Возница взмахнул вожжами, и кэб с бешеной скоростью покатил
сквозь туман.
Ситуация была несколько необычной. Мы ехали неизвестно
куда и неизвестно зачем. Или вся эта история была
мистификацией, чьей-то шуткой, чего не было никаких оснований
предполагать, или, что было более похоже на истину, нам
предстояло узнать что-то очень важное. Мисс Морстен держала
себя по обыкновению спокойно и сдержанно. Я пытался ободрить ее
рассказами о своих приключениях в Афганистане, но, сказать по
правде, меня самого так взволновала эта поездка и так разбирало
любопытство, что мои истории были, пожалуй, несколько путанны.
Мисс Морстен и по сей день утверждает, что я рассказал ей тогда
занятный случай, как однажды глубокой ночью ко мне в палатку
заглянул мушкет и я дуплетом уложил его из двуствольного
тигренка. Сперва я еще мог уследить, куда мы едем, но очень
скоро благодаря быстроте, с которой мы мчались, туману, а также
моему плохому знания Лондона я перестал ориентироваться и мог
сказать только, что мы едем уже очень давно. Шерлок Холмс,
однако, не терял направления и то и дело шепотом называл
площади и улицы, по которым мы проносились.
— Рочестер-роуд, — говорил он. — А вот и Винсент-сквер.
Выезжаем на Воксхолл-бридж-роуд. Очевидно, мы едем в Суррей.
Да, пожалуй, что туда. Проезжаем мост. Смотрите, в проемах
блестит вода.
И в самом деле, внизу блеснула темная вода Темзы, в
которой отражаются зажженные фонари, но вот кэб уже на другом
берегу, мчится по запутанному лабиринту узких, извилистых
улочек.
— Уондсуэрт-роуд, — говорит Холмс. — Прайори-роуд,
Ларк-холл-лейн, Стокуэлл-плейс, Роберт-стрит,
Коулд-харбор-лейн. А цель нашего путешествия лежит, кажется, не
в фешенебельной части города.
Мы действительно проезжали через один из самых мрачных и
подозрительных районов Лондона. Слева и справа тянулись ряды
унылых кирпичных домов, однообразие которых нарушали только
ярко освещенные трактиры непрезентабельного вида на углах улиц.
Затем пошли двухэтажные виллы с миниатюрными садиками перед
домом, затем снова бесконечные ряды новых безвкусных кирпичных
зданий — чудовищные щупальца, которые протягивает во все
стороны город-гигант.
Наконец кэб остановился у третьего дома совсем новой
улицы. Ни один из соседних домов не был обитаем. Тот, у
которого мы остановились, был такой же темный, как и соседние,
не считая светлого окошка в кухне. Мы постучали, нам тотчас
открыл слуга-индус в желтом тюрбане и белом свободном платье,
подпоясанном желтым кушаком. Было странно видеть эту
экзотическую фигуру в дверях третьеразрядного лондонского
загородного дома.
— Сагиб ждет вас, — сказал он, и в тот же миг из
внутренних комнат послышался тонкий, пронзительный голос:
— Проведите их ко мне. Немедленно проведите их ко мне!
ГЛАВА IV. ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕЧКА С ЛЫСИНОЙ
Мы последовали за индусом по скудно освещенному и почти
пустому мрачному коридору. У двери справа он остановился и
распахнул ее настежь. В глаза нам ударил яркий желтый свет.
Посреди комнаты стоял маленький человечек с вытянутой головой.
Блестящую лысину, торчащую, как голая вершина горы в окружении
сосен, обрамляли рыжие волосы. Он стоял, потирая руки, черты
его лица находились в постоянном движении: он то улыбался, то
хмурился, ни на минуту не оставаясь в покое. Природа наделила
его отвислой нижней губой и выдающимися желтыми и неровными
зубами, которые он безуспешно пытался прикрыть, то и дело
поглаживая рукой нижнюю часть лица. Несмотря на столь заметную
лысину, он производил впечатление молодого человека. Ему и было
в действительности около тридцати лет.
