Ресторан взорвался утробным, с хрюканьем, хохотом.
Сопровождавшее даму лицо мужского пола, сложением напоминавшее большого
африканского носорога, грузно поднялось со стула, и я увидел
увесистый жирный кулак, проследовавший в направлении Жениной
физиономии.
Зазвенела разбитая посуда, послышались нечленораздельные возмущенные
выкрики, ресторан охватила неблагополучная суета...
Я поймал за рукав пробегавшего мимо меня официанта.
- Счет, пожалуйста...
- Ах, не до вас, у нас эксидент!
Через полчаса, кое-как расплатившись за ужин, я загружал
мертвецки пьяного Женю с разбитой мордой на заднее сиденье
"кадиллака", не без опасений раздумывая о встрече с его семейкой,
способной инкриминировать мне злостное спаивание своего кормильца-
разорителя.
Машину я запарковал на драйвэй, с трудом выволок из нее
беспомощного, как покойник, Евгения и, уместив его на плечи
незаконченным в своем воплощении приемом дзюдо, проследовал с
обмякшей тушей хозяина в дом.
Женщины сидели в креслах за телевизором - транслировался какой-то
фильм из жизни гангстеров. На экране двое небритых типов, положив
пистолеты на стол, пили чай, обсуждая зловещими голосами,
грохнуть ли им выявленного стукача-Тома сегодня или же обождать
до завтра.
- Вот, - сказал я, сгружая Женю на диван. - Принимайте
карго.
Мои страхи оказались напрасными: прибытие мертвецки пьяного
хозяина домочадцы восприняли с безучастием и даже с некоторой
деловитостью.
Старуха, продолжая наблюдать за развивающимися на экране
событиями, сняла с Жени пиджак и башмаки, а ее дочь, невозмутимо
оглядев разбитое лицо маминого мужа, срочно вышла из дома и
вернулась обратно с пригрошней сырой земли, принявшись данную
пригрошню с силой втирать в нос и в глаза протестующе замычавшего
Жени.
- Что ты делаешь, дорогая? - участливо осведомилась у нее
старуха.
- Я тебе уже говорила про ремонт дороги... - последовал
загадочный ответ. - Звони в полицию.
Заинтригованный ее словами и действиями, я не спешил подниматься на второй
этаж и остался в комнате, присев на диванчик.
На телевизионном экране безжалостная мафия убивала предавшего
ее Тома. Том судорожно дергался под выстрелами. Конец его был
ужасен.
- А вот и Толя... - внезапно произнес Женя. - Нашелся! Где
же ты был, брат?
Глядя на меня, он улыбался с радостным изумлением, смахивая своим
лицом, перемазанным грязью, на особь негроидной расы.
Я рассеянно взглянул на экран телевизора. Бандиты на этот раз
мирно играли в шахматы. Один из них сдвинул пешку назад, другой
переставил коня почему-то по диагонали.
По оконному стеклу скользнули фиолетовые отблески - приехали
полицейские. При их появлении в комнате дочь-брюнетка
незамедлительно потребовала составления протокола, ибо ее любимый
папа, оказывается, возвратившись с работы и бредя улицей с плохо
отремонтированным дорожным покрытием, сверзился, оступившись, в
яму, в результате чего получил увечья. Брюнетка требовала взять
соскоб с лица Жени для идентификации почвенной массы на его
синяках с той, что была на дне ямы, ибо завтра же намеревалась
вчинить иск строительной компании, производившей дорожные работы,
на сумму в один миллион долларов.
Эту яму я впоследствии видел - в ней вряд ли мог уместиться и
воробей...
Полицейские между тем отнеслись к требованиям брюнетки весьма
покладисто, тут же принявшись строчить бумагу о несчастном
случае.
На Женю, торжественно восседавшего на стуле и бессмысленно
взиравшего на окружавшую его действительность, особенного
внимания они не обращали. Лишь один, мельком оглянувшись на
пострадавшего, равнодушно спросил:
- Are you okay?10
- О`кей, - послушно икнул Женя.
