тайных судей.
Неосторожное слово или необдуманный поступок неизбежно вели к
уничтожению виновного, но никто не знал, что за страшная сила
гнетет их. Не удивительно, что люди жили в непрерывном страхе,
и даже посреди пустыни они не смели шептаться о своих тягостных
сомнениях.
Поначалу эта страшная темная сила карала только непокорных
— тех, кто, приняв веру мормонов, отступался от нее или
нарушал ее догмы. Вскоре, однако, ее стали чувствовать на себе
все больше и больше людей. У мормонов не хватало взрослых
женщин; а без женского населения доктрина о многоженстве теряла
всякий смысл. И вот поползли странные слухи — слухи об
убийствах среди переселенцев, о разграблении их лагерей, причем
в тех краях, где никогда не появлялись индейцы. А в гаремах
старейшин появлялись новые женщины — тоскующие, плачущие, с
выражением ужаса, застывшим на их лицах. Путники, проезжавшие в
горах поздней ночью, рассказывали о шайках вооруженных людей в
масках, которые бесшумно прокрадывались мимо них в темноте.
Слухи и басни обрастали истинными фактами, подтверждались и
подкреплялись новыми свидетельствами, и наконец эта темная сила
обрела точное название. И до сих пор еще в отдаленных ранчо
Запада слова "союз данитов" или "ангелы-мстители" вызывают
чувство суеверного страха.
Но, узнав, что это за организация, люди стали бояться ее
не меньше, а больше. Никто не знал, из кого состояла эта
беспощадная секта. Имена тех, кто участвовал в кровавых
злодеяниях, совершенных якобы во имя религии, сохранялись в
глубокой тайне. Друг, которому вы поверяли свои сомнения
относительно Провидца и его миссии, мог оказаться одним из тех,
которые, жаждая мести, явятся к вам ночью с огнем и мечом.
Поэтому каждый боялся своего соседа и никто не высказывал вслух
своих сокровенных мыслей.
В одно прекрасное утро Джон Ферье собрался было ехать в
поля, как вдруг услышал стук щеколды. Выглянув в окно, он
увидел полного рыжеватого мужчину средних лет, который
направлялся к дому. Ферье похолодел: это был не кто иной, как
великий Бригем Янг.
Ферье, дрожа, бросился к двери встречать вождя мормонов —
он знал, что это появление не сулит ничего хорошего. Янг сухо
ответил на приветствия и, сурово сдвинув брови, прошел вслед за
ним в гостиную.
— Брат Ферье, — сказал он, усевшись и сверля фермера
взглядом из-под светлых ресниц, — мы, истинно верующие, были
тебе добрыми друзьями. Мы подобрали тебя в пустыне, где ты
умирал от голода, мы разделили с тобой кусок хлеба, мы привезли
тебя в Обетованную долину, наделили тебя хорошей землей и,
покровительствуя тебе, дали возможность разбогатеть. Разве не
так?
— Так, — ответил Джон Ферье.
— И взамен мы потребовали только одного: чтобы ты
приобщился к истинной вере и во всем следовал ее законам. Ты
обещал, но если то, что говорят о тебе, правда, значит, ты
нарушил обещание.
— Как же я его нарушил? — протестующе поднял руки Ферье.
— Разве я не вношу свою долю в общий фонд? Разве я не хожу и
храм? Разве я...
— Где твои жены? — перебил Янг, оглядываясь вокруг. —
Пусть придут, я хочу с ними поздороваться.
— Это верно, я не женат. Но женщин мало, и многие среди
нас нуждаются в них больше, чем я. Я все-таки не одинок — обо
мне заботится моя дочь.
— Вот о дочери я и хочу поговорить с тобой, — сказал
вождь мормонов. — Она уже взрослая и слывет цветком Юты; она
пришлась по сердцу некоторым достойнейшим людям.
Джон Ферье насторожился.
— О ней болтают такое, чему я не склонен верить. Ходят
слухи, что она обручена с каким-то язычником. Это, конечно,
пустые сплетни. Что сказано в тринадцатой заповеди святого
Джозефа Смита? "Каждая девица, исповедующая истинную веру,
должна быть женой одного из избранных; если же она станет женой
иноверца, то совершит тяжкий грех". Я не могу поверить, чтобы
ты, истинно верующий, позволил своей дочери нарушить святую
заповедь.
