внимательно осмотрел кочергу и нанесенную ею рану на голове.
— Видимо, этот старший Рэндол — могучий мужчина, —
заметил он.
— Да, — сказал Хопкинс. — У меня есть о нем кое-какие
данные. Опасный преступник.
— Вам будет нетрудно его взять.
— Конечно. Мы давно за ним следим. Ходили слухи, что он
подался в Америку. А он, оказывается, здесь. Ну, теперь ему от
нас не уйти. Мы уже сообщили его приметы во все морские порты,
и еще до вечера будет объявлена денежная премия за поимку. Я
одного не могу понять: как они решились на такое отчаянное
дело, зная, что леди опишет их нам, а мы по описанию непременно
их опознаем.
— В самом деле, почему им было не прикончить и леди
Брэкенстолл?
— Наверное, думали, — высказал я предположение, — что
она не скоро придет в себя.
— Возможно. Они видели, что она без сознания, вот и
пощадили ее. А что вы можете рассказать, Хопкинс, об этом
несчастном? Я как будто слышал о нем что-то не очень лестное.
— Трезвым он был неплохой человек. Но когда напивался,
становился настоящим чудовищем. Точно сам дьявол вселялся в
него. В такие минуты он бывал способен на все. Несмотря на
титул и на богатство, он уже дважды чуть не попал к нам. Как-то
облил керосином собаку и поджег ее, а собака принадлежала самой
леди. Скандал едва замяли. В другой раз он бросил в горничную
графин. В эту самую Терезу Райт. И с этим делом сколько было
хлопот! Вообще говоря, только это между нами, без него в доме
станет легче дышать... Что вы делаете. Холмс?
Холмс опустился на колени и с величайшим вниманием
рассматривал узлы на красном шнуре, которым леди привязали к
креслу. Затем он так же тщательно осмотрел оборванный конец
шнура, который был сильно обтрепан.
— Когда за этот шнур дернули, то в кухне, надо думать,
громко зазвонил звонок, — заметил он.
— Да, но услышать его никто не мог. Кухня — направо, в
противоположной стороне здания.
— Откуда грабитель мог знать, что звонка не услышат? Как
он решился столь неосмотрительно дернуть шнур?
— Верно, мистер Холмс, верно. Вы задаете тот же вопрос,
который и я много раз задавал себе. Нет сомнения, что грабители
должны были хорошо знать и самый дом и его порядки. Прежде
всего они должны были знать, что все слуги в этот сравнительно
ранний час уже в постели и что ни один из них не услышит
звонка. Стало быть, кто-то из слуг был их союзником. Но в доме
восемь слуг, и у всех отличные рекомендации.
— При прочих равных условиях, — сказал Холмс, —
можно было бы заподозрить служанку, в которую хозяин
бросил графин. Но это означало бы предательство по отношению к
хозяйке, а Тереза Райт безгранично предана ей. Но это —
второстепенное обстоятельство. Арестовав Рэндола, вы без
особого труда установите и его сообщников. Рассказ леди
полностью подтверждается — если требуются подтверждения —
всем тем, что мы здесь видим.
Он подошел к стеклянной двери и отворил ее.
— Никаких следов, да их и не может быть: земля твердая,
как железо. Между прочим, свечи на камине горели ночью!
— Да. Именно эти свечи и свеча в спальне леди послужили
грабителям ориентиром.
— Что грабители унесли?
— Совсем немного. Только полдюжины серебряных приборов из
буфета. Леди Брэкенстолл думает, что, убив сэра Юстеса, они
испугались и не стали дочиста грабить дом, как это было
наверняка задумано.
— Пожалуй, что так. Странно только, что у них хватило
духу задержаться и выпить вина.
— Нервы, видно, хотели успокоить.
— Пожалуй. К этим бокалам никто не притрагивался сегодня?
— Никто, и бутылка как стояла, так и стоит на буфете.
