гости ушли. — Он с очевидностью доказывает, как просто можно
иной раз объяснить факты, которые на первый взгляд
представляются почти необъяснимыми. Что может быть проще и
естественнее ряда событий, о которых нам рассказала молодая
леди? И что может быть удивительнее тех выводов, которые легко
сделать, если смотреть на вещи, скажем, с точки зрения мистера
Лестрейда из Скотланд-Ярда!
— Так вы, значит, были на правильном пути с самого
начала?
— Для меня с самого начала были очевидны два факта:
первый — что невеста шла к венцу совершенно добровольно и
второй — что немедленно после венчания она уже раскаивалась о
своем поступке. Ясно как день, что за это время произошло
нечто, вызвавшее в ней такую перемену. Что же это могло быть?
Разговаривать с кем-либо вне дома у нее не было возможности,
потому что жених ни на секунду не расставался с нею. Но, может
быть, она встретила кого-нибудь? Если так, это мог быть только
какой-нибудь американец: ведь в Англии она совсем недавно и
вряд ли кто-нибудь здесь успел приобрести над ней такое
огромное влияние, чтобы одним своим появлением заставить ее
изменить все планы. Итак, методом исключения мы уже пришли к
выводу, что она встретила какого-то американца. Но кто же он
был, этот американец, и почему встреча с ним так подействовала
на нее? По-видимому, это был либо возлюбленный, либо муж.
Юность девушки прошла, как известно, среди суровых людей в
весьма своеобразной обстановке. Все это я понял еще до рассказа
лорда Сент-Саймона. А когда он сообщил нам о мужчине,
оказавшемся в церкви, о том, как невеста переменила свое
обращение с ним самим, как она уронила букет — испытанный
способ получения записок, — о разговоре леди Сент-Саймон с
любимой горничной и о ее многозначительном намеке на "захват
чужого участка" (а на языке золотопромышленников это означает
посягательство на то, чем уже завладел другой), все стало для
меня совершенно ясно. Она сбежала с мужчиной, и этот мужчина
был либо ее возлюбленным, либо мужем, причем последнее казалось
более вероятным.
— Но каким чудом вам удалось разыскать их?
— Это, пожалуй, было бы трудновато, но мой друг Лестрейд,
сам того не понимая, оказался обладателем ценнейшей информации.
Инициалы, разумеется, тоже имели большое значение, но еще
важнее было узнать, что на этой неделе человек с такими
инициалами останавливался в одной из лучших лондонских
гостиниц.
— А как вы установили, что это была одна из лучших?
— Очень просто: по ценам. Восемь шиллингов за номер и
восемь пенсов за стакан хереса берут только в первоклассных
гостиницах, а их в Лондоне не так много. Уже во второй
гостинице, которую я посетил, на Нортумберленд-авеню, я узнал
из книги для приезжающих, что некто мистер Фрэнсис X. Маултон,
из Америки, выехал оттуда как раз накануне. А просмотрев его
счета, я нашел те самые цифры, которые видел в копии счета.
Свою корреспонденцию он распорядился пересылать по адресу:
Гордон-сквер, 226, куда я и направился. Мне посчастливилось
застать влюбленную пару дома, и я отважился дать молодым
несколько отеческих советов. Мне удалось доказать им, что они
только выиграют, если разъяснят широкой публике и особенно
лорду Сент-Саймону, создавшееся положения Я пригласил их сюда,
пообещав им встречу с лордом, и, как видите, мне удалось
убедить его явиться на это свидание
— Но результаты не блестящи, — заметил я. — Он бы не
слишком любезен.
— Ах, Уотсон, — с улыбкой возразил мне Холмс, —
пожалуй, вы тоже были бы не слишком любезны, если бы после всех
хлопот, связанных с ухаживанием и со свадьбой, оказались вдруг
и без жены, и без состояния. По-моему, мы должны быть крайне
снисходительны к лорду Сент-Саймону и благодарить судьбу за то,
что, по всей видимости, никогда не окажемся в его положении...
Передайте мне скрипку и садитесь поближе. Ведь теперь у нас
осталась неразгаданной только одна проблема — как мы будем
убивать время в эти темные осенние вечера.
Перевод Д. Лифшиц
Примечания
1 Цитата взята из дневника американского писателя Генри
Давида Торо (1817-1862).
2 Серпентайн (Змейка) — пруд в Гайд-парке, в Лондоне.