— К вашим услугам, мисс Морстен, — повторял он тонким,
высоким голосом. — К вашим услугам, господа. Прошу вас,
входите в кабинет затворника. Как видите, мисс, мой кабинет
мал, но зато я все в нем устроил по собственному вкусу. Оазис
искусства среди мерзости запустения Южного Лондона.
Мы были поражены видом комнаты, куда он нас приглашал. В
этом мрачном доме она походила на бриллиант чистой воды в
медной оправе: на окнах шелковые занавеси, гобелены, картины в
тяжелых рамах, восточные вазы. Ковер на полу был в янтарных и
черных тонах и такой толстый, пушистый и мягкий, что ноги
утопали в нем по щиколотку, как во мху. Поверх ковра были
брошены две большие тигровые шкуры, которые вместе с огромным
кальяном, стоящим в углу на подстилке, создавали в комнате
ощущение восточной роскоши. На почти невидимой золотой
проволоке в центре комнаты висела серебряная лампа в виде
голубя. Она горела, наполняя комнату тонким, легким ароматом.
— Мистер Таддеуш Шолто, — проговорил маленький
человечек, все так же дергаясь и улыбаясь. — Так меня зовут.
Вы, конечно, мисс Морстен. А эти джентльмены...
— Мистер Шерлок Холмс и доктор Уотсон.
— Доктор, а! — воскликнул человечек, явно обрадованный.
— А у вас есть с собой стетоскоп? Можно ли попросить вас об
одном одолжении? Не будете ли вы столь любезны? У меня, видите
ли, существует подозрение, что мой митральный клапан не в
порядке. Насчет аорты я не беспокоюсь, но вот митральный
клапан! Я бы хотел узнать ваше о нем мнение.
Я выслушал его сердце, но не нашел никаких отклонений от
нормы, если не считать того, что человечек был чем-то до
полусмерти напуган — его трясло с головы до ног.
— Митральный клапан в порядке, — сказал я. — У вас нет
причин тревожиться.
— Вы должны извинить мне мою тревогу, мисс Морстен, —
галантно сказал человечек. — Я великий страдалец. И я уже
давно подозреваю — с моим митральным клапаном что-то неладное.
И счастлив слышать, что мои подозрения беспочвенны. Если бы,
мисс Морстен, ваш отец щадил свое сердце, он был бы все еще
жив.
Я чуть не дал ему пощечину, так разозлил он меня своим
грубым и бесцеремонным прикосновением к столь деликатному
предмету. Мисс Морстен села, лицо ее побледнело так, что даже
губы стали белые.
— Я сердцем чувствовала, что моего отца нет в живых, —
проговорила она.
— Я вам все-все объясню, — сказал человечек. — Больше
того, я исправлю причиненную вам несправедливость. Я
обязательно это сделаю, что бы ни говорил мой брат Бартоломью.
Я очень рад видеть у себя ваших друзей не только как ваших
телохранителей, но и как свидетелей всего, что я сегодня
собираюсь сказать и сделать. Мы трое в состоянии оказать
решительное сопротивление брату Бартоломью. Но пусть не будет
свидетелей — ни полиции, ни понятых. Мы все хорошо уладим
между собой, не вмешивая никого постороннего. Ничто так сильно
не может рассердить брата Бартоломью, как огласка, — сказал
человечек и сел на низкую софу, вопросительно прищурив на нас
свои близорукие, водянистые голубые глаза.
— Что касается меня, — сказал Шерлок Холмс, — то готов
вас заверить: все вами сказанное дальше меня не пойдет.
Я в знак согласия кивнул.
— Ну и прекрасно, ну и прекрасно! Позвольте предложить
вам рюмку кьянти, мисс Морстен, или, быть может, токайского?
Других вин я не держу. Прикажете открыть бутылку? Нет? Тогда, я
надеюсь, вы не станете возражать, если я закурю? Вас не
обеспокоит табачный дым, легкий бальзамический аромат
восточного табака? Я немного нервничаю, а мой кальян —
несравненное успокаивающее средство.
