револьвер ногой, — он вам пригодится на суде. Но вот что
действительно нам необходимо... — Он показал маленькой
скомканный листок бумаги. — Записка! — вскричал инспектор. —
Вы угадали. — Где она была?
— Там, где она должна была быть, по моим соображениям. Я
все объясню вам позже. Я думаю, полковник, что вы с Уотсоном
можете вернуться, я же приду самое большее через час. Нам с
инспектором надо поговорить с арестованными, но я непременно
буду ко второму завтраку.
Шерлок Холме сдержал свое слово — около часу дня он
присоединился к нам в курительной полковника. Его сопровождал
невысокий пожилой джентльмен. Холме представил его мне. Это был
мистер Эктон, дом которого первым подвергся нападению.
— Я хотел, чтобы мистер Эктон присутствовал, когда я буду
рассказывать вам о своем расследовании этого пустячного дела,
— сказал Холме, — понятно, что ему будут очень интересны
подробности. Боюсь, полковник, что вы жалеете о той минуте,
когда приняли под свой кров такого буревестника, как я.
— Напротив, — ответил полковник горячо, — я считаю
великой честью познакомиться с вашим методом. Признаюсь, что он
далеко превзошел мои ожидания и что я просто не в состоянии
постичь, как вам удалось разрешить эту загадку. Я до сих пор
ничего не понимаю.
— Боюсь, что мое объяснение вас разочарует, но я никогда
ничего не скрываю ни от моего друга Уотсона, ни от любого
другого человека, всерьез интересующегося моим методом. Но
прежде всего, полковник, я позволю себе выпить глоток вашего
бренди: эта схватка в туалетной у Каннингемов меня порядком
обессилила.
246
— Надеюсь, больше у вас не было этих нервных приступов?
Шерлок Холме рассмеялся от всей души. — Об этом в свою
очередь. Я расскажу вам все по порядку, задерживаясь на разных
пунктах, которые вели меня к решению. Пожалуйста, остановите
меня, если какой-нибудь вывод покажется вам не совсем ясным.
В искусстве раскрытия преступлений первостепенное значение
имеет способность выделить из огромного количества фактов
существенные и отбросить случайные. Иначе ваша энергия и
внимание непременно распылятся, вместо того чтобы
сосредоточиться на главном. Ну, а в этом деле у меня с самого
начала не было ни малейшего сомнения в том, что ключ следует
искать в клочке бумаги, найденном в руке убитого.
Прежде чем заняться им, я хотел бы обратить ваше внимание
на тот факт, что если рассказ Алека Каннингема верен и если
убийца, застрелив Уильяма Кервана, бросился бежать мгновенно,
то он, очевидно, не мог вырвать листок из руки мертвеца. Но
если это сделал не он, тогда это сделал не кто иной, как Алек
Каннингем, так как к тому времени, когда отец спустился вниз,
на место происшествия уже сбежались слуги. Соображение очень
простое, но инспектору оно не пришло в голову. Он и в мыслях не
допускал, что эти почтенные сквайры имеют какое-то отношение к
убийству. Ну, а в моих правилах — не иметь предвзятых мнений,
а послушно идти за фактами, и поэтому еще на самой первой
стадии расследования мистер Алек Каннингем был у меня на
подозрении.
Итак, я очень внимательно исследовал тот оторванный уголок
листка, который предъявил нам инспектор. Мне сразу стало ясно,
что он представляет собой часть интереснейшего документа. Вот
он, перед вами. Вы не замечаете в нем ничего подозрительного?
— Слова написаны как-то неровно и беспорядочно, — сказал
полковник.
— Милейший полковник! — вскричал Холме. — Не может быть
ни малейшего сомнения в том, что этот документ писали два
человека, по очереди, через слово. Если я обращу ваше внимание
на энергичное "t" в словах "at" и "to" и попрошу вас сравнить
его с вялым "t" в словах
247
"quarter" и "twelve", вы тотчас же признаете этот факт.
Самый простой анализ этих четырех слов даст вам возможность
сказать с полнейшей уверенностью, что "learn" и "maybe"
написаны более сильной рукой, a "what" — более слабой.
— Боже правый! Да это ясно как день! — воскликнул
полковник. — Но с какой стати два человека будут писать письмо
подобным образом?