3 Холмс имеет в виду английского короля Георга III
(1738—1820) и премьер-министра Фредерика-Норта (1732-1792).
Политика Георга III и Норта привела к конфликту, а затем к
войне с американскими колониями.
Артур Конан-Дойль. Пестрая лента
Просматривая свои записи о приключениях Шерлока Холмса, —
а таких записей, которые я вел на протяжении последних восьми
лет, у меня больше семидесяти, — я нахожу в них немало
трагических случаев, есть среди них и забавные, есть и
причудливые, но нет ни одного заурядного: работая из любви к
своему искусству, а не ради денег, Холмс никогда не брался за
расследование обыкновенных, будничных дел, его всегда
привлекали только такие дела, в которых есть что-нибудь
необычайное, а порою даже фантастическое.
Особенно причудливым кажется мне дело хорошо известной в
Суррее семьи Ройлоттов из Сток-Морона. Мы с Холмсом, два
холостяка, жил тогда вместе на Бейкер-
стрит. Вероятно, я бы и раньше опубликовал свои записи, но
я дал слово держать это дело в тайне и освободился от своего
слова лишь месяц назад, после безвременной кончиты той женщины,
которой оно было дано. Пожалуй, будет небесполезно представить
это дело в истинном свете, потому что молва приписывала смерть
доктора Гримеби Ройлотта еще более ужасным обстоятельствам, чем
те, которые были в действительности.
Проснувшись в одно апрельское утро 1883 года, я увидел,
что Шерлок Холмс стоит у моей кровати. Одет он был не
по-домашнему. Обычно он поднимался с постели поздно, но теперь
часы на камине показывали лишь четверть восьмого. Я посмотрел
на него с удивлением и даже несколько укоризненно. Сам я был
верен своим привычкам.
— Весьма сожалею, что разбудил вас, Уотсон, — сказал он.
— Но такой уж сегодня день. Разбудили миссис Хадсон, она —
меня, а я — вас.
— Что же такое? Пожар?
— Нет, клиентка. Приехала какая-то девушка, она ужасно
взволнована и непременно желает повидаться со мной. Она ждет в
приемной. А уж если молодая дама решается в столь ранний час
путешествовать по улицам столицы и поднимать с постели
незнакомого человека, я полагаю, она хочет сообщить что-то
очень важное. Дело может оказаться интересным, и вам, конечно,
хотелось бы услышать эту историю с самого первого слова. Вот я
и решил предоставить вам эту возможность.
— Буду счастлив услышать такую историю.
Я не хотел большего наслаждения, как следовать за Холмсом
во время его профессиональных занятий и любоваться его
стремительной мыслью. Порой казалось, что он решает
предлагаемые ему загадки не разумом, а каким-то вдохновенным
чутьем, но на самом деле все его выводы были основаны на точной
и строгой логике.
Я быстро оделся, и через несколько минут мы спустились в
гостиную. Дама, одетая в черное, с густой вуалью на лице,
поднялась при нашем появлении.
— Доброе утро, сударыня, — сказал Холмс приветливо. —
Меня зовут Шерлок Холмс. Это мой близкий друг и помощник,
доктор Уотсон, с которым вы можете быть столь же откровенны,
как и со мной. Ага! Как хорошо, что миссис Хадсон догадалась
затопить камин. Я вижу, вы очень продрогли. Присаживайтесь
поближе к огню и разрешите предложить вам чашку кофе.
— Не холод заставляет меня дрожать, мистер Холмс, — тихо
сказала женщина, подсаживаясь к камину.
— А что же?
— Страх, мистер Холмс, ужас!
С этими словами она подняла вуаль, и мы увидели, как она
возбуждена, какое у нее посеревшее, осунувшееся лицо. В ее
глазах был испуг, словно у затравленного зверя. Ей было не
больше тридцати лет, но в волосах уже блестела седина, и
выглядела она усталой и измученной.
Шерлок Холмс окинул ее своим быстрым всепонимающим
взглядом.
— Вам нечего бояться, — сказал он, ласково погладив ее
по руке. — Я уверен, что нам удастся уладить все
неприятности... Вы, я вижу, приехали утренним поездом.
— Разве вы меня знаете?
— Нет, но я заметил в вашей левой перчатке обратный
билет. Вы сегодня рано встали, а потом, направляясь на станцию,
долго тряслись в двуколке по скверной дороге.
Дама резко вздрогнула и в замешательстве взглянула на
Холмса.