Он приладил к большому сосуду трубку, и дым весело
забулькал в розовой воде. Мы сидели полукругом, вытянув головы
и уперев подбородки в ладони, а странный дергающийся человечек
с блестящей куполообразной лысиной сидел в центре и нервно
курил кальян.
— Решив послать вам это приглашение, — сказал он
наконец, — я мог бы, конечно, просто написать в письме мой
адрес, но я побоялся, что вы оставите без внимания мою просьбу
и пригласите с собой не тех людей. Поэтому я позволил себе
назначить вам это свидание у театра с моим слугой Уильямом,
которому полностью доверяю. Ему были даны инструкции, что если
он что-нибудь заподозрит, пусть едет домой один. Вы простите
мне эту предосторожность, но я человек, склонный к уединению и,
если можно так сказать, утонченный, а ничего более
прозаического, чем полиция, нет. У меня инстинктивное
отвращение ко всяким проявлениям грубого материализма. Я редко
вступаю в соприкосновение с чернью. Как видите, я живу
окруженный самой изысканной обстановкой. Я могу назвать себя
покровителем искусств. Это моя слабость. Пейзаж на стене —
подлинный Коро, и если знаток мог бы, пожалуй, оспаривать
подлинность вот этого Сальватора Роза, то насчет вон того Бугро
не может быть и сомнения. Я поклонник современной французской
школы.
— Простите меня, мистер Шолто, — сказали мисс Морстен,
— я здесь по вашей просьбе, вы хотели что-то рассказать мне.
Сейчас уже очень поздно, и мне бы хотелось, чтобы наш разговор
был как можно короче.
— Но он все-таки займет у нас какое-то время, —- ответил
наш хозяин. — Ибо мы, без всякого сомненья, должны будем
поехать в Норвуд к моему брату Бартоломью. Мы поедем все вместе
и попытаемся одолеть его упрямство. Он очень сердит на меня за
то, что я повел дело так, как считаю наиболее справедливым.
Вчера вечером мы с ним сильно поспорили. Вы не представляете
себе, каким ужасным бывает мой брат, когда сердится.
— Если нам предстоит ехать в Норвуд, так не лучше ли
отправиться немедленно, — осмелился предложить я. Человечек
рассмеялся так, что у него покраснели уши.
— Ну нет, это вряд ли получится! — воскликнул он. — Я
не знаю, как мой брат воспримет ваш приезд. Поэтому я должен
сперва приготовить вас, объяснить, в каких мы стоим отношениях
друг к другу. Прежде всего я должен заметить, что в этой
истории имеются моменты, которые для меня самого остаются
тайной. Стало быть, я вам расскажу не все, а только то, что
известно мне самому.
Мой отец, как вы уже догадались, — майор Джон Шолто,
служивший некогда в Индии в колониальных войсках. Одиннадцать
лет назад он подал в отставку, вернулся в Англию и поселился в
усадьбе Пондишери-Лодж в Аппер-Норвуде. В Индии он разбогател и
вернулся домой с богатой коллекцией восточных редкостей и целым
штатом туземных слуг. Таким образом, он смог купить себе дом и
зажил, окруженный роскошью. Других детей, кроме меня и моего
брата-близнеца Бартоломью, у него не было.
Я очень хорошо помню, какие чувства вызвало у нас
исчезновение капитана Морстена. О том, что он исчез, мы узнали
из газет, а так как капитан Морстен был другом нашего отца, мы
с братом обсуждали происшествие в его присутствии. Он обычно
присоединялся к нам и гадал, что же в действительности
произошло. Мы ни на один миг ни подозревали, что тайна
исчезновения капитана похоронена в его груди. Что из всех людей
ему одному была известна судьба Артура Морстена.
Но мы, однако, знали, что какая-то тайна тяготеет над
нашим отцом, какая-то несомненная опасность угрожает ему. Он
очень боялся выходить один и в качестве привратников в
Пондишери-Лодж всегда держал бывших профессиональных боксеров.