Джон Ферье молчал, нервно теребя свой хлыст.
— Вот это будет испытанием твоей веры — так решено на
Священном Совете Четырех. Девушка молода, мы не хотим выдавать
ее за седого старика и не станем лишать ее права выбора. У нас,
старейшин, достаточно своих телок14, но мы должны дать жен
нашим сыновьям. У Стэнджерсона есть сын, у Дреббера тоже, и
каждый из них с радостью примет в дом твою дочь. Пусть она
выберет одного из двух. Оба молоды, богаты и исповедуют нашу
святую веру. Что ты на это скажешь?
Ферье, сдвинув брови, молчал.
— Дайте нам время подумать, — сказал он наконец. — Моя
дочь еще очень молода, ей рано выходить замуж.
— Она должна сделать свой выбор за месяц, — ответил Янг,
подымаясь с места. — Ровно через месяц она обязана дать ответ.
В дверях он обернулся; лицо его вдруг налилось кровью,
глаза злобно сверкнули.
— Если ты, Джон Ферье, — почти закричал он, — вздумаешь
о своими слабыми силенками противиться приказу Четырех, то ты
ожалеешь, что твои и ее кости не истлели тогда на
Сьерра-Бланка!
Погрозив ему кулаком, он вышел за дверь. Ферье молча
слушал, как хрустит галька на дорожке под его тяжелыми
сапогами.
Он сидел, упершись локтем в колено, и раздумывал, как
сообщить обо всем этом дочери, но вдруг почувствовал ласковое
прикосновение руки и, подняв голову, увидел, что Люси стоит
рядом.
— Я не виновата, —- сказала она, отвечая на его
недоуменный взгляд. — Его голос гремел по всему дому. Ах,
отец, отец, что нам теперь делать?
— Ты только не бойся! — Он притянул девушку к себе и
ласково провел широкой грубой ладонью по ее каштановым волосам.
— Все уладится. Как тебе кажется, ты еще не начала остывать к
этому малому?
В ответ послышалось горькое всхлипывание, и ее рука
стиснула руку отца.
— Значит, нет. Ну и слава Богу — не хотел бы я услышать,
что ты его разлюбила. Он славный мальчик и настоящий христианин
к тому же, не то, что здешние святоши, несмотря на все их
молитвы и проповеди. Завтра в Неваду едут старатели — я уж
как-нибудь дам ему знать, что с нами приключилось. И насколько
я понимаю, он примчится сюда быстрее, чем телеграфная депеша!
Это сравнение рассмешило Люси, и она улыбнулась сквозь
слезы.
— Он приедет и посоветует, как нам быть, — сказала она.
— Но мне страшно за тебя, дорогой. Говорят... говорят, что с
теми, кто идет наперекор Провидцу, всегда случается что-то
ужасное...
— Но мы еще не идем ему наперекор, — возразил отец. — А
дальше видно будет, еще успеем поостеречься. У нас впереди
целый месяц, а потом, мне думается, нам лучше всего бежать из
Юты.
— Бросить Юту!
— Да, примерно так.
— А наша ферма?
— Постараемся продать, что можно, выручим немного денег,
а остальное — что ж, пусть пропадает. По правде говоря, Люси,
я уже не раз подумывал об этом. Ни перед кем я не могу
пресмыкаться, как здешний народ пресмыкается перед этим
чертовым Провидцем. Я свободный американец, и все это не по
мне. А переделывать себя уже поздно. Если он вздумает шататься
вокруг нашей фермы, то, чего доброго, навстречу ему вылетит
хороший заряд дроби!
— Но они нас не выпустят!
— Погоди, пусть приедет Джефферсон, и мы все устроим. А
пока ни о чем не беспокойся, девочка, и не плачь, а то у тебя
опухнут глазки, и мне от него здорово попадет! Бояться нечего,
и никакая опасность нам не грозит.
Джон Ферье успокаивал ее весьма уверенным тоном, но Люси
не могла не заметить, что в этот вечер он с особой
тщательностью запер все двери, а потом вычистил и зарядил
старое, заржавленное охотничье ружье, которое висело у него над
кроватью.