— Сейчас посмотрим. А это что такое? Три бокала стояли в
ряд, все со следами вина. В одном на дне темнел осадок, какой
дает старое, выдержанное вино. Тут же стояла бутылка,
наполненная на две трети, а рядом лежала длинная, вся
пропитанная вином пробка. Эта пробка и пыль на бутылке говорили
о том, что убийцы лакомились не простым вином.
Холмс вдруг на глазах переменился. Куда девалась его
апатия! Взгляд стал живым и внимательным. Он взял в руки пробку
и стал ее рассматривать.
— Как они вытащили ее? — спросил он.
Хопкинс кивнул на выдвинутый наполовину ящик буфета. В нем
лежало несколько столовых скатертей и большой пробочник.
— Леди Брэкенстолл упоминала этот пробочник?
— Нет. Но ведь она была без сознания, когда они открывали
бутылку.
— Да, действительно. Между прочим, бутылку открывали
штопором из складного ножа с набором инструментов. Он был
длиной не более полутора дюймов. Если присмотреться к головке
пробки, то видно, что штопор ввинчивался трижды, прежде чем
пробка была извлечена. И штопор ни разу не прошел насквозь.
Этот длинный пробочник насквозь бы пробуравил пробку и вытащил
ее с первого раза. Когда вы поймаете субъекта, непременно
поищите у него складной перочинный нож с многочисленными
инструментами.
— Великолепно! — воскликнул Хопкинс.
— Но эти бокалы, признаюсь, ставят меня в тупик. Леди
Брэкенстолл в самом деле видела, как все трое пили вино?
— Да, видела.
— Ну, тогда не о чем говорить! А все-таки вы должны
признать, Хопкинс, что эти бокалы весьма примечательны. Что? Вы
ничего не замечаете? Ну хорошо, пусть. Возможно, что, когда
человек развил в себе некоторые способности, вроде моих, и
углубленно занимался наукой дедукции, он склонен искать сложные
объяснения там, где обычно напрашиваются более простые. Эти
бокалы, вероятно, ничего не значат. Всего хорошего, Хопкинс. Не
вижу, чем я могу быть полезен вам. Дело как будто ясное.
Сообщите мне, когда Рэндол будет арестован, и вообще о всех
дальнейших событиях. Надеюсь, что скоро смогу поздравить вас с
успешным завершением дела. Идемте, Уотсон. Думаю, что дома мы с
большей пользой проведем время.
На обратном пути я по лицу Холмса видел, что ему не дает
покоя какая-то мысль. Усилием воли он старался избавиться от
ощущения какой-то несообразности и старался вести разговор так,
будто все для него ясно. Но сомнения снова и снова одолевали
его. Нахмуренные брови, невидящие глаза говорили о том, что его
мысли опять устремились к той большой столовой в Эбби-Грейндж,
где разыгралась эта полночная трагедия. И в конце концов на
какой-то пригородной станции, когда поезд уже тронулся. Холмс,
побежденный сомнениями, выскочил на платформу и потянул меня за
собой.
— Извините меня, дорогой друг, — сказал он, когда задние
вагоны нашего поезда скрылись за поворотом, — мне совестно
делать вас жертвой своей прихоти, как это может показаться. Но,
клянусь жизнью, я просто не могу оставить дело в таком
положении. Мой опыт, моя интуиция восстают против этого. Все
неправильно, готов поклясться, что все неправильно. А между тем
рассказ леди точен и ясен, в показаниях горничной нет никаких
противоречий, все подробности сходятся. Что я могу
противопоставить этому? Три пустых бокала, вот и все. Но если
бы я подошел к делу без предвзятого мнения, если бы стал
расследовать его с той тщательностью, которой требует дело de
novo, если бы не было готовой версии, которая сразу увела нас в
сторону, — неужели я не нашел бы ничего более определенного,
чем эти бокалы? Конечно, нашел бы. Садитесь на эту скамью,
Уотсон, подождем чизилхерстский поезд. А пока послушайте мои
рассуждения. Только прошу вас — это очень важно, — пусть
показания хозяйки и горничной не будут для вас непреложной
истиной. Личное обаяние леди Брэкенстолл не должно мешать нашим
выводам.