Уильям, который привез вас сегодня, один из них. Он был
когда-то чемпионом Англии в легком весе. Наш отец никогда не
говорил нам, чего он боится. Но из его поведения было ясно, что
он смертельно боится людей на деревянной ноге. Однажды он
выстрелил из пистолета в человека на деревяшке, который
оказался всего-навсего безобидным торговцем; чтобы замять дело,
отцу пришлось заплатить большие деньги. Мы с братом склонны
были считать это простой причудой отца, но последующие события
заставили нас изменить мнение.
В начале 1882 года мой отец получил из Индии письмо,
которое как громом поразило его. Он чуть не лишился сознания,
когда распечатал его утром за завтраком, и с того дня до самой
смерти он так и не оправился. Что было в том письме, мы так
никогда и не узнали, но когда он держал его, я успел заметить,
что это была скорее коротенькая записка, кое-как нацарапанная.
Наш отец уже много лет страдал хронической нервной болезнью.
Теперь же состояние его резко ухудшилось, он стал на глазах
слабеть, и в конце апреля врачи предупредили нас, что надежды
на выздоровление нет. Нас позвали к отцу, он хотел сказать нам
свое последнее слово.
Когда мы вошли в комнату, отец сидел на постели в подушках
и тяжело дышал. Он попросил нас запереть дверь на замок и
подойти к его постели с обеих сторон. Взяв нас обоих за руки,
он заговорил голосом, надломленным волнением и болью, и мы с
братом услыхали поразительное признание, которое я попытаюсь
воспроизвести дословно.
"Есть только одно, — начал он, — что тяготит мою душу в
эту торжественную минуту. Это несправедливость, которую я
допустил по отношению к бедной сироте — дочери Морстена.
Проклятая жадность, которая была неотступным пороком всю мою
жизнь, лишила ее сокровищ, по крайней мере той их части,
которая по справедливости принадлежит ей. Но и я сам ни на что
не употребил их, так слепа и глупа алчность. Самое чувство
владения сокровищами так было приятно мне, что я не мог ни с
кем поделить их. Видите жемчужные четки рядом с пузырьком хины?
Даже с ними я не могу расстаться, хотя я и вынул их специально,
чтобы послать ей. Вы, мои сыновья, должны будете отдать
принадлежащую ей часть сокровищ Агры. Но ничего не отдавайте,
даже эти четки, пока не закроете мне глаза. Ведь бывало, что
человек стоит одной ногой в могиле и все-таки остается жив.
Я расскажу вам, как умер Морстен, — продолжал он. —
Много лет он страдал болезнью сердца, но скрывал это от всех,
кроме меня. В Индии мы с ним благодаря удивительному стечению
обстоятельств стали обладателями огромного богатства, которое
я, выйдя в отставку, увез в Англию. Скоро вернулся в Англию и
Морстен и в день возвращения явился ко мне за своей долей. Со
станции он пришел в Пондишери-Лодж пешком, его впустил мой
преданный слуга старик Лал Човдар, которого уже нет в живых. У
нас с Морстеном вышла ссора из-за того, как поделить сокровища.
Морстен в приступе ярости вскочил со стула, лицо у него вдруг
почернело, он прижал руку к сердцу, упал навзничь, ударившись
головой об угол ларца, в котором хранились сокровища. Когда я
нагнулся над ним, то, к ужасу своему, обнаружил, что он мертв.
Долгое время я оставался в растерянности, не зная, что
делать. Первым моим побуждением было, конечно, позвать на
помощь, но я понимал, что имеются все основания подозревать
меня в убийстве. Смерть в момент ссоры, глубокая рана на голове
— все это было против меня, К тому же официальное
расследование неминуемо занялось бы сокровищами, а у меня были
веские основания никого не посвящать в их тайну. Морстен сказал
мне, что ни одна душа на свете не знает, куда он поехал. И я
стал склоняться к мысли, что нет надобности, чтобы хоть одна
душа узнала это.