— Здесь нет никакого чуда, сударыня, — сказал он,
улыбнувшись. — Левый рукав вашего жакета по крайней мере в
семи местах забрызган грязью. Пятна совершенно свежие. Так
обрызгаться можно только в двуколке, сидя слева от кучера.
— Все так и было, — сказала она. — Около шести часов я
выбралась из дому, в двадцать минут седьмого была в Летерхеде и
с первым поездом приехала в Лондон, на вокзал Ватерлоо... Сэр,
я больше не вынесу этого, я сойду с ума! У меня нет никого, к
кому я могла бы обратиться. Есть, впрочем, один человек,
который принимает во мне участие, но чем он мне может помочь,
бедняга? Я слышала о вас, мистер Холмс, слышала от миссис
Фаринтош, которой вы помогли в минуту горя. Она дала мне ваш
адрес. О сэр, помогите и мне или по крайней мере попытайтесь
пролить хоть немного света в тот непроницаемый мрак, который
окружает меня! Я не в состоянии отблагодарить вас сейчас за
ваши услуги, но через месяц-полтора я буду замужем, тогда у
меня будет право распоряжаться своими доходами, и вы увидите,
что я умею быть благодарной.
Холмс подошел к конторке, открыл ее, достал оттуда
записную книжку.
— Фаринтош... — сказал он. — Ах да, я вспоминаю этот
случай. Он связан с тиарой из опалов. По-моему, это было еще до
нашего знакомства, Уотсон. Могу вас уверить, сударыня, что я
буду счастлив отнестись к вашему делу с таким же усердием, с
каким отнесся к делу вашей приятельницы. А вознаграждения мне
никакого не нужно, так как моя работа и служит мне
вознаграждением. Конечно, у меня будут кое-какие расходы, и их
вы можете возместить, когда вам будет угодно. А теперь попрошу
вас сообщить нам подробности вашего дела, чтобы мы могли иметь
свое суждение о нем.
— Увы! — ответила девушка. — Ужас моего положения
заключается в том, что мои страхи так неопределенны и смутны, а
подозрения основываются на таких мелочах, казалось бы, не
имеющих никакого значения, что даже тот, к кому я имею право
обратиться за советом и помощью, считает все мои рассказы
бреднями нервной женщины. Он не говорит мне ничего, но я читаю
это в его успокоительных словах и уклончивых взглядах. Я
слышала, мистер Холмс, что вы, как никто, разбираетесь во
всяких порочных наклонностях человеческого сердца и можете
посоветовать, что мне делать среди окружающих меня опасностей.
— Я весь внимание, сударыня.
— Меня зовут Элен Стоунер. Я живу в доме моего отчима,
Ройлотта. Он является последним отпрыском одной из старейших
саксонских фамилий в Англии, Ройлоттов из Сток-Морона, у
западной границы Суррея.
Холмс кивнул головой.
— Мне знакомо это имя, — сказал он.
— Было время, когда семья Ройлоттов была одной из самых
богатых в Англии. На севере владения Ройлоттов простирались до
Беркшира, а на западе — до Хапшира. Но в прошлом столетии
четыре поколения подряд проматывали семейное состояние, пока
наконец один из наследников, страстный игрок, окончательно не
разорил семью во времена регентства. От прежних поместий
остались лишь несколько акров земли да старинный дом,
построенный лет двести назад и грозящий рухнуть под бременем
закладных. Последний помещик из этого рода влачил в своем доме
жалкое существование нищего аристократа. Но его единственный
сын, мой отчим, поняв, что надо как-то приспособиться к новому
положению вещей, взял взаймы у какого-то родственника
необходимую сумму денег, поступил в университет, окончил его с
дипломом врача и уехал в Калькутту, где благодаря своему
искусству и выдержке вскоре приобрел широкую практику. Но вот в
доме у него случилась кража, и Ройлотт в припадке бешенства
избил до смерти туземца-дворецкого. С трудом избежав смертной
казни, он долгое время томился в тюрьме, а потом возвратился в
Англию угрюмым и разочарованным человеком.