Полицейский удовлетворенно кивнул и пошел вместе со старухой
исследовать злополучную яму.
Этот сакраментальный в Штатах вопросик насчет "окея" и неизменно
утвердительный ответ на него были какой-то потешной традицией.
В воспоминаниях моего вашингтонского детства присутствовал
следующий фрагментик: лежавший в луже крови на тротуаре парень с
куском арматуры в голове, хрипящий в агонии и участливо
склонившийся над ним страж порядка, интересующийся у него как раз
насчет пресловутого "окея". С последним своим дыханием парень,
помнится, заверил, что, дескать, с ним, с "океем" у него - да,
полнейший порядочек!..
Вскоре, исполнив свое главное предназначение, а именно -
констатировав случившееся несчастье, полиция отбыла охранять
покой граждан, и домочадцы продолжили процесс извлечения Жени из
его помятой верхней одежды, причем в одном из карманов брюк
старуха обнаружила бутылочку шампанского, видимо, в суматохе
похищенную Евгением с какого-то стола в ресторане.
Узрев бутылку, хозяин дома судорожными движениями рук попытался
вырвать ее из цепких пальцев конфискаторов, но подобное
напряжение отняло у него последние силы и, обреченно выдохнув
нецензурное слово, он ткнулся головой в обеденный стол, заснув
крепким безмятежным сном.
- Это надо отметить! - провозгласила старуха, открывая
бутылку.
Брюнетка, кивнув, достала из серванта три бокала.
Я вновь посмотрел на телевизор. В глубине экрана виднелся
симфонический оркестр. Сновали смычки, истово размахивал палочкой
дирижер, и пианист, стучавший возле него по клавишам, дергал
головой, как испуганная лошадь, словно боясь, что палочка заденет
ему по носу.
Старуха, зловеще и весело блестя фарфором зубов, разливала
над головой своего недвижного муженька шампанское в подставленную
мной и брюнеткой хрустальную тару. Женя, обняв широко раскинутыми
руками стол, остекленелым взором косился в угол потолка,
напоминая своей римской челочкой, прилипшей к потному лбу,
отравленного на пиру патриция. Над ним со звоном сошлись бокалы,
и шипучее вино пролилось на голову его.
Отметив с домохозяевами перспективу грядущего им миллиона, я забрал
из "кадиллака" пакеты с продуктами, поднялся в свою комнату и
нырнул в постель.
За окном разыгралась январская непогода. Повалил снег,
засвистала, колотясь в окно белой крупой, метель.
Я подумал о том, что завтра надо обязательно позвонить
Ингред, потом вспомнил казарму в поселке Северный, Басеева,
озлобленного жизнью и лично мной, комбата... Как давно это было!
Да и было ли?..
И наконец погрузился в сон, прислушиваясь к шуму ветра и
естественному движению стихии.
Утречком, надев спортивный костюм и кроссовки, я вышел на
заснеженную улицу, искрящуюся солнцем, и побежал трусцой к
океану, наслаждаясь звенящей чистотой морозного тяжелого воздуха.
Что-что, а воздух Америки мне нравился: ничего постороннего в
нем не ощущалось, экологию здесь блюли, понимая, видимо, что
окружающая среда персональной не бывает и отсутствие здоровья не
компенсируешь никакими долларами.
Я выбежал на знакомую дощатую набережную и помчался по ней,
минуя Брайтон, к аттракционам на Кони-Айленд, где виднелась
ажурная конструкция парашютной вышки.
Настил упруго проминался под эластичными подошвами, ветер колко
врезался в разгоряченное лицо, сердце, казалось, подгоняло:
прибавь ходу! - и мне мерещилось, что, оттолкнись я сейчас
посильнее от досок, и - улечу в словно зовущее меня бездонное
пространство неба, слитое с океаном, подернутым голубоватой
рассветной дымкой.