В ее рассказе, если к нему отнестись беспристрастно,
несомненно, есть подозрительные детали. Эти взломщики совершили
дерзкий налет в Сайденхэме всего две недели назад. В газетах
сообщались о них кое-какие сведения, давались их приметы. И
если бы кто-нибудь решил сочинить версию об ограблении, он мог
бы воспользоваться этим. Подумайте, разве взломщики, только что
совершившие удачный налет, пойдут на новое опасное дело, вместо
того чтобы мирно радоваться удаче где-нибудь в недосягаемом
месте? Далее, разве принято у грабителей действовать в столь
ранний час или бить женщину, чтобы она молчала, хотя это самый
верный способ заставить ее закричать? Не будут они и убивать
человека, если их достаточно, чтобы справиться с ним без
кровопролития. Не упустят они добычи и не ограничатся
пустяками, если добыча сама идет в руки. Оставить бутылку вина
недопитой тоже не в правилах этих людей. Не удивляют ли вас все
эти несообразности, Уотсон?
— Все вместе они производят впечатление, хотя каждая в
отдельности не такая уж невозможная вещь. Самое странное в этом
деле, мне кажется, то, что леди привязали к креслу.
— Мне это не кажется странным, Уотсон. Они должны были
или убить ее, или сделать так, чтобы она не подняла тревоги
сразу же после их ухода. Но все равно, Уотсон, разве я не
убедил вас, что в рассказе леди Брэкенстолл не все заслуживает
доверия? А хуже всего эти бокалы.
— Почему?
— Вы можете представить себе их?
— Могу.
— Леди Брэкеистолл говорит, что из них пили трое. Не
вызывает это у вас сомнения?
— Нет. Ведь вино осталось В каждом бокале.
— Но почему-то в одном есть осадок, а в других нет... Вы,
наверное, это заметили? Как вы можете объяснить это?
— Бокал, в котором осадок, был, наверное, налит
последним?
— Ничего подобного. Бутылка была полная, осадок в ней на
дне, так что в третьем бокале вино должно быть точно такое, как
и в первых двух. Возможны только два объяснения. Первое: после
того, как наполнили второй бокал, бутылку сильно взболтали, так
что весь отстой оказался в третьем бокале. Но это маловероятно.
Да, да, я уверен, что я прав.
— Как же вы объясняете этот осадок?
— Я думаю, что пили только из двух бокалов, а в третий
слили остатки, поэтому в одном бокале есть осадок, а в двух
других нет. Да, именно так и было. Но тогда ночью в столовой
было два человека, а не три, и дело сразу из весьма заурядного
превращается в нечто в высшей степени интересное. Выходит, что
леди Брэкенстолл и ее горничная сознательно нам лгали, что
нельзя верить ни одному, их слову и что, видимо, у них были
очень веские причины скрыть настоящего преступника. Так что нам
придется восстановить обстоятельства дела самим, не рассчитывая
на их помощь. Вот что нам предстоит сделать, Уотсон. А вот и
чизилхерстский поезд.
Наше возвращение очень удивило всех обитателей
Эбби-Грейндж. Узнав, что Стэнли Хопкинс уехал докладывать
своему начальству, Шерлок Холмс завладел столовой, запер
изнутри двери и два часа занимался самым подробным и тщательным
изучением места преступления, чтобы на собранных фактах
возвести блестящее здание неопровержимых выводов. Усевшись в
углу, я, как прилежный студент на демонстрации опыта у
профессора, не отрываясь следил, как подвигается это
замечательное исследование. Окно, портьеры, ковер, кресло,
веревка — все было внимательно изучено и о каждом предмете
сделано заключение. Тело несчастного баронета уже убрали, а все
остальное оставалось на своих местах. К моему удивлению. Холмс
влез на дубовую каминную полку. Высоко над его головой висел
обрывок красного шнура, все еще привязанный к звонку. Холмс
долго смотрел вверх, потом, чтобы приблизиться к шнуру, оперся
коленом на карниз стены и протянул руку. До шнура оставалось
всего несколько дюймов. Но тут его внимание привлек карниз.