— Очевидно, дело было скверное, и один из них, не
доверявший другому, решил, что каждый должен принять равное
участие. Далее: ясно, что один из двух — тот, кто писал "at" и
"to", — был главарем. — А это откуда вы взяли?
— Мы можем вывести это из простого сравнения одной руки с
другой по их характеру. Но у нас есть более веские основания
для такого предположения. Если вы внимательно изучите этот
клочок, вы придете к выводу, что обладатель более твердой руки
писал все свои слова первым, оставляя пропуски, которые должен
был заполнить второй. Эти пропуски не всегда были достаточно
большими, и вы можете видеть, что второму было трудно уместить
свое "quarter" между "at" и "to", из чего следует, что эти
слова были уже написаны. Человек, который написал все свои
слова первым, был, безусловно, тем человеком, который
планировал это преступление. — Блестяще! — воскликнул мистер
Эктон. — Но все это очевидные вещи, — сказал Холме. —
Теперь, однако, мы подходим к одному важному пункту. Возможно,
вам неизвестно, что эксперты относительно точно определяют
возраст человека по его почерку. В нормальных случаях они
ошибаются не больше чем на три-четыре года. Я говорю — в
нормальных случаях, потому что болезнь или физическая слабость
порождают признаки старости даже у юноши. В данном случае,
глядя на четкое, энергичное письмо одного и на нетвердое, но
все еще вполне разборчивое письмо второго, однако уже теряющее
поперечные черточки, мы можем сказать, что один из них —
молодой человек, а другой — уже в годах, хотя еще не дряхлый.
— Блестяще! — еще раз воскликнул мистер Эктон. — И еще
есть один момент, не такой явный и более интересный. Оба
почерка имеют в себе нечто общее. Они принадлежат людям,
состоящим в кровном родстве. Для вас это наиболее очевидно
проявляется в том, что "е" везде написано как греческое "^", но
я вижу много более мелких признаков, говорящих о том же. Для
меня нет никакого сомнения в том, что в обоих образцах письма
прослеживается фамильное сходство. Разумеется, вам я сообщаю
только основные результаты исследования этого документа. Я
сделал еще двадцать три заключения, которые интереснее
экспертам, чем вам. И все они усиливали мое впечатление, что
это письмо написали Каннингемы — отец и сын.
Когда я дошел до этого вывода, моим следующим шагом было
изучить подробности преступления и посмотреть, не могут ли они
нам помочь. Я отправился в усадьбу Каннингемов с инспектором и
увидел все, что требовалось Рана на теле убитого, как я мог
установить с абсолютной уверенностью, была получена в
результате револьверного выстрела, сделанного с расстояния
примерно около четырех ярдов. На одежде не было никаких следов
пороха. Поэтому Алек Каннингем явно солгал, сказав, что двое
мужчин боролись друг с другом, когда прогремел выстрел. Далее,
отец и сын одинаково показали место, где преступник выскочил на
дорогу. Но в этом месте как раз проходит довольно широкая сырая
канава. Поскольку в канаве не оказалось никаких следов, я
твердо убедился не только в том, что Каннингемы опять солгали,
но и в том, что на месте происшествия вообще не было никакого
неизвестного человека.
Теперь мне надо было выяснить мотив этого редкостного
преступления. Чтобы добраться до него, я решил прежде всего
попробовать узнать, с какой целью была совершена первая кража
со взлoмo^^у мистера Эктона. Как я понял со слов полковника,
между вами, мистер Эктон, и Каннингемами велась тяжба.
Разумеется, мне сразу же пришло на ум, что они проникли в вашу
библиотеку, чтобы заполучить какой-то документ, который играет
важную роль в деле.
— Совершенно верно, — сказал мистер Эктон, — насчет их
намерений не может быть никаких сомнений. У меня есть
неоспоримое право на половину их имения, и если бы только им
удалось выкрасть одну важную бумагу, которая, к счастью,
хранится в надежном
249
сейфе моих поверенных, они, несомненно, выиграли бы тяжбу.
— Вот то-то и оно! — сказал Холме улыбаясь. — Это была
отчаянная, безрассудная попытка, в которой чувствуется влияние
молодого Алека. Ничего не найдя, они попытались отвести
подозрение, инсценировав обычную кражу со взломом, и с этой
целью унесли что попалось под руку. Все это достаточно ясно, но
многое оставалось для меня по-прежнему темным. Больше всего мне
хотелось найти недостающую часть записки. Я был уверен, что
Алек вырвал ее из руки мертвого, и почти уверен, что он сунул
ее в карман своего халата. Куда еще он мог ее деть? Вопрос
заключался в том, была ли она все еще там. Стоило приложить
усилия, чтобы это выяснить, и ради этого мы все пошли в
усадьбу.