От дома до Кони-Айленд и обратно я отмахал миль семь, если не
больше, однако ничуть не устал, а лишь взбодрился и вернулся с
опьяняющим ощущением какого-то кристально ясного восприятия мира
и с ощутимо разыгравшимся аппетитом.
У дома попыхивал беловатым дымком разогревавшийся "кадиллак".
Я заглянул в салон. На сиденье водителя узрел Евгения, одетого в
добротное теплое пальто. Из разреза пальто выбивался галстук в
каких-то болотных разводах.
Женя пребывал в оцепенелой дреме, поклевывая носом. Поля шляпы
прикрывали выбритое дряблое лицо. По всему чувствовалось, белый
офицер страдал общим воспалением всего организма и в мозгах его
бушевало цунами.
Я постучал в боковое оконце. Голова в шляпе испуганно
дернулась, и на меня уставились знакомые темные очки, не
способные скрыть разлившееся по вспухшей скуле фиолетово-бордовое
зарево обширного синяка.
- Привет, - еле ворочая языком, произнес Женя. - Видишь, что
случилось... Упал вчера в яму. Сейчас еду на экспертизу. Потом в
суд. Я этих строителей гадских...
- Женя, - сказал я. - Ты, вообще-то помнишь, что было?
- Жду, - вздохнул он, стыдливо отвернувшись. - Вспышек
памяти. Или сведений со стороны.
- Ну, за ужин я заплатил, так что можешь вернуть мне свой
"первый полтинник", - заметил я и, не дожидаясь ответа,
последовал в свои апартаменты.
Пока закипало кофе и жарилась яичница, я позвонил Ингред в
Берлин. Моя любимая пребывала в состоянии крайней подавленности,
и занимал ее единственный наболевший вопрос: когда же наконец я
вернусь? Заверив, что как только, так сразу, и, отключив телефон,
я призадумался, решив в итоге посвятить грядущий день
иммиграционным проблемам.
Рекомендованный Олегом адвокат, с которым я связался, назначил мне встречу
в своем офисе в полдень.
Вскоре поезд подземки пересекал перекинутый через Ист Ривер мост,
приближаяясь к столице мира - Манхэттену, и я очумело таращился
на примкнутые друг к другу стеклянные кубы небоскребов делового
центра, грандиозных в своем монументальном величии и, по сути,
наверное, олицетворяющих Америку; это были ее главные храмы,
цитадели жрецов Большого Американского Бакса - главного здешнего
идола...
Адвокат - пожилой, седовласый, с розовенькими щечками - заверил,
что дело мое абсолютно и безусловно выигрышное, потребовав две
тысячи долларов за все услуги: первую тысячу - авансом, вторую -
по окончанию хлопот. Я выразил полнейшее согласие, отсчитав
деньги, после чего подписал бланки иммиграционных форм, ответив
на уточняющие вопросы секретаря адвоката; был сфотографирован,
дактилоскопирован и, обнадежившись положительным результатом
будущей бюрократической волокиты, вышел на знаменитый Бродвей, на
поверку оказавшийся очень длинной, но ничем не примечательной
узкой улицей с односторонним движением.
Пожалуй, только здесь я и услышал чистую американо-
английскую речь. В Бруклине, плотно оккупированном русскоязычной
публикой, она становилась редкостью.
Я шел по Манхэттену, очарованный его ослепительными
витринами, громадами зданий, устремленных в далекую небесную
высь, мимо бесчисленных баров, пиццерий, кафешек, ресторанчиков,
магазинов, забитых всеми товарами мира, в запахах жареной
кукурузы, орехов, горячих сосисок и шашлыков, с ликованием
сознавая: да, я в Америке, однако - то и дело ощупывая в кармане
пальто бумажник, ибо восторги восторгами, но столица мира со дня
своего основания принадлежала гангстерам - мелким и крупным, а
потому зевать тут не следовало, соблюдая равновесие между
лирическим настроем души и холодной бдительностью рассудка.
Внезапно передо мной возникла вывеска: "Клуб карате".