Осмотрев его, он, очень довольный, спрыгнул на пол.
— Все в порядке, Уотсон. Дело раскрыто. Это будет одно из
самых замечательных дел в вашей коллекции. Однако, мой дорогой,
до чего я был недогадлив — ведь я чуть было не совершил самой
большой ошибки в моей жизни! Теперь остается восстановить
только несколько недостающих звеньев. И вся цепь событий будет
ясна.
— Вы уже знаете, кто эти люди?
— Это один человек, Уотсон, один! Один, но поистине
грозная фигура. Силен, как лев, — вспомните удар, который
лопнул кочергу. Рост — шесть футов. Проворен, как белка. Очень
ловкие пальцы. Умен и изобретателен. Ведь все это представление
придумано им. Да, Уотсон, мы столкнулись с замечательной
личностью. Но все-таки и он оставил следы. Этот шнур от звонка
— ключ к решению всего дела.
— Не понимаю.
— Послушайте, Уотсон: если бы вам понадобился этот шнур и
вы бы его с силой дернули, как по-вашему, где бы он оборвался?
Конечно, там, где он привязан к проволоке. Почему же он
оборвался гораздо ниже?
— Потому что он в этом месте протерся.
— Вот именно. И оборванный конец действительно потерт. У
этого человека хватило ума подделать потертость ножом. Но
другой конец наверху целый. Отсюда не видно. Но если встать на
каминную полку, в этом легко убедиться. Он очень чисто срезан,
и никаких потертостей там нет. Теперь уже можно восстановить
ход событий. Неизвестный не стал обрывать шнур, боясь поднять
тревогу. Чтобы обрезать его, он влез на каминную полку, но
этого ему показалось мало. Тогда он оперся коленом на карниз,
оставив на его пыльной поверхности след, протянул руку и
обрезал шнур ножом. Я не дотянулся: еще оставалось три дюйма до
шнура. Из этого я заключаю, что он по крайней мере на три дюйма
выше меня. А теперь взгляните на сиденье кресла. Что это?
— Кровь.
— Кровь, вне всякого сомнения. Это одно доказывает, что
рассказ леди Брэкенстолл — вымысел от начала до конца. Если
она сидела в этом кресле, когда совершалось преступление,
откуда взялись на нем пятна крови? Нет, нет, ее посадили в
кресло после того, как супруг ее был убит. Бьюсь об заклад, что
и на черном платье леди есть такое же пятно. Это еще не
Ватерлоо, Уотсон, но это уже Маренго. Начали с поражения,
кончаем победой. А сейчас я хотел бы поговорить с этой няней
Терезой. Но чтобы получить необходимые сведения, надо проявить
большой такт.
Эта суровая австралийская няня оказалась очень интересной
особой. Молчаливая, подозрительная, нелюбезная, она не скоро
смягчилась, побежденная обходительностью Холмса и его
добродушной готовностью выслушать все, что она скажет. Тереза и
не пыталась скрыть свою ненависть к покойному хозяину.
— Да, сэр, это правда, что он бросил в меня графин. Он
при мне выругал госпожу гадким словом, и я сказала ему, что,
будь здесь ее брат, он не посмел бы так говорить. Тогда он и
швырнул в меня графин. Да пусть бы он каждый день бросался
графинами, лишь бы не обижал мою славную птичку. Как он терзал
ее! А она была очень горда и никогда не жаловалась. Она и мне
рассказывала не все. Вы видели на ее руках ссадины? Она не
говорила мне, откуда они. Но я-то знаю, что это он проткнул ей
руку длинной шпилькой от шляпы. Сущий дьявол он был, а не
человек, — да простит меня бог, что я так говорю о покойнике.