Каннингемы присоединились к нам, как вы, несомненно,
помните, в саду, около двери, ведущей на кухню. Конечно, было
чрезвычайно важно не напомнить им о существовании этого
документа, иначе они уничтожили бы его немедля. Инспектор был
уже готов сообщить им, почему мы придавали такое значение этой
бумажке, как благодаря счастливейшему случаю со мной сделалось
нечто вроде припадка, и я грохнулся на землю, изменив таким
образом тему разговора.
— Боже правый! — воскликнул полковник, смеясь. — Вы
хотите сказать, что ваш припадок был ловкий трюк и мы зря вам
сочувствовали?
— С профессиональной точки зрения, это проделано
великолепно! — воскликнул я, с изумлением глядя на Холмса,
который не переставал поражать меня все новыми проявлениями
своего изобретательного ума.
— Это — искусство, которое часто может оказаться
полезным, — сказал он. — Когда я пришел в себя, мне удалось с
помощью не такого уж хитрого приема заставить старого
Каннингема написать слово "twelve", чтобы я мог сравнить его с
тем же словом, написанным на нашем клочке.
— Каким же идиотом я был! — воскликнул я. — Я видел,
какое сочувствие вызвала у вас моя слабость, — сказал Холме,
смеясь. — И мне было очень жаль огорчать вас: ведь я знаю, как
вы беспокоитесь обо мне. 31тем мы все вместе отправились на
второй этаж, и, после того как мы зашли в комнату младшего
Каниингема и я приметил халат, висевший за дверью, я сумел
отвлечь их внимание на минуту, перевернув стол, и проскользнул
обратно, чтобы обыскать карманы. Но только я успел достать
бумажку, которая, как я и ожидал, была в одном из них" как оба
Каннингема накинулись на меня и убили бы меня на месте, если бы
не ваша быстрая и дружная помощь. По правде говоря, я и сейчас
чувствую железную хватку этого молодого человека у себя на
горле, а отец чуть не вывернул мне кисть, стараясь вырвать у
меня бумажку. Они поняли, что я знаю все, и внезапный переход
от сознания абсолютной безопасности к полному отчаянию сделал
их невменяемыми.
Потом у меня был небольшой разговор со старым Каннингемом
по поводу мотива этого преступления. Старик вел себя смирно,
зато сын — сущий дьявол, и если бы он только мог добраться до
своего револьвера, пустил бы пулю в лоб себе или кому-нибудь
еще. Когда Каннингем понял, что против него имеются такие
тяжкие улики, он совсем пал духом и чистосердечно во всем
признался. Оказывается, Уильям тайно следовал за своими
хозяевами в ту ночь, когда они совершили свой налет на дом
Эктона, и, приобретя таким образом над ними власть, стал
вымогать у них деньги под угрозой выдать их полиции.
Однако мистер Алек был слишком опасной личностью, чтобы с
ним можно было вести такую игру. В панике, охватившей всю
округу после кражи со взломом, он поистине гениально усмотрел
возможность отделаться от человека, которого он боялся. Итак,
Уильям был завлечен в ловушку и убит, ^ если бы только они не
оставили этого клочка бумаги и внимательнее отнеслись к
подробностям своей инсценировки, возможно, на них никогда не
пало бы подозрение. — А записка? — спросил я.
Шерлок Холме развернул перед нами записку, приложив к ней
оторванный уголок'.
' "Если вы придете без четверти двенадцать к восточному
входу, то вы узнаете то, что может вас очень удивить и сослужит
большую службу как вам, так и Анни Моррисон. Только об этом
никто не должен знать".
— Нечто вроде этого я и ожидал найти. Конечно, мы еще не
знаем, в каких отношениях были Алек Каннин-гем, Уильям Керван и
Анни Моррисон. Результат показывает, что ловушка была
подстроена искусно. Я уверен, что вам доставит удовольствие
проследить родственные черты в буквах "р" и в хвостиках у буквы
"g". Отсутствие точек в написании буквы "Ь у Каннингема-отца
тоже очень характерно. Уотсон, наш спокойный отдых в деревне,
по-моему, удался как нельзя лучше, и я, несомненно, вернусь
завтра на Бейкер-стрит со свежими силами.
