являлись причиной ночных криков о чудовище, про которое
упоминала наша посетительница. Однако пока любые предположения
беспочвенны. Вон там на буфете стоит бутылка хорошего вина и
холодная куропатка. Нам следует немного подкрепиться, прежде
чем отправиться в путь.
Когда экипаж доставил нас к дому, принадлежавшему миссис
Меррилоу, дородная хозяйка скромного уединенного жилища ждала у
распахнутых дверей. Не вызывало сомнений, что ее главным
образом беспокоила перспектива потерять выгодную квартирантку.
Поэтому, прежде чем провести нас наверх, миссис Меррилоу
попросила не говорить и не делать ничего, способного привести к
столь нежелательным последствиям. Успокоив хозяйку, мы
проследовали за ней наверх по лестнице, застеленной недорогим
ковром, и оказались в комнате, где жила таинственная
незнакомка.
Прежде эта женщина держала в неволе диких зверей, а теперь
судьба ее самое превратила в существо, загнанное в клетку.
Миссис Рондер сидела в продавленном кресле, расположенном в
темном углу. Долгие годы бездействия сделали ее фигуру тяжелой,
а ведь наверняка в прежние времена она была очень хороша. Лицо
квартирантки скрывалось за плотной вуалью, опускавшейся до
верхней губы. Открытыми оставались только красивый рот и
изящный подбородок. Да, это была незаурядной красоты женщина. И
голос у нее оказался ровным и приятным.
— Мое имя вам, конечно, знакомо, мистер Холмс, —
произнесла она. — Я знала, что, услышав его, вы непременно
придете ко мне.
— Совершенно верно, мадам. Хотя, право, не понимаю,
откуда вам известно о моем интересе...
— После выздоровления меня допрашивал мистер Эдмундс из
местной полиции. Мне пришлось тогда обмануть его. Возможно,
сказать всю правду было разумней?
— В любом случае скрывать истину нехорошо. Но почему же
вы ее скрыли?
— Потому что от этого зависела судьба другого человека.
Он оказался существом никчемным, я знаю, но мне не хотелось
сознательно губить его. Мы были так близки с ним!
— А разве теперь этого препятствия не существует?
— Да, сэр. Мужчина, о котором я говорю, уже мертв.
— Тогда почему бы сейчас не сообщить полиции все, что вам
известно?
— Я обязана думать еще об одном человеке — о себе.
Публичного скандала и сплетен, которые неминуемо вызовет новое
полицейское разбирательство, мне не вынести. Жить и так
осталось совсем мало. Хочется умереть спокойно. Но в то же
время просто необходимо найти справедливого, рассудительного
человека и доверить ему мою печальную историю, чтобы он смог
все разъяснить, когда меня не станет.
— Вы мне льстите, мадам. Но у меня свои принципы. Не
стану заранее обещать, что после вашего рассказа не сочту своим
долгом передать дело в руки полиции.
— Думаю, этого не потребуется, мистер Холмс. Я достаточно
хорошо изучила ваши методы работы, поскольку на протяжении семи
последних лет слежу за уголовной хроникой. Судьба оставила мне
единственное удовольствие — чтение, и я интересуюсь
практически всем... Итак, рискну рассказать о своей трагедии.
— Мы готовы внимательно выслушать вас.
Женщина подошла к комоду и достала из ящика фотографию.
Человек, изображенный на ней, очевидно, был акробатом.
Настоящий атлет удивительного телосложения, снятый со
скрещенными на могучей груди огромными руками и улыбкой,
пробивающейся сквозь густые усы, — самодовольной улыбкой
мужчины, одержавшего множество побед.
— Это Леонардо, — сказала она. — А это... мой муж.
Второе лицо было ужасным, так явственно выделялись на нем
звериные черты. Такой, как у него, отвратительный рот легко
представить постоянно чавкающим, с пеной ярости на губах. Во
взгляде узких злых глазок ощущалась неприкрытая враждебность,
обращенная на весь мир. Обрюзгшая физиономия, на которой словно
начертано: грубиян, негодяй, чудовище.