ГЛАВА IV. ПОБЕГ
На следующее утро после разговора с мормонским Провидцем
Джон Ферье отправился в Солт-Лейк-Сити и, найдя знакомого,
который уезжал в горы Невады, вручил ему письмо для Джефферсона
Хоупа. Он написал, что им угрожает неминуемая опасность и что
крайне необходимо, чтобы он приехал поскорее. Когда Ферье отдал
письмо, на душе у него стало легче, и, возвращаясь домой, он
даже повеселел.
Подойдя к ферме, он удивился, увидев, что к столбам ворот
привязаны две лошади. Удивление его возросло, когда он вошел в
дом: в гостиной весьма непринужденно расположились двое молодых
людей. Один, длиннолицый и бледный, развалился в
кресле-качалке, положив ноги на печь; второй, с бычьей шеей и
грубым, одутловатым лицом, стоял у окна, заложив руки в
карманы, и насвистывал церковный гимн. Оба кивнули вошедшему
Ферье.
— Вы, вероятно, нас не знаете, — начал тот, что сидел в
кресле-качалке. — Это сын старейшины Дреббера, а я Джозеф
Стэнджерсон, который странствовал с вами в пустыне, когда
Господь простер свою руку и направил вас в лоно истинной
церкви.
— Как направит он всех людей на свете, когда придет
время, — гнусавым голосом подхватил второй, — У Бога для
праведных места много.
Джон Ферье холодно поклонился. Он догадался, кто они, эти
гости.
— Мы пришли, — продолжал Стэнджерсон, — просить руки
вашей дочери для того из нас, кто полюбится. вам и ей. Правда,
поскольку у меня всего четыре жены, а у брата Дреббера — семь,
то у меня есть некоторое преимущество.
— Ничего подобного, брат Стэнджерсон! — воскликнул
Дреббер. — Дело вовсе не в том, сколько у кого жен, —
главное, кто сможет их содержать. Мне отец передал свои
фабрики, стало быть, я теперь богаче тебя.
— Зато виды на будущее у меня лучше! — запальчиво
возразил Стэнджерсон. — Когда Господь призовет к себе моего
отца, мне достанется его кожевенный завод и дубильня. Кроме
того, я старше тебя и выше по положению!
— Пусть девушка выберет сама, — усмехнулся Дреббер,
любуясь своим отражением в зеркале. — Мы предоставим решать
ей.
Джон Ферье слушал этот разговор у двери, кипя от злости и
еле сдерживая желание обломать свой хлыст о спины гостей.
— Ну, вот что, — сказал он, шагнув вперед. — Когда моя
дочь вас позовет, тогда и придете, а до тех пор я не желаю
видеть ваши физиономии!
Молодые мормоны остолбенело воззрились на хозяина. По их
понятиям, спор из-за девушки был высочайшей честью и для нее и
для ее отца.
— Из этой комнаты два выхода, — продолжал Ферье, —
через дверь и через окно. Который вы предпочитаете?
Ярость, исказившая его лицо, и угрожающе поднятый кулак
заставили гостей вскочить на ноги и поспешно обратиться в
бегство. Старый фермер шел за ними до дверей.
— Когда договоритесь, кто из вас жених, дайте мне знать,
— с издевкой сказал он.
— Ты за это поплатишься! — выкрикнул Стэнджерсон,
побелев от злости. — Ты ослушался Провидца и Совет Четырех и
будешь раскаиваться в этом до конца своих дней!
— Тяжело тебя покарает десница Божья! — воскликнул
Дреббер-младший. — Мы сотрем тебя с лица земли!
— Еще посмотрим, кто кого, — взревел Ферье и бросился
было за ружьем, но Люси удержала его, схватив за руку.
А за воротами уже слышался стук копыт, и Ферье понял, что
их теперь не догнать.
— Ax, подлые ханжи! — бранился фермер, отирая со лба
пот. — Да лучше мне видеть тебя мертвой, чем женой кого-нибудь
из них!
— Я тоже предпочла бы умереть, отец, — твердо сказала
девушка. — Но ведь скоро приедет Джефферсон.
— Да. Теперь уже скоро. И чем скорее, тем лучше: от них
всего можно ожидать.