Я машинально толкнул дверь и очутился в небольшом холле,
застланном бежевым ковровым покрытием, с угловой стойкой из
черного дерева, за которой находился менеджер-японец в идеальной
белой рубашке с крикливо-цветастым галстуком глубокой тропической
расцветки.
Я поздоровался, спросив, могу ли побеседовать с хозяином
клуба.
- У вас назначена встреча?
- Нет, - сказал я, понимая, что нарушаю принятый этикет.
Менеджер замялся, но тут в холле появился еще один японец - пожилой,
лысый, также в белой рубашке, правда, без галстука.
- Вот, прошу... - указал мне на него менеджер, - мистер
Накаяма...
Я изложил японскому мистеру следующее: профессионально
занимался восточными единоборствами, имею многопрофильную
подготовку, готов на все, кроме измены Родине, которой, в общем-
то, и нет...
- Вы ищете работу? - подытожил японец, хмуро глядя мимо
меня.
- Я ищу хороший клуб, - ответил я. - А остальное -
приложится.
- У нас заведение не для дилетантов, - сказал Накаяма. -
Здесь занимаются профессионалы.
- Значит, я попал в нужное место, - нагло заявил я.
Японец испытующе осмотрел меня с головы до пят. Осмотр, видимо,
его удовлетворил.
- Ну пошли, - безучастно произнес он. - Вы готовы к
проверочному бою?
- Всегда готов, - абсолютно искренне отозвался я.
Накаяма провел меня в раздевалку, выдав чистое кимоно и кожаный
шлем.
Я переоделся, и мы прошли в один из залов с зеркальными
стенами и с татами.
- Будете разминаться? - спросил Накаяма.
Я, памятуя сегодняшний кросс, ответил, что нахожусь в
надлежащей форме, и только прокачался на продольном и поперечном
шпагатике, после чего японец исчез за дверью, вернувшись с каким-
то здоровенным черным парнем баскетбольного роста, наказав ему:
- Попробуй, как он тебе... Только аккуратно.
Парень понятливо кивнул. Оценив длину рук и ног противника, дающие
ему явное преимущество в дистанционном бою, я спросил хозяина
клуба, каковыми будут правила поединка.
- Болевые в стойке, удушения, возня в партере... - уточнил я
приемы, в карате не принятые. - Это применимо?
- Даже интересно, - молвил японец.
Следует заметить, что я давно выработал для себя собственную
концепцию боя: если противник, к примеру, делает основную ставку
на удар и владеет им виртуозно, надо подгребать к нему с другой
стороны, работая на сближение, полностью лишающее его
преимущества, а если же имеешь дело с каким-нибудь репейничком,
поднаторевшим, скажем, в джиу-джитсу, глуши его точным и резким
выпадом ноги в уязвимые места, не подпускай близко, изматывай и
отслеживай возможный захват своих конечностей, сулящий жесткий
болевой прием.
Мастер джиу-джитсу - тот же пит-буль: головка слабенькая, держит
удар плохо, а вот челюсти стальные - поймал, не отпустит...
Словом, я не зацикливался на каком-то определенном стиле,
предпочитая их смешение, дающее возможность универсального
выбора.
Как только мой противник принял стойку, я моментально уяснил:
парень из категории балетных - блок-удар, подскок-отскок...
Дезориентируя его, я встал в закрепощенную стойку, демонстрируя
адекватность его классической позиции бойца ударного стиля, он
выкинул свой костыль, вывернутой пяткой целя мне в башку, но этот
самый выворот сослужил ему плПИПю службу, ибо ложная моя стойка
мгновенно переменилась в положение ловца бейсбольного шарика, я
уцепил готовую для болевого заворота голень, крутанул ее, и
парень лбом ткнулся в татами, на несколько секунд утратив
сознание.
Я вежливо обозначил для сведения мистера Накаямы возможные
для меня удары: в позвоночник, в печень и в шею - последний был
категорически способен отделить голову поверженного противника от
туловища.