Артур Конан-Дойль.
Человек с белым лицом
Мой друг Уотсон не отличается глубиной ума, зато упрямства
ему не занимать. Вот уже сколько времени он уговаривает меня
описать одно из моих дел. Впрочем, я сам, пожалуй, дал ему
повод докучать мне этой просьбой, ибо не раз говорил, что его
рассказы поверхностны и что он потворствует вкусам публики,
вместо того чтобы строго придерживаться' истины. "Попробуйте
сами. Холме!" — обычно отвечал он, и, должен признаться, едва
взяв в руки перо, я уже испытываю желание изложить эту историю
так, чтобы она понравилась читателю. Дело, о котором пойдет
речь, безусловно, заинтересует публику — это одно из самых
необычных дел в моей практике, хотя Уотсон даже не упоминает о
нем в своих заметках. Заговорив о моем старом друге и биографе,
я воспользуюсь случаем и объясню, пожалуй, зачем я обременяю
себя партнером, распутывая ту или иную загадку. Я делаю это не
из прихоти и не из дружеского расположения к Уотсону, а потому,
что он обладает присущими только ему особенностями, о которых
обычно умалчивает, когда с неумеренным пылом описывает мои
таланты. Партнер, пытающийся предугадать ваши выводы и способ
действия, может лишь испортить дело, но человек, который
удивляется каждому новому обстоятельству, вскрытому в ходе
расследования, и считает загадку неразрешимой, является
идеальным помощником.
Судя по заметкам в моей записной книжке, мистер Джемс М.
Додд посетил меня в январе 1903 года, сразу же, как только
закончилась война с бурами. Это был высокий, энергичный,
обожженный солнцем англичанин. Старина Уотсон в то время
покинул меня ради жены — единственный эгоистический поступок,
совершенный им за все время, что мы знали друг друга. Я остался
один.
У меня есть привычка садиться спиной к окну, а посетителя
усаживать в кресло напротив, так, чтобы свет падал на него.
Мистер Джемс М. Додд, видимо, испытывал некоторое затруднение,
не зная, с чего начать беседу. Я же не торопился прийти ему на
помощь, предпочитая молча наблюдать за пим. Однако я не раз
убеждался, как важно поразить клиентов своей осведомленностью,
и потому решил наконец сообщить кое-какие выводы. — Из Южной
Африки, сэр, я полагаю? — Да, сэр, — ответил он с некоторым
удивлением. — Имперский, кавалерийский полк территориальной
армии, разумеется. — Совершенно правильно. — Мидлсекский
корпус, несомненно? — Так точно, мистер Холме. Да вы чародей)
Видя его изумление, я улыбнулся. — Когда ко мне приходит столь
энергичный на вид джентльмен, с' лицом, загоревшим явно не под
английским солнцем, и с Носовым платком в рукаве, а не в
кармане, — совсем не трудно определить, кто он. У вас
небольшая бородка, а это значит, что вы не из регулярной армии.
Выправка заправского кавалериста. Из вашей визитной карточки
видно, что вы биржевой маклер с Трогмортон-стрит, — поэтому я
и упомянул Мидлсекс. В каком же еще полку вы могли служить? —
Вы все видите!
He больше, чем вы, по я приучил себя анализировать все,
что замечаю. Однако, мистер Додд, вы зашли ко мне сегодня утром
не ради того, чтобы побеседовать об искусстве наблюдения, Так
что же происходит в Таксбери-олд-аарк?
— Мистер Холмс!..
— Мой дорогой сэр, я не делаю никакого открытия. Именно
это место указано на бланке вашего письма, а из вашей
настоятельной просьбы о свидании вытекает, что произошло нечто
неожиданное и серьезное.
— Да, да, конечно. Но письмо написано в полдень, и с тех
пор произошло многое. Если бы полковник Эмеворт не выгнал
меня... — Выгнал?!
— По существу, да. Суровый человек этот полковник
Эмеворт. Трудно было сыскать в свое время более исправного
армейского служаку, к тому же в армии в те годы грубость вообще
считалась чем-то само собой разумеющимся. Я бы не стал
связываться с полковником, если бы не Годфри.
Я закурил трубку и откинулся на спинку кресла. — Может
быть, вы объясните, о чем идет речь? Мистер Додд усмехнулся.