И в самом деле, мужественный старый фермер и его приемная
дочь сейчас отчаянно нуждались в совете и помощи. Среди
мормонов еще не было случая, чтобы кто-нибудь оказывал открытое
неповиновение старейшинам. Если даже мелкие проступки карались
столь сурово, чего же мог ждать такой бунтарь, как Ферье? Он
знал, что ни положение, ни богатство его не спасут. Люди не
менее известные и состоятельные, чем он, внезапно исчезали
навсегда, а все их имущество переходило к церкви. Ферье был
далеко не труслив, и все же он трепетал, думая о нависшей над
ним таинственной, неосязаемой угрозе. Любую явную опасность он
встретил бы, не теряя присутствия духа, но его страшила
неизвестность. Он скрывал этот страх от дочери и делал вид,
будто все происшедшее — сущие пустяки, но любовь к отцу
сделала ее прозорливой, и она подмечала все оттенки его
настроения и ясно видела, что ему сильно не по себе.
Он ждал, что Янг возмутится его поведением и призовет его
к ответу, и не ошибся, хотя это случилось совершенно
неожиданным образом. На следующее же утро он, проснувшись, с
изумлением обнаружил маленький квадратный листок бумаги,
пришпиленный к одеялу прямо у него на груди. Крупным
размашистым почерком на нем было написано:
"На искупление вины тебе дается двадцать девять дней, а
потом —".
Тире было страшнее всяких угроз. Ферье тщетно ломал
голову, стараясь догадаться, как могла эта бумажка попасть к
нему в комнату, Слуги спали в отдельном флигеле, а все окна и
двери дома были накрепко заперты. Он уничтожил бумажку и ничего
не сказал дочери, но сердце его холодело от ужаса. Двадцать
девять дней оставалось до конца месяца, то есть срока,
назначенного Янгом. Какое же мужество, какие силы нужны для
борьбы с врагом, обладающим такой таинственной властью? Рука,
приколовшая к его одеялу записку, могла нанести ему удар в
сердце, и он так и не узнал бы, кто его убийца.
На другое утро ему стало еще страшнее. Сидя с ним за
завтраком, Люси вдруг удивленно вскрикнула и показала на
потолок. Там, на самой середине, было выведено — очевидно,
обугленной палкой — число "28". Для Люси это было загадкой, а
Ферье не стал ей ничего объяснять. Всю эту ночь он просидел с
ружьем в руках, не смыкая глаз и навострив слух. Он ничего не
увидел и не услышал, но утром снаружи на двери появилось число
"27".
Так проходил день за днем, и каждое утро он неизменно
убеждался, что незримые враги ведут точный счет и где-нибудь на
виду обязательно оставляют напоминание о том, сколько дней
осталось до конца назначенного срока. Иногда роковые цифры
появлялись на стенах, иногда — на полу, а то и на листках
бумаги, приклеенных к садовой калитке или к доскам забора. При
всей своей бдительности Джон Ферье так и не мог обнаружить,
каким образом появлялись эти ежедневные предупреждения. Каждый
раз при виде цифр его охватывал почти суеверный ужас. Он
потерял покой, исхудал, и в глазах его стоял тоскливый страх,
как у затравленного зверя. Его поддерживала лишь единственная
надежда на то, что вот-вот из Невады примчится молодой охотник.
Число двадцать постепенно сократилось до пятнадцати,
пятнадцать до десяти, а от Джефферсона Хоупа все не было
никаких вестей. Количество оставшихся дней таяло, но Хоуп не
появлялся. Услышав на улице стук конских копыт или окрик
возчика, погонявшего лошадей, старый фермер бросался к воротам,
надеясь, что наконец-то пришла помощь. Но когда цифра пять
сменилась четверкой, а четверка тройкой, он совсем пал духом и
перестал надеяться на спасение. Он понимал, что один, да еще
плохо зная окружающие горы, он будет совершенно беспомощен. Все
проезжие дороги тщательно охранялись, и никто не мог выехать
без пропуска, выданного Советом Четырех. Куда ни поверни, нигде
не скрыться от нависшей над ним смертельной опасности. И
все-таки ничто не могло поколебать его решения скорее
расстаться с жизнью, чем обречь свою дочь на позор и бесчестие.
Однажды вечером он сидел один, уйдя в мысли о своей беде и
тщетно стараясь найти какой-нибудь выход. Утром на стене дома
появилась цифра "2"; завтра — последний день назначенного
срока. И что будет потом? Воображение смутно рисовало ему
всякие ужасы. А дочь — что будет с ней, когда его не станет?