В Индии доктор Ройлотт женился на моей матери, миссис
Стоунер, молодой вдове генерал-майора артиллерии. Мы были
близнецы — я и моя сестра Джулия, и, когда наша мать выходила
замуж за доктора, нам едва минуло два года. Она обладала
порядочным состоянием, дававшим ей не меньше тысячи фунтов
дохода в год. По ее завещанию, это состояние переходило к
доктору Ройлотту, поскольку мы жили вместе. Но если мы выйдем
замуж, каждой из нас должна быть выделена определенная сумма
годового дохода. Вскоре после нашего возвращения в Англию наша
мать умерла — она погибла восемь лет назад во время
железнодорожной катастрофы при Кру. После ее смерти доктор
Ройлотт оставил свои попытки обосноваться в Лондоне и наладить
там медицинскую практику и вместе с нами поселился в родовом
поместье в Сток-Морон. Состояния нашей матери вполне хватало на
то, чтобы удовлетворять наши потребности, и, казалось, ничто не
должно было мешать нашему счастью.
Но странная перемена произошла с моим отчимом. Вместо
того, чтобы подружиться с соседями, которые вначале
обрадовались, что Ройлотт из Сток-Морона вернулся в родовое
гнездо, он заперся в усадьбе и очень редко выходил из дому, а
если и выходил, то всякий раз затевал безобразную ссору с
первым же человеком, который попадался ему на пути. Бешеная
вспыльчивость, доходящая до исступления, передавалась по
мужской линии всем представителям этого рода, а у моего отчима
она, вероятно, еще более усилилась благодаря долгому пребыванию
в тропиках. Много было у него яростных столкновений с соседями,
два раза дело кончалось полицейским участком. Он сделался
грозой всего селения... Нужно сказать, что он человек
невероятной физической силы, и, так как в припадке гнева
совершенно не владеет собой, люди при встрече с ним буквально
шарахались в сторону.
На прошлой неделе он швырнул в реку местного кузнеца, и,
чтобы откупиться от публичного скандала, мне пришлось отдать
все деньги, какие я могла собрать. Единственные друзья его —
кочующие цыгане, он позволяет этим бродягам раскидывать шатры
на небольшом, заросшем ежевикой клочке земли, составляющем все
его родовое поместье, и порой кочует вместе с ними, по целым
неделям не возвращаясь домой. Еще есть у него страсть к
животным, которых присылает ему из Индии один знакомый, и в
настоящее время по его владениям свободно разгуливают гепард и
павиан, наводя на жителей почти такой же страх, как и он сам.
Из моих слов вы можете заключить, что мы с сестрой жили не
слишком-то весело. Никто не хотел идти к нам в услужение, и
долгое время всю домашнюю работу мы исполняли сами. Сестре было
всего тридцать лет, когда она умерла, а у нее уже начинала
пробиваться седина, такая же, как у меня.
— Так ваша сестра умерла?
— Она умерла ровно два года назад, и как раз о ее смерти
я и хочу рассказать вам. Вы сами понимаете, что при таком
образе жизни мы почти не встречались с людьми нашего возраста и
нашего круга. Правда, у нас есть незамужняя тетка, сестра нашей
матери, мисс Гонория Уэстфайл, она живет близ Харроу, и время
от времени нас отпускали погостить у нее. Два года назад моя
сестра Джулия проводила у нее Рождество. Там она встретилась с
отставным майором флота, и он сделался ее женихом. Вернувшись
домой, она рассказала о своей помолвке нашему отчиму. Отчим не
возражал против ее замужества, но за две недели до свадьбы
случилось ужасное событие, лишившее меня единственной
подруги...
Шерлок Холмс сидел в кресле, откинувшись назад и положив
голову на длинную подушку. Глаза его были закрыты. Теперь он
приподнял веки и взглянул на посетительницу.
— Прошу вас рассказывать, не пропуская ни одной
подробности, — сказал он.
— Мне легко быть точной, потому что все события тех
ужасных дней врезались в мою память... Как я уже говорила, наш
дом очень стар, и только одно крыло пригодно для жилья. В
нижнем этаже размещаются спальни, гостиные находятся в центре.
В первой спальне спит доктор Ройлотт, во второй спала моя
сестра, а в третьей — я. Спальни не сообщаются между собой, но
все они имеют выход в один коридор. Достаточно ли ясно я
рассказываю?
— Да, вполне.
Окна всех трех спален выходят на лужайку. В ту роковую
ночь доктор Ройлотт рано удалился в свою комнату, но мы знали,
что он еще не лег, так как сестру мою долго беспокоил запах
крепких индийских сигар, которые он имел привычку курить.
Сестра не выносила этого запаха и пришла в мою комнату, где мы
просидели некоторое время, болтая о ее предстоящем замужестве.