Я все еще пребывал в полной растерянности, как вдруг,
подняв голову, увидел в дверях моего слугу Лал Човдара. Он
неслышно скользнул в комнату и запер за собой дверь.
— Не бойтесь, сагиб, — сказал он. — Никто не узнает,
что вы убили его. Спрячем его подальше — и концы в воду.
— Но я не убивал! — запротестовал я.
— Я все слышал, — улыбаясь, покачал головой Лал Човдар.
— Я слышал, как вы ссорились, слышал звук удара. Но на губах
моих печать молчания. Все в доме спят. Давайте вместе унесем
его.
И я решился. Если мой собственный слуга не верит мне, как
можно рассчитывать, что в твою невиновность поверят двенадцать
глупых торговцев в камере присяжных? В ту же ночь мы с Лал
Човдаром спрятали тело, а через несколько дней все лондонские
газеты были заполнены сообщениями о таинственном исчезновении
капитана Морстена. Из того, что я рассказал вам, вы видите, что
меня, в сущности, не в чем винить. Но я скрыл тело капитана, а
сокровища, принадлежавшие нам обоим, стал считать с того дня
своей нераздельной собственностью. Поэтому я хотел бы, чтобы
вы, мои сыновья, восстановили справедливость. Наклонитесь ко
мне поближе, к самым губам. Сокровища спрятаны... — В этот
момент лицо его страшно исказилось, глаза чуть не вылезли из
орбит, челюсть отвисла, и он закричал голосом, которого я
никогда не забуду: "Не пускайте его. Ради всего святого, не
пускайте!" Мы оба взглянули в окно, куда был устремлен его
взгляд. Из темноты на нас глядело лицо. Был хорошо виден
побелевший нос, прижатый к стеклу. Лицо, налитое злобой, до
бровей заросло бородой, глаза смотрели угрюмо и жестоко. Мы с
братом бросились к окну, но лицо исчезло. Когда мы вернулись к
изголовью отца, голова его поникла, пульс перестал биться.
В ту ночь мы обшарили весь сад, но никаких следов ночного
вторжения не нашли, кроме отпечатка одной ноги на цветочной
клумбе как раз под самым окном. Если бы не этот единственный
след, мы могли бы подумать, что-то дикое, полное злобы лицо —
плод нашего воображения. Однако очень скоро мы обнаружили еще и
другие, значительно более осязаемые признаки, что против нас
действуют какие-то таинственные силы. Однажды утром окно в
спальне моего отца оказалось распахнутым, шкафы и сундуки
перерыты сверху донизу, и на его письменном столе приколот
обрывок бумаги, на котором было нацарапано: "знак четырех". Мы
так и не узнали, кто был наш таинственный посетитель и что
означают эта слова. Насколько мы могли судить, ничего из вещей
отца не пропало, хотя все было перерыто вверх дном. Вполне
естественно, что это ночное посещение мы с братом связали с
теми страхами, которые всю жизнь преследовали отца. Но кто это
был, до сих пор остается полнейшей загадкой.
Человечек замолчал, раскурил погасший кальян и несколько
секунд глубокомысленно пускал дым. Мы все с неослабным
вниманием слушали его в высшей степени удивительное
повествование. Во время короткого рассказа о смерти отца мисс
Морстен побелела, как мел, мне даже на миг показалось, что она
упадет в обморок. Но, выпив воды, которую я налил из графина
венецианского стекла, стоявшего в углу на маленьком столике,
она поборола волнение. Шерлок Холмс с отсутствующим выражением
лица сидел, откинувшись в кресле;, из-под опущенных век было
видно, как блестят его глаза. Я посмотрел на него и не мог не
вспомнить, что только сегодня он горько жаловался на скуку и
однообразие жизни. Теперь по крайней мере он получил проблему,
разрешение которой потребует напряжения всех его удивительных
способностей. Мистер Таддеуш Шолто поглядывал то на одного из
нас, то на другого, явно гордясь впечатлением, которое произвел
его рассказ. Попыхивая своей непомерно длинной трубкой, он
продолжал:
— Мой брат и я, как вы можете догадаться, были весьма
взволнованы рассказом отца о сокровищах. В течение нескольких
месяцев мы перерыли весь сад метр за метром и ничего не нашли.