Когда мы встретили его в первый раз полтора года назад, он
прикинулся таким ласковым, ну чисто мед! А теперь нам эти
полтора года кажутся вечностью. Она, моя голубушка, только что
приехала в Лондон. Первый раз оторвалась от дома. Он вскружил
ей голову титулом, деньгами, обманчивым лондонским блеском.
Если она и совершила ошибку, то заплатила за нее слишком
дорогой ценой. В каком месяце мы с ним познакомились? Вскоре
после того, как приехали. Приехали мы в июне, познакомились в
июле. А поженились они в январе, в прошлом году. Да, она сейчас
в своей гостиной. Конечно, она поговорит с вами. Но не мучайте
ее расспросами — ведь ей столько пришлось натерпеться...
Леди Брэкенстолл полулежала на той же кушетке, но вид у
нее был теперь гораздо лучше. Горничная вошла вместе с нами и
сразу же стала менять примочку на лбу.
— Надеюсь, — сказала леди Брэкенстолл, — вы пришли не
за тем, чтобы опять меня допрашивать.
— Нет, — сказал Холмс очень мягко. — Я не причиню вам
лишнего беспокойства. У меня есть одно желание — помочь вам,
ибо я знаю, сколько вам пришлось выстрадать. Отнеситесь ко мне,
как к другу, доверьтесь мне, и вы не раскаетесь.
— Что я должна сделать?
— Сказать мне всю правду.
— Мистер Холмс?!
— Нет, нет, леди Брэкенстолл, это бесполезно. Вы,
возможно, слышали когда-нибудь мое имя. Так вот, ставлю на
карту свое имя и свою репутацию, что ваш рассказ — от первого
слова до последнего — вымысел.
— Какая наглость! — воскликнула Тереза. — Вы хотите
сказать, что моя госпожа солгала?
Холмс встал со стула.
— Итак, вам нечего мне сказать?
— Я все сказала.
— Подумайте еще раз, леди Брэкенстолл. Не лучше ли
искренне рассказать все?
Сомнение изобразилось на ее прекрасном лице. И в ту же
секунду оно снова стало непроницаемо, как маска. Видно, леди
Брэкенстолл приняла какое-то решение.
— Я больше ничего не знаю.
— Очень жаль. — Холмс пожал плечами и взял шляпу.
Не сказав больше ни слова, мы оба вышли из комнаты и
покинули дом.
В парке был пруд. Мой друг направился к нему. Пруд весь
замерз. Но в нем была полынья, оставленная для зимовавшего
здесь одинокого лебедя.
Холмс взглянул на полынью, и мы пошли к сторожке
привратника. Там Холмс написал короткую записку для Стэнли
Хопкинса и оставил ее у привратника.
— Попали мы в цель или промахнулись, но Хопкинс должен
это знать. Иначе что он подумает о нашем повторном визите? —
сказал Холмс. — Но во все подробности его еще рано посвящать.
Теперь нашим местом действия будет пароходная контора линии
Аделаида — Саутгемптон, которая находится, если память не
изменяет мне, в конце Пэлл-Мэлл. Есть еще и вторая линия,
связывающая Южную Австралию с Англией, но начнем сперва с более
крупной.
Визитная карточка Холмса, посланная управляющему конторой,
оказала магическое действие. Очень скоро Холмс имел все
интересующие его сведения.
В июне 1895 года только одно судно этой фирмы, "Рок оф
Гибралтар", прибыло в отечественный порт. Это было самое
большое и лучшее их судно. В списке пассажиров значилось имя
мисс Фрейзер из Аделаиды и ее горничной. Сейчас этот пароход
был на пути в Австралию, где-то к югу от Суэцкого канала.
Команда та же, что и в 1895 году, за одним исключением. Старший
помощник, мистер Джек Кроукер, назначен капитаном на судно "Бас
Рок", которое выходит из Саутгемптона через два дня. Кроукер
живет в Сайденхэме, но сегодня утром должен прийти за
инструкциями. Его можно подождать.