Неужели нет способа вырваться из этой паутины, плотно
облепившей их обоих? Он уронил голову на стол и заплакал от
сознания своего бессилия.
Но что это? До него донесся легкий скребущий звук,
отчетливо слышный в ночной тишине. Звук этот шел от входной
двери. Ферье прокрался в прихожую и напряженно прислушался.
Несколько секунд полной тишины, затем снова тот же чуть слышный
и словно бы вкрадчивый звук. Очевидно, кто-то тихонько
постукивал пальцем по дверной филенке. Быть может, ночной
убийца, явившийся привести в исполнение приговор тайного
судилища? Или это напоминание о том, что наступил последний
день отпущенного ему срока? Джон Ферье решил, что мгновенная
смерть лучше мучительного ожидания, которое истерзало его
сердце и заставляло трепетать каждый нерв. Бросившись вперед,
он выдернул засов и распахнул дверь.
Снаружи было тихо и спокойно. Стояла ясная ночь, в небе
ярко переливались звезды. Фермер оглядел маленький, огороженный
решеткой садик перед домом — ни там, ни на улице не было ни
души. Облегченно вздохнув, Ферье посмотрел направо и налево и
вдруг, случайно опустив глаза, увидел прямо у своих ног ничком
распростертого на земле человека.
Ферье в ужасе отпрянул к стене и схватился за горло, чтобы
подавить крик. Первой его мыслью было, что человек на земле
ранен или мертв; но тот вдруг быстро и бесшумно, как змея,
пополз по земле прямо в дом. Очутившись в прихожей, человек
вскочил на ноги и запер дверь. Затем обернулся — и изумленный
фермер узнал жесткое и решительное лицо Джефферсона Хоупа.
— Господи! — задыхаясь, произнес Джон Ферье. — Как ты
меня напугал! Почему ты явился ползком?
— Дайте мне поесть, — прохрипел Хоуп. — Двое суток у
меня не было во рту ни крошки. — Он набросился на холодное
мясо и хлеб, оставшиеся на столе после ужина, и жадно поглощал
кусок за куском.
— Как Люси? — спросил он, утолив голод.
— Ничего. Она не знает, в какой мы опасности, — ответил
Ферье.
— Это хорошо. За домом следят со всех сторон. Вот почему
мне пришлось ползти. Но как они ни хитры, а охотника из Уошоу
им не поймать!
Почувствовав, что теперь у него есть преданный союзник,
Джон Ферье словно переродился. Он схватил загрубевшую руку
Хоупа и крепко стиснул.
— Таким, как ты, можно гордиться, — сказал он. — Не
многие бы рискнули разделить с нами такую беду!
— Что верно, то верно, — ответил молодой охотник. — Я
очень вас уважаю, но, по чести сказать, будь вы один, я бы еще
дважды подумал, прежде чем совать голову в это осиное гнездо. Я
приехал из-за Люси, и пока Джефферсон Хоуп ходит по земле, с
ней ничего не случится!
— Что же мы будем делать?
— Завтра — последний день, и если сегодня не скрыться,
вы погибли. В Орлином ущелье нас ждут две лошади и мул. Сколько
у вас денег?
— Две тысячи долларов золотом и пять тысяч банкнотами.
— Достаточно. У меня примерно столько же. Надо пробраться
через горы в Карсон-Сита. Разбудите Люси. Хорошо, что слуги
спят не в доме.
Пока Ферье помогал дочери собираться в путешествие,
Джефферсон Хоуп собрал в узелок все съестное, что нашлось в
доме, и наполнил глиняный кувшин водой — он знал по опыту, что
в горах источников мало, к тому же они находятся далеко один от
другого. Едва он закончил сборы, как явился фермер с дочерью,
уже одетой и готовой отправиться в путь. Влюбленные
поздоровались пылко, но торопливо: сейчас нельзя было терять ни
минуты, а дел предстояло еще много.
— Мы должны выйти немедленно, — сказал Джефферсон Хоуп
тихо и твердо, как человек, сознающий, насколько велика
опасность, но решивший не сдаваться. — За передним и черным
ходом следят, но мы можем осторожно вылезти в боковое окно и
пойти полями. Выйдем к дороге, а оттуда всего две мили до
Орлиного ущелья, где нас ждут лошади. К рассвету мы проедем
половину пути через горы.