Черный парень, впрочем, быстро очухался и снова запрыгал по
татами, использовав мою врожденную гуманность.
Зал постепенно заполняла публика в киномо, рассаживаясь по
периметру стен.
Накаяма кивнул нам, предписывая продолжить схватку. Черный, как и
следовало ожидать, уже не горел желанием беспечно разбрасывать по
сторонам свои баскетбольные конечности и принял выжидающую
позицию, неотрывно глядя в мои глаза в попытке обнаружить в них
предтечу атаки.
Дабы разрядить обстановку тягостного ожидания активного
действия, я выкинул трюк собственной выпечки: осторожно ступил
назад и сделал сальто, приземлившись в скользящем шпагате к ногам
соперника; левая моя лоджыжка крюком охватила его щиколотку, а
правой ногой я нанес, твердо зафиксировав ступню, удар в бок
коленного сустава.
Хватая руками воздух, специалист в области карате пал на татами,
тут же утратив способность нанесения удара и очутившись в моих
паучьих объятиях, в секунду закончившихся жестким удушением.
Я, кажется, слегка переборщил, ибо от черного человека меня,
предостерегающе вопя, начал отдирать Накаяма, и, хотя душил я
своего баскетболиста всего-то несколько секунд, с татами он
поднялся не сразу и какого-либо желания продолжить дружеское
спортивное состязание уже не изъявил.
- Где вы всему этому учились? - спросил меня японец не без
любопытства.
- Это мои персональные "короночки", - объяснил я. - Плод,
так сказать, самостоятельных фантазий.
- Хорошо. - Накаяма помедлил. - Проведем бой без ударов.
Стиль: дзюдо, джиу-джитсу, с болевыми приемами в стойке.
Подходит?
- Мой любимый фасончик, - согласился я. - Никаких тебе
синяков и шишек, все интеллигентно...
- Сергей! - позвал японец одного из мужчин, сидевших около
стенки.
Русский?..
Сергей подошел к хозяину клуба. Это был человек лет тридцати пяти
с уверенным взглядом больших серых глаз, ладно сложенный, с
прекрасно развитой мускулатурой, и, если черный парень давил
своими габаритами, но был сыроват и неуклюж, этот - я уяснил
мгновенно, обладал тем огромным преимуществом, перед которым
порой меркнет техника самых техничных, - грубой, упорной силой,
способной разорвать любой мертвый захват и претерпеть даже
невыносимую боль...
Мне предлагался орешек с толстой и прочной кожурой.
Однако теперь уже в длине рук и ног преимуществом обладал я.
Для начала я попытался сыграть в дурачка: намотать кимоно на
пальцы противника, последующим сильным рывком тела вывихнув их;
однако захват он держал грамотно, мою уловку просек, усмехнувшись
укоризненно такому безжалостному коварству, и мне пришлось
сменить тактику, подсунув ему иную наживку - мою согнутую в
колене ногу. Тут он невольно купился, подхватив меня под колено и
пытаясь провести подсечку, как мне и требовалось...
Уцепившись в его кимоно и обвиснув на нем, я мелко подпрыгивал,
держась практически на весу, что исключало всякую возможность
свалить меня на ковер и одновременно отнимало силы у пыхтящего от
натуги противника, имевшего, замечу, черный пояс мастера.
Стратегия моя заключалась в следующем: едва выдохшийся в патовой
ситуации боя соперник, уяснив, что проку от пойманной им
конечности никакого, отпустит ее, в сей же момент моя нога
стремительно уйдет в сторону его бедра, и я, поднырнув, проведу
"передний подхват" - эффектный бросок, впечатывающий противника в
пол.
Все, в общем-то, прошло четко по данной схеме, однако в
последнее мгновение, уже в падении, Сергей ухитрился утащить на
татами и меня, и, хотя прием в принципе состоялся, чистой победы
я не добился.
Схватка продолжилась.
Я вновь предложил ему отведать свою ножку, но он,
улыбнувшись, покачал головой - мол, хватит, придумай что-нибудь
новое, - это мы съели, оказалось - невкусно...