Нет, мистер Холмс не хочет его видеть, но был бы рад
взглянуть на его послужной список и узнать, что он за человек.
Это была поистине блестящая карьера. Во всем флоте не было
офицера, которого можно было бы сравнить с капитаном Кроукером.
Что до его личных качеств, то на работе он исполнителен и
точен, но вне службы иногда проявляется его необузданная,
горячая натура. Человек вспыльчивый, даже безрассудный, но при
всем том очень добр, честен и верен долгу.
Вот что узнал Холмс в пароходной конторе линии Аделаида —
Саутгемптон.
Оттуда мы отправились в Скотленд-Ярд. Но, подъехав к
полицейскому управлению, Холмс не вышел из кэба, а продолжал
сидеть, нахмурив брови и глубоко задумавшись. Очнувшись от
размышлений, он приказал ехать на телеграф в Черинг-кросс; там
отправил какую-то телеграмму. И только тогда мы вернулись на
Бейкер-стрит.
— Нет, я не мог этого сделать, Уотсон, — сказал мне
Холмс. — Если будет выписан ордер на арест, ничто на свете уже
не сможет спасти его. В первый или во второй раз за всю мою
карьеру я чувствую, что, раскрыв преступника, я причиню больший
вред, чем преступник своим преступлением. Я научился быть
осторожным, и уж лучше я согрешу против законов Англии, чем
против моей совести. Прежде чем начать действовать, нам надо
разузнать еще кое-что.
Под вечер к нам пришел инспектор Стэнли Хопкинс. Дела у
него шли не очень хорошо.
— Вы ясновидящий, мистер Холмс. Право, я иногда думаю,
что вы наделены сверхъестественными способностями. В самом
деле, каким чудом вы могли узнать, что украденное столовое
серебро на дне пруда?
— А я этого не знал.
— Но вы посоветовали мне осмотреть пруд.
— И вы нашли серебро?
— Нашел.
— Очень рад, что помог вам.
— Но вы не помогли мне! Вы только осложнили дело. Что это
за взломщики, которые крадут серебро, а затем бросают его в
ближайший пруд?
— Что и говорить, довольно странные взломщики. Я исходил
из той мысли, что если серебро похитили люди, которые взяли его
для отвода глаз, то они, конечно, постараются как можно скорее
избавиться от него.
— Но как вам могла прийти в голову эта мысль?
— Я просто допустил такую возможность. Когда грабители
вышли из дома, у них перед носом оказался пруд с этой
соблазнительной прорубью во льду. Можно ли придумать лучшее
место, чтобы спрятать серебро?
— Именно спрятать! В этом все дело! — воскликнул
Хопкинс. — Да, да, теперь мне все ясно! В полночь на дорогах
еще людно. Преступники побоялись, что их увидят с серебром, и
бросили добычу в пруд, чтобы вернуться за ней, когда их никто
не увидит. Блестяще, мистер Холмс! Это лучше, чем ваша идея
похищения серебра для отвода глаз.
— Пожалуй, вы правы. Отличная версия. Мои рассуждения,
конечно, абсурдны. Но вы должны признать, что именно они
помогли обнаружить похищенное серебро.
— Да, сэр, да. Это ваша заслуга. Но это еще не все. Меня
постигло горькое разочарование.
— Разочарование?
— Да, мистер Холмс. Сегодня утром в Нью-Йорке арестована
банда Рэндола.
— Это ужасно, Хопкинс. Ваша версия лопнула. Если их
арестовали в Нью-Йорке, они не могли минувшей ночью совершить
убийство в Кенте.
— Для меня это страшный удар, мистер Холмс. Правда, есть
еще банды из трех человек. А может, тут действовала шайка,
неизвестная полиции?
— Да, конечно, вполне возможно. Что же вы теперь
собираетесь делать?
— Буду продолжать поиски, мистер Холмс. Может, вы
подскажете мне что-нибудь?
— Я вам уже подсказал.
— Что именно?
— Помните, для отвода глаз?
— Но мотивы, мистер Холмс, мотивы?