Мысль, что отец умер в тот самый миг, когда с уст его были
готовы сорваться слова, которые сделали бы нас обладателями
несметных сокровищ, могла свести с ума. О размерах богатства мы
судили по жемчужным четкам. Относительно этих четок у нас с
братом возникло небольшое недоразумение. Жемчужины были, по
всей видимости, очень дорогие, и он не желал с ними
расставаться, унаследовав, между нами говоря, частично
отцовскую слабость. Кроме того, он полагал, что если еще
кто-нибудь узнает об этих четках, то пойдут всякие сплетни, и
тогда нам не миновать беды. Мне удалось только убедить его
разыскать адрес мисс Морстен и посылать ей через определенное
время жемчужины по одной, чтобы по крайней мере избавить ее от
нужды.
— У вас доброе сердце. — Мисс Морстен с признательностью
посмотрела на рассказчика. — Это был великодушный поступок.
— Но ведь мы были все равно как ваши опекуны, —
энергично замахал руками человечек. — Так по крайней мере
считал я. Но брат Бартоломью никак с этим не соглашался. У нас
было много денег. Я был доволен тем, что мы имели. Вести себя
так низко по отношению к молодой девушке — это дурной тон. Le
mauvais gout mene au crime2. Как элегантно выражают французы
подобные мысли! Наше расхождение зашло так далеко, что я
предпочел поселиться отдельно. Так я и покинул Пондишери-Лодж,
взяв с собой старого слугу-индуса и Уильяма. Но вчера я узнал,
что произошло событие огромной важности: обнаружен тайник, где
спрятаны сокровища. Я немедленно дал знать мисс Морстен, и
теперь нам остается только отправиться в Норвуд и потребовать
свою долю. Вчера вечером я сказал брату Бартоломью, что написал
мисс Морстен. Так что незваными гостями мы не будем, хотя и
желанными тоже.
Мистер Шолто умолк, он сидел на своей роскошной софе и
подергивался. А мы, не проронив ни слова, размышляли о том
неожиданном обороте, который получило это таинственное дело.
Первым вскочил на ноги Шерлок Холмс.
— Вы правильно вели себя, сэр, от начала до конца, —
сказал он. — Мы постараемся приоткрыть завесу над всем темным,
что есть в рассказанной вами истории, и этим отблагодарить вас.
Но, как только что сказала мисс Морстен, уже поздно, и нам
лучше всего взяться за дело без промедления.
Наш новый знакомый очень аккуратно отвернул трубку с
кальяна и достал из-за занавески длинное пальто, отделанное
тесьмой, с каракулевым воротником и манжетами. Он застегнулся
сверху донизу на все пуговицы, хотя вечер был теплый, даже
душный, и нахлобучил на голову кроличий треух, так что боковые
клапаны плотно закрывали уши, оставив острую подвижную
мордочку.
— Здоровье у меня хрупкое, — объяснил он нам, идя к
выходу, — я вынужден соблюдать строгий режим.
Кэб ждал нас у ворот. Программа была, по-видимому,
составлена заранее: не успели мы расположиться внутри, как
лошади тронулись и помчались. Таддеуш Шолто трещал без умолку,
его резкий высокий голос заглушал стук колес.