Мы держали друг друга прямыми захватами за рукава, кружась как
бы в танце, темп которого нарастал с каждой секундой... Я понял:
сейчас последует подсечка с падением, и я улечу в зеркальную
стену через подставленную под мою ступню ногу резко опустившегося
на татами противника.
Умно. Пришлось срочно потянуть кисть его руки на болевой
прием, прервав таким образом наше изящное вальсирование.
Мы отпрянули друг от друга, замерев в напряженном ожидании.
Мне было очень интересно: я встретил противника, не просто
искушенного в поединке, но и необыкновенно чуткого в прогнозе
неведомых ему тактических действий.
Ну что ж. Таких, как этот Сергей, надо было глушить
кардинальными методами. Как волков - за хвост и о землю.
Итак. Приемчик, способный остудить пыл бешеного слона... Вся
его прелесть - в захвате обеими руками ворота: достаточно
нейтральном, легко позволяемом, ибо таковое действие
воспринимается, как некий первоначальный этап подготовки к
приему, а это, по сути уже, и есть прием, причем мертвый,
практически исключающий сопротивление.
Ворот киномоно, ведомый круговым вращением рук, тугой петлей
охватывал горло противника, и оставалось лишь сжать пальцы
покрепче, обвиснув на удавке всем телом и позволяя событиям
развиваться уже как угодно, - финал схватки в этом случае
предрешен. Даже выдающиеся физические данные никого не могли
спасти: сонная артерия у всех людей одинаково защишена лишь
тонкой, беззащитной кожицей...
Мы упали на татами, и Сергей лихорадочно ударил по настилу
рукой, сдаваясь...
Я освободил захват.
Присутствующие, поднявшись, зааплодировали. Видимо, я только
что уделал серьезный авторитет в этой профессиональной шарашке.
- Прошу еще одну схватку! - проговорил, растирая горло,
Сергей, обращаясь к Накаяме. На чистейшем американо-английском.
Этот парень родился здесь, в Штатах, и, судя по возрасту и
облику, не на еврейско-советском Брайтон Бич.
Накаяма просьбу Сергея одобрил.
Я ухватил соперника захватом-растяжкой - за обшлаг рукава и
за плечо, что позволяло держать его на длинном поводке, и начал
лепить одну за другой деморализующие "подсеки", от которых он
хотя и легко уворачивался, но способность к атаке утрачивал, и
любая ошибка в сохранении равновесия грозила ему болевым в
стойке, однако тут-то случилось непредвиденное: ноги Сергея
внезапно взметнулись в воздух, сильно ударив меня внутренней
стороной коленей в грудь, я ощутил, что бесповоротно падаю,
одновременно отметив, что, будучи еще в воздухе, противник
вытягивает мою руку, державшую его за плечо кимоно, вдоль своего
живота, готовя классическую болевую "вытяжку".
Ну молоток! Ну и прыжок! Акробат!
Я с немалым трудом, отведя кисть в сторону его большого
пальца, освободил свою руку, и мы грохнулись на пол, очутившись в
стандартной позиции схватки в партере. Я лежал на спине,
отпихивая Сергея коленями, он же, взгромоздясь на меня сверху,
пытался провести удушение. Мы никуда не спешили, действуя с
методичностью хирургов, проводящих привычную операцию. Он знал
все хитрости моего противодействия, а я угадывал на два хода
вперед нюансы его атаки. Это напоминало шахматную партию в одном
из ее скучно выверенных тупиковых вариантов.
И все-таки в какой-то миг он ошибся... Впрочем, нет. Он
просто не знал русской борьбы самбо, в отличие от японского дзюдо
имеющей богатый арсенал болевых приемов на ногах противника.
Несколько выпрямившись в коротком рывке, я ухватил его лодыжку,
подтянул к себе, зажал под мышкой и, уместив лучевую кость своей
руки на ахиллесовом сухожилии Сергея, удовлетворенно откинулся на
татами. Ему пришлось вывернуть голень и привстать, обернувшись ко
мне спиной, но я тут же провел болевой прием на колено.