В одиннадцать часов она поднялась и хотела уйти, но у дверей
остановилась и спросила меня:
"Скажи, Элен, не кажется ли тебе, будто кто-то свистит по
ночам?"
"Нет", — сказала я.
"Надеюсь, что ты не свистишь во сне?"
"Конечно, нет. А в чем дело?"
"В последнее время, часа в три ночи, мне ясно слышится
тихий, отчетливый свист. Я сплю очень чутко, и свист будит
меня. Не могу понять, откуда он доносится, — быть может, из
соседней комнаты, быть может, с лужайки. Я давно уже хотела
спросить у тебя, слыхала ли ты его".
"Нет, не слыхала. Может, свистят эти мерзкие цыгане?"
"Очень возможно. Однако, если бы свист доносился с
лужайки, ты тоже слышала бы его".
"Я сплю гораздо крепче тебя".
"Впрочем, все это пустяки", — улыбнулась сестра, закрыла
мою дверь, и спустя несколько мгновений я услышала, как щелкнул
ключ в ее двери.
— Вот как! — сказал Холмс. — Вы на ночь всегда
запираетесь на ключ?
— Всегда.
— А почему?
— Я, кажется, уже упомянула, что у доктора жили гепард и
павиан. Мы чувствовали себя в безопасности лишь тогда, когда
дверь была закрыта на ключ.
— Понимаю. Прошу продолжать.
— Ночью я не могла уснуть. Смутное ощущение какого-то
неотвратимого несчастья охватило меня. Мы близнецы, а вы
знаете, какими тонкими узами связаны столь родственные души.
Ночь была жуткая: выл ветер, дождь барабанил в окна. И вдруг
среди грохота бури раздался дикий вопль. То кричала моя сестра.
Я спрыгнула с кровати и, накинув большой платок, выскочила в
коридор. Когда я открыла дверь, мне показалось, что я слышу
тихий свист, вроде того, о котором мне рассказывала сестра, а
затем что-то звякнуло, словно на землю упал тяжелый
металлический предмет. Подбежав к комнате сестры, я увидела,
что дверь тихонько колышется взад и вперед. Я остановилась,
пораженная ужасом, не понимая, что происходит. При свете лампы,
горевшей в коридоре, я увидела свою сестру, которая появилась в
дверях, шатаясь, как пьяная, с бельм от ужаса лицом, протягивая
вперед руки, словно моля о помощи. Бросившись к ней, я обняла
ее, но в это мгновение колени сестры подогнулись, и она рухнула
наземь. Она корчилась, словно от нестерпимой боли, руки и ноги
ее сводило судорогой. Сначала мне показалось, что она меня не
узнает, но когда я склонилась над ней, она вдруг вскрикнула...
О, я никогда не забуду ее страшного голоса.
"Боже мой, Элен! — кричала она. — Лента! Пестрая лента!"
Она пыталась еще что-то сказать, указывая пальцем в
сторону комнаты доктора, но новый приступ судорог оборвал ее
слова. Я выскочила и, громко крича, побежала за отчимом. Он уже
спешил мне навстречу в ночном халате. Сестра была без сознания,
когда он приблизился к ней. Он влил ей в рот коньяку и тотчас
же послал за деревенским врачом, но все усилия спасти ее были
напрасны, и она скончалась, не приходя в сознание. Таков был
ужасный конец моей любимой сестры...
— Позвольте спросить, — сказал Холмс. — Вы уверены, что
слышали свист и лязг металла? Могли бы вы показать это под
присягой?
— Об этом спрашивал меня и следователь. Мне кажется, что
я слышала эти звуки, однако меня могли ввести в заблуждение и
завывание бури и потрескивания старого дома.
— Ваша сестра была одета?
— Нет, она выбежала в одной ночной рубашке. В правой руке
у нее была обгорелая спичка, а в левой спичечная коробка.
— Значит, она чиркнула спичкой и стала осматриваться,
когда что-то испугало ее. Очень важная подробность. А к каким
выводам пришел следователь?
— Он тщательно изучил все обстоятельства — ведь буйный
характер доктора Ройлотта был известен всей округе, но ему так
и не удалось найти мало-мальски удовлетворительную причину
смерти моей сестры. Я показала на следствии, что дверь ее
комнаты была заперта изнутри, а окна защищены снаружи
старинными ставнями с широкими железными засовами. Стены были
подвергнуты самому внимательному изучению, но они повсюду
оказались очень прочными. Осмотр пола тоже не дал никаких
результатов. Каминная труба широка, но ее перекрывают целых
четыре вьюшки. Итак, нельзя сомневаться, что сестра во время
постигшей ее катастрофы была совершенно одна. Никаких следов
насилия обнаружить не удалось.