— Бартоломью — умная голова. Как, вы думаете, он отыскал
ларец с сокровищами? Он пришел к выводу, что раз ларца нет
снаружи, он должен быть где-то в доме. И он перемерил все
комнаты, все коридоры и чуланы, не оставив невымеренным ни
дюйма. Оказалось, что высота всего дома семьдесят четыре фута,
а если взять отдельно высоту комнат, расположенных одна над
другой, и сложить, и еще прибавить толщину перекрытий, которые
он вымерил, просверлив сквозные отверстия, то окажется, что
общая высота равна не более семидесяти футов. Значит, куда-то
исчезли целых четыре фута. Было ясно, что их надо искать
наверху. Тогда мой брат пробил дыру в потолке комнаты верхнего
этажа, и там, как и следовало ожидать, оказался еще один
крошечный чердак, который был замурован, и поэтому о нем никто
не знал. Посередине чердака на стропилах стоял ларец с
сокровищами. Согнувшись в три погибели, Бартоломью вытащил его
через дыру и открыл. В нем оказалось драгоценностей на сумму не
менее полумиллиона фунтов стерлингов.
Услыхав такую цифру, мы все широко раскрыли глава. Мисс
Морстен, если нам удастся отстоять ее права, из бедной
компаньонки превращалась в одну из самых богатых невест Англии.
Без сомнения, всякий настоящий друг должен был бы обрадоваться,
услыхав такую новость. Но я, к своему стыду, должен сказать,
что сердце мое налила свинцовая тяжесть. Я пробормотал,
запинаясь, несколько поздравительных слов и мрачно уставился в
пол, не слушая дальнейших разглагольствований нашего нового
знакомого. Он был типичнейший ипохондрик, и я, как сквозь сон,
слушал бесконечное перечисление симптомов его болезней и
нескончаемые мольбы объяснить ему состав и действие
многочисленных шарлатанских снадобий, которые он всюду возил с
собой в кожаном футляре. Я уповаю только на то, что он не
запомнил мои советы, которые я дал ему в тот вечер. Холмс
утверждает, что он слышал, как я предупреждал его ни в коем
случае не принимать более двух капель касторового масла,
поскольку это очень опасно, и настоятельно советовал в качестве
успокаивающего средства в больших дозах стрихнин. Как бы там ни
было, но я почувствовал облегчение, когда наш кэб рывком
остановился, кучер спрыгнул с козел и открыл дверь.
— Это, мисс Морстен, и есть Пондишери-Лодж, — сказал
мистер Таддеуш, подавая ей руку.
ГЛАВА V. ТРАГЕДИЯ В ПОНДИШЕРИ-ЛОДЖ
Было около одиннадцати часов, когда мы достигли этого
последнего этапа нашего ночного путешествия. Мы оставили позади
сырой туман большого города, здесь же, в деревне, ночь была
суха и тепла. С запада дул теплый ветерок, тяжелые тучи
медленно ползли по небу, в разрывы иногда выглядывал месяц.
Было довольно светло, но Таддеуш Шолто снял с кэба дорожный
фонарь и пошел с ним вперед.
В глубине парка стоял дом, обнесенный очень высокой
каменной стеной, верх которой был усыпан битым стеклом. Попасть
внутрь можно было только через узкую, окованную железом дверь в
стене. Наш спутник как-то по-особенному постучал, как иногда
стучат почтальоны.
— Кто там? — спросил из-за двери грубый голос.
— Это я, Мак-Мурдо. Пора бы уже научиться узнавать мой
стук.
Послышалось ворчание, затем звяканье и скрежет ключей, и
дверь тяжело повернулась на петлях. На пороге стоял
низкорослый, с могучей грудью человек, желтый огонь его фонаря
освещал выдвинутое вперед лицо и недоверчиво блестевшие глазки.
— Это вы, мистер Таддеуш? А это кто с вами? Я не получал
никаких распоряжений от хозяина насчет ваших гостей.
— Никаких распоряжений. Вы меня поражаете, Мак-Мурдо! Я ж
говорил моему брату вчера вечером, что со мной приедут мои
друзья.
— Хозяин сегодня весь день не выходил из своей комнаты.
Вы и сами очень хорошо знаете наши строгости. Вас я могу
впустить, но ваши друзья — они пусть подождут вас снаружи.
Это было неожиданное препятствие. Таддеуш Шолто смотрел на
стража растерянно и беспомощно.