— Да, это, конечно, самое главное. Я вам дал идею,
подумайте над ней. Возможно, она и приведет к чему-нибудь. Не
останетесь ли отобедать с нами? Нет? До свидания, Хопкинс.
Держите нас в курсе дела.
Только после обеда, когда со стола было убрано, Холмс
снова заговорил об убийстве в Эбби-Грейндж. Он закурил трубку и
протянул ноги в домашних туфлях поближе к веселому огоньку
камина. Потом вдруг взглянул на часы.
— Жду событий, Уотсон.
— Когда?
— Сейчас, в ближайшие минуты. Держу пари, вы считаете,
что я нехорошо поступил со Стэнли Хопкинсом.
— Я верю вашему здравому смыслу. Холмс.
— Очень любезно с вашей стороны, Уотсон. Вы вот как
должны смотреть на это: я лицо неофициальное; Хопкинс — лицо
официальное. Я имею право действовать по личному усмотрению, он
— нет. Он должен давать ход всему, что знает, иначе он изменит
служебному долгу. В сомнительном случае я не могу ставить его в
такое трудное положение. Поэтому подождем, пока дело
прояснится.
— А когда оно прояснится?
— Очень скоро. Сейчас вы увидите последнее действие этой
маленькой, но поистине замечательной драмы.
На лестнице послышались быстрые шаги, дверь нашей комнаты
распахнулась, и мы увидели перед собой молодого моряка,
поразившего нас своей мужественной красотой.
Вошедший был очень высокий молодой человек, голубоглазый,
с усами золотистого цвета, с кожей, опаленной тропическим
солнцем; его легкая, пружинящая походка говорила о том, что он
так же быстр, как и силен.
Он закрыл за собой дверь и остановился, стиснув кулаки и
тяжело дыша от волнения.
— Садитесь, капитан Кроукер. Вы получили мою телеграмму?
Наш гость сел в кресло и вопросительно посмотрел сначала
на Холмса, потом на меня.
— Я получил вашу телеграмму и пришел точно в назначенный
час. Я знаю, вы были у нас в конторе. И я вижу — мне деваться
некуда, я готов услышать самое худшее. Что вы собираетесь
предпринять? Арестовать меня? Говорите, сударь! Нечего играть
со мной в кошки-мышки!
— Предложите капитану сигару, Уотсон, — сказал Холмс. —
Закуривайте, капитан Кроукер, и не нервничайте. Можете не
сомневаться, мы бы не сидели здесь с вами и не курили бы
сигары, если бы я считал вас обыкновенным преступником. Будете
со мной откровенны, я, возможно, помогу вам. Нет — пеняйте на
себя.
— Что вы хотите от меня узнать?
— Расскажите нам, ничего не утаивая, что произошло этой
ночью в Эбби-Грейндж. Ничего не утаивая, заметьте, и ничего не
скрывая. Я знаю уже так много, что если вы хоть на дюйм
уклонитесь от истины, я свистну из моего окна в этот
полицейский свисток, и дело из моих рук уйдет в руки полиции.
Моряк на минуту задумался. Потом хлопнул себя по колену
своей большой загорелой рукой.
— Рискну! — воскликнул он. — Не сомневаюсь, что вы
человек слова и джентльмен, и я расскажу вам все. Но сперва два
слова о самом важном. Что касается меня, то я ни о чем не жалею
и ничего не боюсь. Доведись мне начать сначала, я бы сделал то
же и гордился этим. Будь он проклят, этот зверь! Имей он десять
жизней, он всеми десятью заплатил бы за свои бесчинства! Но
Мэри, Мэри Фрейзер — я не могу назвать ее тем дьявольским
именем... Когда я думаю, что навлек на нее беду — а ведь я
готов жизнь отдать за одну ее улыбку, — душа моя начинает
дрожать от страха. Но что мне оставалось делать? Вы сейчас все
узнаете и тогда скажете, можно ли было поступить на моем месте
иначе.