Все.
С оцепеневшими от боли скулами, он кулаками застучал по
татами, требуя прекращения поединка. Мы поднялись с толстой
соломенной циновки.
- Весьма неплохо, - обескураженно почесав лысину, сказал
Накаяма. - Рад познакомиться. - И протянул мне сухую жесткую
ладонь.
После японец пригласил меня в свой офис, где я изложил ему
следующую версию своего пребывания в Америке: дескать, родился
здесь, а ныне, пребывая в подвешенном состоянии, претендую на
получение гражданства.
- Пока у тебя нет права на работу, - ответил японец, -
контракт подписать не смогу. Черные наличные - не моя стихия. Тем
более у меня в клубе две трети учеников - полицейские. Так что
пока ходи, занимайся, поддерживай форму. Бесплатно. И быстрее
получай документы.
Я принял душ и вернулся в раздевалку, где застал своего
недавнего соперника, носившего русское имя.
Разговорились. Сергей родился здесь, в Нью-Йорке, покойный
отец его - солдат Красной Армии - во время войны попал в плен к
немцам, но на родину, в уготованный ему сталинский лагерь, не
вернулся и после долгих скитаний очутился в Америке, где женился,
вырастил детей и в чьей кладбищенской земле ныне покоился.
Я сказал, что начало такой биографии по некоторым параметрам
совпадает и с моей незадачливой судьбинушкой, что вызвало у
собеседника вполне понятный интерес, удовлетворить который более
или менее правдиво мне хотя и с трудом, но удалось.
У Сергея была квартира в Манхэттене, но мама его, как и я,
проживала в Бруклине; после сегодняшней тренировки он собирался
навестить родительницу, а потому предложил подбросить меня к дому
на автомобиле, на что я с естественной радостью согласился.
Когда машина выехала на середину Бруклинского моста, я оглянулся
на вечерний Манхэттен, на черные громады его зданий, усеянных
миллионами белых огней, и тут показалось, будто мне видится какой-
то сон - долгий и странный, и тряхни я сейчас головой - очнусь на
казарменной койке в убогом поселке Северный с его допотопными
серыми домишками и сырой степной далью, наверное, ныне
заснеженной, с редкими островками осклизло-похужлой, разъеденной
морозами прошлогодней травы...
Меня охватила тоска.
Я вдруг отчетливо понял, что Родина с ее неказистыми
пейзажами, грязными дорогами, глинистыми лужами, с ее нескладным
полуголодным народом где-то там, далеко, в иной недостижимой
теперь реальности, а блистающий мир вокруг чужд мне и даже
неприятен; он был лишен какой-то первозданной сути точной
геометрической выверенностью своих линий, он являл собой
компьютерную рассчитанную комбинацию, способную вмиг
перемениться, перетечь в иную форму, но неизменно остаться
неодушевленной и даже враждебной человеку структурой...
Красивый Манхэттен был гигантским детищем механики и математики.
Причудливым плодом их холодного созидательного торжества,
существующим за плоскостью человеческой природы, вне ее и над
ней, огромным разросшимся кристаллом, словно выпавшим из иного
космоса.
И, может, оттого я так заскучал по России...
Но - увы! Волею судеб я очутился вне закона и границ своей
страны, которую горячо любил, но любови этой надлежало остаться
напрасной и неразделенной, ибо в просторах отчизны мне отводилось
лишь узкое пространство тюремного застенка, и мысль о нем здорово
и здраво остужала горячечный пыл моей ностальгии.
- Спорт - спортом, - сказал Сергей, - а каковы генеральные
планы?
- С планами полный туман, - признался я.
- Знаешь, - сказал он, - возможно, по получении тобой
документов, я способен внести интересное, думаю, предложение...