— Я уже привык, что вы сами все знаете. Хорошо, я сообщу
вам факты и надеюсь, что вы найдете им объяснение. Я не спал
всю ночь, но чем больше ломал голову, тем невероятнее казалась
мне вся эта история.
На военную службу я поступил в январе 1901 года. как раз
два года назад, и попал в тот же эскадрон, где служил молодой
Годфри Эмеворт. Он был единственным сыном полковника Эмеворта,
того самого, что получил "Крест Виктории" в Крымской войне, —
в жилах у Годфри текла солдатская кровь, н неудивительно, что
он пошел добровольцем в армию. Лучшего парня не было во всем
полку. Мы подружились, как могут подружиться только люди,
которые ведут одинаковый образ жизни. делят одни и те же
радости и печали. Он стал моим другом, а в армии это много
значит. Целый год мы участвовали в ожесточенных боях, вместе
переживали и поражения и победы. Затем в сражении у
Брильянт-хилл, близ Претории, он был ранен пулей из
крупнокалиберной винтовки. Я получил от пего два письма — одно
из госпиталя в Кейптауне, другое из Саутгемптона. После этого,
мистер Холме, за шесть с лишним месяцев он не написал мне ни
слова, не единого слова, а ведь он был моим ближайшим другом.
Ну вот. Как только кончилась война и мы вернулись по
ломам, я написал его отцу и попросил сообщить, что ему известно
о Годфри. Никакого отпета. Через некоторое время я написал
снова. На этот раз пришел короткий и грубый ответ. Годфри,
говорилось в нем, отправился в кругосветное путешествие и вряд
ли вернется раньше, чем через год. Вот и все.
Такой ответ не удовлетворил меня, мистер Холме. Вся эта
история показалась мне чертовски неправдоподобной. Такой
парень, как Годфри, не мог забыть так быстро своего друга. Нет,
это совсем на него не походило. Кроме того. случайно я узнал,
что ему предстояло получить большое наследство и что он не
всегда жил в согласии со своим отцом. Старик бывал очень груб,
и самолюбивый юноша не хотел покорно переносить его выходки.
Нет, нет, ответ отца меня не удовлетворил, и я решил
разобраться, что произошло. К сожалению, в результате
двухлетнего отсутствия дела мои пришли в расстройство, и только
на этой неделе я смог вновь вернуться к истории с Годфри. Но уж
если я вернулся, то теперь брошу все, а дело до конца доведу.
Мистер Джемс М. Додд выглядел человеком, которого
предпочтительнее иметь в числе друзей, нежели врагов. Его
голубые глаза выражали непреклонность, а квадратный подбородок
свидетельствовал о настойчивом и твердом характере.
— Ну и что же вы сделали? — поинтересовался я. — Прежде
всего я решил побывать у него в доме, в Таксбери-олд-парк, и
выяснить обстановку на месте. Я предпринял лобовую атаку и
написал его матери (с грубияном отцом я уже столкнулся и больше
не хотел с ним связываться), что Годфри был моим приятелем, я
мог бы рассказать много интересного о наших совместных
переживаниях, и, так как скора должен побывать в соседних с
имением местах, не будет ли она возражать, если я... и т.д. и
т.п. В ответ я получил вполне любезное приглашение остановиться
на ночь у них. Вот почему я и отправился туда в понедельник.
Не так-то просто оказалось попасть в Тансбери-олд-парк: от
ближайшего населенного пункта нужно было добираться до него
миль пять. На станцию за мной никто не приехал, и мне пришлось
отправиться пешком, с чемоданом в руке, так что, когда я пришел
на место, уже почти стемнело. Дом — огромный и какой-то
несуразный — стоял посреди большого парка. Я бы сказал, что g
нем сочеталась архитектура разных эпох и стилей, начиная с
деревянных сооружении елизаветинских времен и кончая портиком в
викторианском стиле. Комнаты дома, где, казалось, блуждают тени
прошлого и скрыты какие-то тайны, были обшиты панелями и
украшены многочисленными гобеленами и полувыцветшими картинами.
Старик дворецкий, по имени Ральф, был, наверно, не моложе
самого дома, а его жена еще дряхлее. Несмотря на ее странный
вид, я сразу почувствовал к ней расположение: она была нянькой
Годфри, и я не раз слышал, как он называл ее своей второй
матерью. Мать Годфри — маленькая, ласковая, седенькая, как
белая мышь, старушка — тоже мне понравилась. Зато сам
полковник никакой симпатии у меня не вызвал.