— А что, если нас задержат? — спросил Ферье.
Джефферсон потопал по рукоятке револьвера, торчащей изпод
его куртки.
— Если их будет слишком много, то двух-трех мы возьмем с
собой, — мрачно усмехнулся он.
В доме потушили свет, и Ферье из темного окна поглядел на
свои поля, которые он покидал навсегда. Он давно уже приучал
себя к мысли о том, что эта жертва неизбежна: честь и счастье
дочери были для него дороже утраченного состояния. Вокруг
стояла безмятежная тишь, чуть слышно шелестели деревья, широкие
поля дышали покоем, и было трудно представить себе, что где-то
там притаилась смерть. Однако, судя по бледности и суровому
выражению лица молодого охотника, пробираясь к дому, он видел
достаточно и был осторожным не зря.
Ферье взял мешок с деньгами, Джефферсон Хоуп — скудный
запас еды и воду, а Люси — маленький сверток с несколькими
дорогими ее сердцу вещицами. Очень медленно и осторожно открыв
окно, они подождали, пока черная туча не наползла на небо,
закрыв собою звезды, и тогда один за другим спустились в
маленький садик. Пригнувшись и затаив дыхание, они прокрались к
забору и бесшумно двинулись вдоль него к пролому, выходившему в
пшеничное поле. Внезапно молодой человек толкнул своих
спутников в тень, и все трое, дрожа, приникли к земле.
Жизнь в прериях развила у Джефферсона Хоупа острый, рысий
слух. Едва он и его друзья успели растянуться на земле, как в
нескольких шагах раздался заунывный крик горной совы; в ответ
послышался такой же крик где-то неподалеку. И тотчас же в
проломе, куда стремились беглецы, возникла неясная темная
фигура; опять тот же жалобный условный крик — и из темноты
выступил второй человек.
— Завтра в полночь, — произнес первый, по-видимому,
начальник. — Когда трижды прокричит козодой.
— Хорошо, — ответил второй. — Сказать брату Дребберу?
— Скажи ему, а он пусть передаст другим. Девять к семи!
— Семь к пяти! — сказал второй, и они разошлись в разные
стороны. Последние слова, очевидно, были паролем и отзывом.
Когда шаги их затихли вдали, Джефферсон вскочил на ноги, помог
своим спутникам пройти через пролом и побежал по полю,
поддерживая девушку и почти неся ее на руках, когда она
выбивалась из сил.
— Скорей, скорей! — то и дело шептал он, задыхаясь. —
Мы прошли линию часовых. Теперь все зависит от быстроты.
Скорей!
Попав наконец на дорогу, где идти было легче, беглецы
зашагали быстрее. Лишь однажды им кто-то попался навстречу, но
им удалось вовремя броситься в поле, и они остались
незамеченными. Не доходя до города, охотник свернул на узкую
каменистую тропу, ведшую в горы. В темноте над ними маячили две
черные зубчатые вершины, разделенные узким ущельем, — это и
было Орлиное ущелье, где беглецов ждали лошади. С безошибочным
чутьем Джефферсон Хоуп провел своих спутников между огромных
валунов и затем по высохшему руслу потока к укромному месту
среди скал, где были привязаны верные животные. Девушку усадили
на мула, старый Ферье со своим мешком сел на одну из лошадей,
другую же Джефферсон Хоуп, взяв под уздцы, повел по крутой,
обрывистой тропе.
Это был трудный путь для тех, кто не привык к природе в
самом первобытном ее состоянии. С одной стороны на тысячу футов
вверх вздымалась огромная скала, черная, суровая и грозная, с
длинными базальтовыми столбами вдоль отвесной стены, похожими
на ребра окаменевшего чудовища. С другой стороны — обрыв и
дикий хаос внизу, нагромождение каменных глыб и обломков, по
которым ни пройти, ни проехать. А посредине беспорядочно
петляла тропа, местами такая узкая, что ехать по ней можно было
лишь гуськом; и такая скалистая, что одолеть ее мог только
опытный наездник. И все же, несмотря на трудности и опасности,
беглецы воспрянули духом, ибо с каждым шагом увеличивалось
расстояние между ними и той страшной деспотической силой, от
которой они пытались спастись.
Однако вскоре им пришлось убедиться, что они еще не совсем