Ты специалист по рукопашному бою, лицензии получишь без труда,
тут я тебе подсоблю... Тем более хотел бы у тебя многое
перенять...
- Это пожалуйста, - отозвался я. - А о каком предложении
идет речь?
- Видишь ли... Я - большая, в общем-то, шишка в полиции
города Нью-Йорка. И могу заняться твоим трудоустройством. На
определенном поприще.
- В полиции? - спросил я с сомнением.
- А что ты имеешь против? У нас хорошая зарплата, стабильная
служба. Естественно, тебе необходимо многому научиться...
- С детства мечтал стать милиционером, - саркастически
заметил я. По-русски.
- Что? - обернулся он.
- Действительно интересная мысль, - перевел я. - Главное -
новенькая.
- Вот ты и подумай, - подытожил он, протягивая свою визитную
карточку. - Если что - звони. А послезавтра я буду в клубе. В это
же время. Придешь?
- С удовольствием, господин капитан... - ответил я,
присматриваясь к тексту на карточке в ломаных лучах несущегося в
салон света нью-йоркских огней.
2.
Олег позвонил мне в тот же день, как на прилавках Бруклина
появилось "Слово" с моим объявлением. Сказал:
- Завтра. В шесть часов утра. Вест-восьмая в Бруклине. Сквер
возле сабвея, напротив дома 2825. Возьми с собой телефон.
Я, конечно, слабо разумею во всяких шпионских хитростях, но
место и время встречи Олег наверняка выбрал с известным умыслом:
в ранний утренний час этот район, застроенный высоченными серыми
и красными коробками жилых зданий, был вымерши безлюден и
оглушительно пуст.
Ни единого прохожего, ни машины... Широкие газоны, пустая
улица с двухсторонним движением, заканчивающаяся тупиком у
набережной, серые жалюзи закусочных и барахолок. И тротуары,
вдоль которых плотно, бампер в бампер, выстроились автомобили
жильцов многоэтажек - к вечеру найти здесь место для парковки
было невозможно.
Я, неторопливо пробежавшись по пустынной холодной
набережной, присел на одну из скамеек в скверике и, приглядываясь
к сонной, еле высвеченной тускленьким рассветом улице, погрузился
в ожидание предстоящей встречи с беглым зеком, а ныне -
таинственным представителем некой организации, состоящей,
вероятно, из пионеров-ленинцев старого, выдержанного розлива.
Телефон в кармане куртки требовательно проверещал, вызывая меня на
связь.
- Ступай, не суетясь, на набережную, - услышался голос
Олега.
Я поднялся со скамьи и побрел в сторону стылого январского
океана, катящего волны на смерзшийся грязноватый песок пляжей,
усеянный стаями жирных, раскормленных чаек размером с гусей. У
опорных свай набережной сновали в поисках корма черными юркими
тенями крысы.
Вот и Америка... Предрассветная, будничная. Без всяких чудес.
Олег, одетый в короткую дубленку и кепочку, стоял у железных
поручней, корабельными леерами опоясывающими прибрежный дощатый
настил. Молча протянул мне руку.
Мы двинулись к чернеющим неподалеку пирсам, где копошились
фигурки ранних утренних рыбаков. По дороге я доложил обо всех
своих американских достижениях, заключавшихся в разрешении
проблемы с жильем и состоявшемся визите к адвокату.
Олег, выслушивая меня, безучастно кивал, насвистывая себе
под нос невнятную мелодию некоего марша.
- Ну, - внезапно поднял на меня пронизывающий взор, - не
расхотелось еще поработать со мной вместе?
- Давай попробуем, - невозмутимо ответил я.
- А по России - как, скучаешь?
- На днях тут... просто-таки, припекло, - признался я.
- Ничего, - откликнулся он. - Мы еще вернемся туда, Толик...
Уважаемыми людьми, поверь. Дайте срок...
- Российский суд пойдет навстречу такому пожеланию, - сказал
я. - Даже не сомневайся.
- Будет другой суд, - уверенно заявил Олег. - Над теми, кто