Мы поссорились с пим в первые же минуты, и я бы немедленно
вернулся на станцию, если бы не мысль о том, что именно этого
он, возможно, и добивается.
Едва я появился в доме, как меня сразу провели к нему в
кабинет, где я увидел огромного сутулого человека с
прокопченной — так мне показалось — кожей и седой
растрепанной бородой; он сидел за письменным столом, заваленным
бумагами. Покрытый красными жилками нос торчал, как клюв грифа,
а из-под косматых бровей свирепо смотрели серые глаза. Теперь я
понял, почему Годфри так неохотно говорил об отце.
— Ну-с, сэр, — пронзительным голосом начал он, —
хотелось бы мне знать истинные причины вашего визита. Я
ответил, что уже объяснил их в письме его жене. — Да, да, вы
утверждаете, что знали Годфри в Африке. Но почему, собственно,
мы должны верить вам на слово?
— У меня с собой его письма. — Позвольте взглянуть.
Он быстро просмотрел два письма, которые я вручил, потом
оросил их мне обратно.
— Ну и что же? — спросил он.
— Я привязался к вашему сыну Годфри, сэр. Нас связывала
большая дружба, мы с ним много пережили. Меня, естественно,
удивляет, почему он вдруг перестал писать мне. Я хочу знать,
что с ним произошло.
— Насколько мне помнится, я уже писал вам и все объяснил.
Он отправился в кругосветное путешествие. Служба в Африке
отрицательно сказалась на его здоровье, и мы с его матерью
решили, что ему необходимы полный отдых и перемена обстановки.
Не откажите в любезности поставить об этом в известность всех
других его приятелей.
— Разумеется, — ответил я. — Но будьте добры, назовите,
пожалуйста, пароходную линию и корабль, на котором он отплыл, а
также дату отплытия. Уверен, что мне удастся переслать ему
письмо.
Моя просьба одновременно и озадачила и привела в
раздражение моего хозяина. Его мохнатые брови нахмурились, он
нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. Наконец он взглянул
на меня, и на его лице появилось то же самое выражение, какое
бывает у шахматиста, оценившего все коварство очередного хода
противника и решившего достойно его парировать.
— - Мистер Додд, — сказал он, — многие на моем месте
нашли бы вашу настойчивость возмутительной, переходящей в
откровенную наглость.
— Моя настойчивость только доказывает, как искренне я
привязан к вашему сыну, сэр.
— Не спорю. Именно поэтому я проявляю такую
снисходительность. И тем не менее я вынужден просить рас
отказаться от дальнейшего наделения всяких справок. У каждой
семьи есть свои сугубо семейные дела, и не всегда уместно
посвящать в них посторонних, какими бы добрыми побуждениями те
ни руководствовались. Моей жене очень хотелось бы услышать все,
что вы знаете о военной жизни Годфри, но я прошу вас не
задавать вопросов, относящихся к настоящему или будущему. Это
ни к чему не приведет, а только поставит нас в щекотливое и
даже трудное положение.
Я понял, мистер Холме, что из расспросов ничего не выйдет.
Мне оставалось лишь принять условия старика, но в душе я дал
клятву не успокаиваться до тех пор,
пока не выясню судьбу друга. Вечер прошел скучно. Мы
втроем мирно поужинали в мрачной и какой-то поблекшей комнате.
Старушка нетерпеливо расспрашивала меня о своем сыне, старик
был угрюм и подавлен. Церемония ужина производила на меня столь
тягостное впечатление, что под первым же благовидным предлогом
я извинился и ушел в отведенную мне комнату. Это была большая,
скудно обставленная комната на первом этаже, такая же мрачная,
как и весь дом, но если в течение целого года единственным
ложем человеку служила южноафриканская степь, мистер Холме, он
перестает быть чересчур разборчивым в отношении ночлега. Я
раздвинул занавеси и выглянул в парк; вечер выдался
великолепный, яркий лунный свет заливал все вокруг. Я уселся
перед пылающим камином, поставил лампу на столик и попытался
занять себя чтением романа. Дверь вдруг отворилась, и вошел
старик дворецкий Ральф с корзиной угля в руках.
— Я подумал, сэр, что вам может не хватить угля па ночь.