— Это очень нехорошо с вашей стороны, Мак-Мурдо! —
пролепетал он. — Я отвечаю за них, вам этого должно быть
достаточно. С нами к тому же молодая девушка. Ей неприлично
оставаться в такой час на проезжей дороге.
— Очень сожалею, мистер Таддеуш, — ответил неумолимый
страж. — Гости могут быть вашими друзьями, но недругами моего
хозяина. Мне хорошо платят, чтобы я хорошо исполнял свои
обязанности. И я хорошо их исполняю. Я не знаю этих людей.
— Да нет же, Мак-Мурдо, знаете, — вдруг добродушно
проговорил Шерлок Холмс. — Я не думаю, чтобы вы забыли меня.
Помните любителя-боксера, с которым вы провели три раунда на
ринге Алисона в день вашего бенефиса четыре года назад?
— Уж не мистера ли Шерлока Холмса я вижу?! — воскликнул
боксер. — А ведь он самый и есть! Как это я сразу вас не
узнал? Вы не стояли бы здесь таким тихоней, а нанесли бы мне
ваш знаменитый встречный удар в челюсть, я бы тогда сразу узнал
вас. Э-э, да что говорить! Вы из тех, кто зарывает таланты в
землю. А то бы далеко пошли, если бы захотели!
— Видите, Уотсон, если моя профессия никому не будет
больше нужна, у меня еще есть в запасе мои любительские
таланты, — сказал, смеясь, Холмс. — Наш друг, я уверен, не
станет дольше держать нас под открытым небом.
— Входите, входите, сэр, вы и ваши друзья, — отвечал
привратник. — Очень сожалею о происшедшем, мистер Таддеуш, но
порядок есть порядок. Я должен быть абсолютно уверен в ваших
друзьях, чтобы впустить их в дом.
За каменной стеной через пустынный парк шла усыпанная
гравием аллея. Дом был весь в тени, кроме одной стены, залитой
лунным светом, наверху в ней поблескивало окно. От этого
огромного мрачного дома, погруженного в тишину, становилось
жутко. Даже привычному Таддеушу было не по себе: фонарь дрожал
и поскрипывал в его руке.
— Ничего не понимаю, — бормотал он. — Здесь какая-то
ошибка. Я же ясно объяснил Бартоломью, что сегодня вечером мы
будем у него. А в его кабинете почему-то нет света. Не понимаю,
что бы это могло значить.
— Он всегда так строго охраняет свой дом? — спросил
Шерлок Холмс.
— Да, это заведено еще моим отцом. Бартоломью был
любимчиком, и мне иногда казалось, что отец рассказывает ему
больше, чем мне. Вон, видите освещенное луной окно — это
кабинет Бартоломью. Но в нем, по-моему, темно.
— Да, темно, — сказал Шерлок Холмс. — Но в маленьком
окошке у входа как будто горит свет.
— А, это комната экономки. Миссис Берстон, наша старая
экономка, там обычно проводит вечера. Она-то все и объяснит
нам. Не согласитесь ли вы несколько минут подождать меня здесь?
Если мы войдем все сразу, то миссис Берстон испугается, она
ведь не ожидает нашего вторжения. Тс, тише! Что это?
Он поднял дрожащей рукой фонарь, и вокруг нас запрыгало и
закачалось пятно света. Мисс Морстен схватила меня за руку, мы
все трое остановились с бьющимися сердцами, напрягая слух. От
темной мрачной громады дома доносились сквозь ночную тишину
скорбные, жалостные звуки — всхлипывания чем-то испуганной
женщины.
— Это миссис Берстон, — сказал Шолто. — В доме только
одна женщина. Подождите здесь. Я сейчас же вернусь.
Он подошел к двери и постучал своим особенным стуком. Его
пустила высокая пожилая женщина, при виде его всплеснувшая от
радости руками.
— О, мистер Таддеуш, я так рада, что вы пришли! Так рада,
так рада! — услыхали мы ее причитания, затем дверь