Мне придется вернуться немного назад. Вы, как видно,
знаете все. И вы знаете, конечно, что мы познакомились с Мэри
на пароходе "Рок оф Гибралтар", где я был старшим помощником во
время ее путешествия в Англию. С первого взгляда она стала для
меня единственной женщиной на свете. С каждым днем я любил ее
все сильнее и сильнее. Сколько раз во время ночной вахты я
опускался на колени и в темноте целовал палубу корабля, потому
что по ней ступали ее милые ножки. Она не обещала мне стать
моей женой, не обманывала меня. Я ни на что не могу
пожаловаться. Я любил ее, а она питала ко мне только дружеские
чувства. Когда мы рассталось, она была свободной женщиной. Я же
потерял свою свободу навсегда.
Когда я вернулся из плавания в следующий раз, я узнал, что
она вышла замуж. В самом деле, почему ей было не выйти замуж,
если она встретила человека, который понравился ей? Титул и
деньги — кому они подойдут больше, чем ей? Она рождена для
всего изящного и прекрасного. Меня не обидело это замужество. Я
не эгоист. Я даже радовался ее счастью. Я говорил себе: хорошо,
что она не связала своей судьбы с нищим моряком. Как я любил
Мэри Фрейзер! Я уже не думал, что увижу ее еще раз. В последнее
плавание я получил повышение, но мое новое судно еще не было
спущено на воду, и мне пришлось ждать месяца два. Жил я у своих
в Сайденхэме. Однажды, гуляя по проселку, я встретил Терезу
Райт, ее старую горничную. Она рассказала мне о ней, о нем, об
их жизни. Услыхав рассказ Терезы, я чуть рассудка не лишился.
Как он смел, пьяное чудовище, поднять на нее руку! Да он
недостоин лизать ей подошвы! Я встретился с Терезой еще раз. А
потом мы встретились с Мэри. Мы виделись с ней два раза. Больше
она не захотела меня видеть. На днях я узнал, что через неделю
выхожу в море. И я решил во что бы то ни стало повидать Мэри
еще раз. Тереза всегда была мне другом, потому что любила Мэри
и ненавидела этого негодяя почти так же, как я. От нее я и
узнал привычки обитателей этого дома. Мэри обычно засиживалась
с какой-нибудь книжкой в своей маленькой: гостиной на первом
этаже. Я пробрался ночью к ее окну и стал осторожно царапать
стекло. Она не хотела мне открывать, но я знал, что она
полюбила меня и не захочет, чтобы я мерз под окном. Она шепнула
мне, чтобы я подошел к двери в столовую. Дверь была открыта, и
я вошел в дом. Я опять услыхал из ее уст такие вещи, от которых
во мне закипела кровь. Этот дикий зверь безжалостно мучил и
терзал женщину, которую я любил больше жизни. Мы стояли с ней в
столовой у самой двери и — небо свидетель — вели самый
невинный разговор, когда он, как безумный, ворвался в комнату,
гнусно обругал ее и ударил по лицу палкой. Тогда я схватил из
камина кочергу. Бой был честный. Видите, у меня на руке след
его первого удара. Мой удар был вторым. Я расплющил его голову,
как гнилую тыкву. Вы думаете, джентльмены, что я жалею об этом?
Ничуть. На карту были поставлены две жизни: его и моя, вернее,
его и ее. Потому что, останься он в живых, он бы убил ее. Разве
я не прав? А что бы сделали вы на моем месте?
Когда он ударил ее, она закричала. На крик прибежала
Тереза. Но с ним все уже было кончено. На буфете стояла бутылка
вина, я откупорил ее и влил несколько капель в рот Мэри, потому
что она была в беспамятстве. Я тоже выпил немного. Одна Тереза
сохраняла ледяное спокойствие. Весь дальнейший план действий
принадлежал в равной мере ей и мне. Мы решили инсценировать
нападение грабителей. Пока я лазил отрезать шнур от звонка,
Тереза несколько раз повторила Мэри наш план. Затем я привязал