Комнаты эти сырые, а погода холодная.
Старик явно не спешил уходить, и, оглянувшись, я увидел,
что он все еще топчется на месте с каким-то тоскливым
выражением на морщинистом лице.
— Прошу прощения, сэр, но я нечаянно услышал, как вы
рассказывали во время ужина о нашем молодом господине Годфри.
Вы знаете, сэр, моя жена нянчила его, а я люблю его, как отец.
Нам тоже интересно о нем послушать. Так вы говорите, сэр, он
бил хорошим солдатом?
— В полку не было человека храбрее его. Если бы не
Годфри, я, возможно, не сидел бы сейчас здесь — однажды oil
вытащил меня из-под обстрела. Старик дворецкий потер костлявые
руки. — Да, сэр, да. узнаю нашего молодого господина Годфри! В
смелости ему не откажешь. В нашем парке, сэр, нет ни одного
дерева, на которое бы он не взбирался. Ничто не могло его
остановить. Какой был замечательный мальчик, сэр, какой был
замечательный молодой человек! Я вскочил.
— Послушайте! — воскликнул я. — Вы сказали "был",
словно речь идет о мертвом. Что-то вы все скрываете! Что
случилось с Годфри Эмсвортом?.
43Q
Я схватил старика за плечо, но он отшатнулся. — Не
понимаю, сэр, о чем вы толкуете. Спросите о молодом господине у
хозяина. Он знает. А мне запрещено вмешиваться.
Он хотел уйти, но я удержал его за руку. — Или вы
ответите мне на один вопрос, или я продержу вас здесь всю ночь.
Годфри мертв?
Старик не мог поднять на меня глаза. Он стоял, словно
загипнотизированный, а когда собрался с силами и ответил, я
услышал нечто ужасное и совершенно неожиданное.
— Уж лучше бы он был мертв! — воскликнул старик и,
вырвавшись из моих рук, выбежал из комнаты.
Вы понимаете, мистер Холме, в каком настроении я снова
опустился в кресло. Слова старика могли означать только одно:
либо мой бедный друг замешан в каком-то преступлении, либо, в
лучшем случае, совершил недостойный поступок, затрагивающий
честь семьи. Непреклонный старик услал куда-то сына, укрыл его
от глаз людских, опасаясь, как бы скандал не выплыл наружу.
Годфри был сорвиголова и легко поддавался влиянию окружающих.
Несомненно, он попал в чьи-то дурные руки, его обманули и
погубили. Жаль, конечно, если это так, но и сейчас мой долг
состоял в том, чтобы найти его и выяснить, чем можно ему
помочь. Погруженный в эти размышления, я машинально поднял
глаза и увидел перед собой... Годфри Эмеворта'.. Мой клиент
умолк, вновь охваченный волнением. — Прошу вас, продолжайте,
— сказал я. — История и в самом деле не совсем обычная.
— Он стоял за окном, мистер Холме, прижимаясь лицом к
стеклу. Я уже говорил вам, что незадолго до этого любовался
парком, освещенным луной, и, очевидно, неплотно задвинул
занавески на окно. В образовавшемся между ними просвете и стоял
мой друг. Окно начиналось от самого пола, и я видел Годфри во
весь рост, но прежде всего мне бросилось в глаза его лицо. Оно
было мертвенно-бледное — ни у кого никогда я не видел такого
бледного лица. Так, наверно, выглядят привидения, но когда наши
взгляды встретились, я понял, что передо мной живой человек. Он
заметил, что я смотрю на него. отскочил от окна;] и скрылся в
темноте.
Вид Годфри, мистер Холме, поразил меня. Не только это
лицо, белевшее в темноте, словно ломоть сыра, но еще больше его
жалкое, виноватое, какое-то приниженное выражение. Оно было так
несвойственно прямодушному и мужественному юноше, каким я знал
Годфри. Я содрогнулся от ужаса.
Но тот, кто провоевал год-другой, приучается сохранять
хладнокровие и мгновенно принимать решения. Едва Годфри исчез,
как я оказался у окна. Мне пришлось потратить некоторое время,
чтобы справиться с замысловатым шпингалетом и распахнуть окно.
Я выскочил в парк и побежал.'] но тропинке, по которой мог
скрыться Годфри.
Тропинка, казалось, не имела конца, среди деревьев царил
полумрак, но все же — или зрение обманывало меня? — я заметил