— А как насчет яда?
— Врачи исследовали ее, но не нашли ничего, что указывало
бы на отравление.
— Что же, по-вашему, было причиной смерти?
— Мне кажется, она умерла от ужаса и нервного потрясения.
Но я не представляю себе, кто мог бы ее так напугать.
— А цыгане были в то время в усадьбе?
— Да, цыгане почти всегда живут у нас.
— А что, по-вашему, могли означать ее слова о ленте, о
пестрой ленте?
— Иногда мне казалось, что слова эти были сказаны просто
в бреду, а иногда — что они относятся к цыганам. Но почему
лента пестрая? Возможно, что пестрые платки, которые носят
цыганки, внушили ей этот странный эпитет.
Холмс покачал головой: видимо, объяснение не удовлетворяло
его.
— Это дело темное, — сказал он. — Прошу вас,
продолжайте.
— С тех пор прошло два года, и жизнь моя была еще более
одинокой, чем раньше. Но месяц назад один близкий мне человек,
которого я знаю много лет, сделал мне предложение. Его зовут
Армитедж, Пэрси Армитедж, он второй сын мистера Армитеджа из
Крейнуотера, близ Рединга. Мой отчим не возражал против нашего
брака, и этой весной мы должны обвенчаться. Два дня назад в
западном крыле нашего дома начались кое-какие переделки. Была
пробита стена моей спальни, и мне пришлось перебраться в ту
комнату, где скончалась сестра, и спать на той самой кровати,
на которой спала она. Можете себе представить мой ужас, когда
прошлой ночью, лежа без сна и размышляя о ее трагической
смерти, я внезапно услышала в тишине тот самый тихий свист,
который был предвестником гибели сестры. Я вскочила, зажгла
лампу, но в комнате никого не было. Снова лечь я не могла — я
была слишком взволнована, поэтому я оделась и, чуть рассвело,
выскользнула из дому, взяла двуколку в гостинице "Корона",
которая находится напротив нас, поехала в Летерхед, а оттуда
сюда — с одной только мыслью повидать вас и спросить у вас
совета.
— Вы очень умно поступили, — сказал мой друг. — Но все
ли вы рассказали мне?
— Да, все.
— Нет, не все, мисс Ройлотт: вы щадите и выгораживаете
своего отчима.
— Я не понимаю вас...
Вместо ответа Холмс откинул черную кружевную отделку на
рукаве нашей посетительницы. Пять багровых пятен — следы пяти
пальцев — ясно виднелись на белом запястье.
— Да, с вами обошлись жестоко, — сказал Холмс.
Девушка густо покраснела и поспешила опустить кружева.
— Отчим — суровый человек, — сказала она. — Он очень
силен, и, возможно, сам не замечает своей силы.
Наступило долгое молчание. Холмс сидел, подперев руками
подбородок и глядя на потрескивавший в камине огонь.
— Сложное дело, — сказал он наконец. — Мне хотелось бы
выяснить еще тысячу подробностей, прежде чем решить, как
действовать. А между тем нельзя терять ни минуты. Послушайте,
если бы мы сегодня же приехали в Сток-Морон, удалось бы нам
осмотреть эти комнаты, но так, чтобы ваш отчим ничего не узнал.
— Он как раз говорил мне, что собирается ехать сегодня в
город по каким-то важным делам. Возможно, что его не будет весь
день, и тогда никто вам не помешает. У нас есть экономка, но
она стара и глупа, и я легко могу удалить ее.
— Превосходно. Вы ничего не имеете против поездки,
Уотсон?
— Ровно ничего.
— Тогда мы приедем оба. А что вы сами собираетесь делать?
— У меня в городе есть кое-какие дела. Но я вернусь
двенадцатичасовым поездом, чтобы быть на месте к вашему
приезду.
— Ждите нас вскоре после полудня. У меня здесь тоже есть
кое-какие дела. Может быть вы останетесь и позавтракаете с
нами?
— Нет, мне надо идти! Теперь, когда я рассказала вам о
своем горе, у меня просто камень свалился с души. Я буду рада
снова увидеться с вами.
Она опустила на лицо черную густую вуаль и вышла из
комнаты.
— Так что же вы обо всем этом думаете, Уотсон? — спросил
Шерлок Холмс, откидываясь на спинку кресла.
— По-моему, это в высшей степени темное и грязное дело.
— Достаточно грязное и достаточно темное.
— Но если наша гостья права, утверждая, что пол и стены в
комнате крепки, так что через двери, окна и каминную трубу
невозможно туда проникнуть, значит, ее сестра в минуту своей
таинственной смерти была совершенно одна...
— В таком случае, что означают эти ночные свисты и
странные слова умирающей?
— Представить себе не могу.
— Если сопоставить факты: ночные свисты, цыгане, с
которыми у этого старого доктора такие близкие отношения,
намеки умирающей на какую-то ленту и, наконец, тот факт, что
мисс Элен Стоунер слышала металлический лязг, который мог
издавать железный засов от ставни... если вспомнить к тому же,
что доктор заинтересован в предотвращении замужества своей
падчерицы, — я полагаю, что мы напали на верные следы, которые
помогут нам разгадать это таинственное происшествие.
— Но тогда при чем здесь цыгане?
— Понятия не имею.
— У меня все-таки есть множество возражений...
— Да и у меня тоже, и поэтому мы сегодня едем в
Сток-Морон. Я хочу проверить все на месте. Не обернулись бы
кое-какие обстоятельства самым роковым образом. Может быть их
удастся прояснить. Черт возьми, что это значит?
Так воскликнул мой друг, потому что дверь внезапно широко
распахнулась, и в комнату ввалился какой-то субъект
колоссального роста. Его костюм представлял собою странную
смесь: черный цилиндр и длинный сюртук указывали на профессию
врача, а по высоким гетрам и охотничьему хлысту в руках его
можно было принять за сельского жителя. Он был так высок, что
шляпой задевал верхнюю перекладину нашей двери, и так широк в
плечах, что едва протискивался в дверь. Его толстое, желтое от
загара лицо со следами всех пороков было перерезано тысячью
морщин, а глубоко сидящие, злобно сверкающие глаза и длинный,
тонкий, костлявый нос придавали ему сходство со старой хищной
птицей.
Он переводил взгляд то на Шерлока Холмса, то на меня.
— Который из вас Холмс? — промолвил наконец посетитель.
— Это мое имя, сэр, — спокойно ответил мой друг. — Но я
не знаю вашего.
— Я доктор Гримеби Ройлотт из Сток-Морона.
— Очень рад. Садитесь, пожалуйста, доктор, — любезно
сказал Шерлок Холмс.
— Не стану я садиться! Здесь была моя падчерица. Я
выследил ее. Что она говорила вам?
— Что-то не по сезону холодная погода нынче, — сказал
Холмс.
— Что она говорила вам? — злобно закричал старик.
— Впрочем, я слышал, крокусы будут отлично цвести, —
невозмутимо продолжал мой приятель.
— Ага, вы хотите отделаться от меня! — сказал наш гость,
делая шаг вперед и размахивая охотничьим хлыстом. — Знаю я
вас, подлеца. Я уже и прежде слышал про вас. Вы любите совать
нос в чужие дела.
Мой друг улыбнулся.
— Вы проныра!
Холмс улыбнулся еще шире.
— Полицейская ищейка!
Холмс от души расхохотался.
— Вы удивительно приятный собеседник, — сказал он. —
Выходя отсюда, закройте дверь, а то, право же, сильно сквозит.
— Я выйду только тогда, когда выскажусь. Не вздумайте
вмешиваться в мои дела. Я знаю, что мисс Стоунер была здесь, я
следил за ней! Горе тому, кто станет у меня на пути! Глядите!
Он быстро подошел к камину, взял кочергу и согнул ее
своими огромными загорелыми руками.
— Смотрите, не попадайтесь мне в лапы! — прорычал он,
швырнув искривленную кочергу в камин и вышел из комнаты.
— Какой любезный господин! — смеясь, сказал Холмс. — Я
не такой великан, но если бы он не ушел, мне пришлось бы
доказать ему, что мои лапы ничуть не слабее его лап.
С этими словами он поднял стальную кочергу и одним быстрым
движением распрямил ее.
— Какая наглость смешивать меня с сыщиками из полиции!
Что ж, благодаря этому происшествию наши исследования стали еще