— Эти два фото помогут вам, джентльмены, понять историю
бедной цирковой девочки, выросшей на арене. В десять лет я уже
прыгала сквозь обруч, а когда подросла и повзрослела, Рондер
влюбился в меня, если так можно сказать о его низменной
страсти. В недобрый час мы заключили брачный союз, и с того дня
я словно в ад попала. Он стал дьяволом, постоянно мучившим
меня. В цирке все знали, как муж ко мне относился. Бросал меня
ради других женщин. А если я начинала протестовать, связывал
мне руки и ноги и истязал хлыстом. Меня тайком жалели, его
осуждали, но сделать ничего не могли — боялись. Рондер вызывал
у окружающих страх, а когда напивался — в нем просыпалась
кровожадность. Время от времени его судили за оскорбление
действием, угрозы или жестокое обращение с животными, но штрафы
ровно ничего для него не значили: денег у него было много. От
нас ушли лучшие артисты, и авторитет цирка заметно пошатнулся.
Былую славу немного поддерживали только Леонардо, я да наш
клоун, малыш Джимми Григс, который старался, как мог, сохранить
программу, хотя у него тоже не имелось особых поводов для
веселья.
Со временем Леонардо стал все больше и больше входить в
мою жизнь. Вы видели, каким он был. Потом-то я узнала, какая
мелкая душонка скрывалась за великолепной внешностью. Однако по
сравнению с мужем силач казался мне сущим ангелом. Он жалел
меня и помогал, чем мог. В конце концов наши отношения
переросли в любовь — глубокую и страстную, такую, о какой я
лишь мечтала. Муж подозревал нас, но Леонардо был единственным
в цирке человеком, которого он побаивался. И Рондер мстил,
мучая меня больше обычного. Однажды вечером мои крики услышал
Леонардо и прибежал к дверям нашего вагончика. Трагедии тогда
едва удалось избежать, но скоро я и Леонардо, мой любимый
Леонардо, поняли, что иного выхода нет: мой муж должен умереть.
Леонардо обладал ясным умом, он-то и придумал все. Говорю
это не для того, чтобы обвинить сейчас только его. Я готова
была идти с ним на что угодно. Просто на такой план у меня не
хватило бы воображения. Мы... Леонардо изготовил тяжелую
дубинку и на ее свинцовой головке укрепил пять длинных стальных
гвоздей с остриями, торчащими наподобие выпущенных когтей на
львиной лапе. Ею и собирались нанести Рондеру смертельный удар,
а оставленный след свидетельствовал бы о том, что все совершил
лев, которого мы собирались потом выпустить из клетки.
Когда муж и я, по обыкновению, отправились кормить своего
Короля, стояла кромешная тьма. В оцинкованном ведре мы несли
сырое мясо. Леонардо прятался за углом большого фургона, мимо
которого лежал наш путь к клетке. Леонардо замешкался и не
успел нанести удар, когда Рондер проходил рядом с ним. Тогда он
на цыпочках последовал за нами, и я услышала, как его дубинка
проломила мужу череп. Подбежав к клетке, я открыла защелку.
А затем случилось непредвиденное. Вы, вероятно, знаете,
как хорошо чувствуют хищники человеческую кровь. Некий
неведомый нам инстинкт мгновенно сработал. И едва решетчатая
дверь оказалась приоткрытой, зверь выскочил на свободу и в тот
же миг ринулся на меня. Леонардо мог прийти на помощь, но
растерялся и с воплем ужаса бросился прочь. Я видела все своими
глазами. Тут страшные клыки сомкнулись на моем лице. Попыталась
руками оттолкнуть огромную окровавленную пасть и позвать на
помощь, затем услышала, что наш лагерь пришел в движение. От
горячего зловонного дыхания я почти лишилась чувств и уже не
ощущала боли. Смутно помню нескольких подбежавших мужчин. Среди
других там были Леонардо и Григс. Больше в моем сознании не
сохранилось ничего, мистер Холмс. Долгие месяцы прошли в
беспамятстве. Когда же наконец я пришла в себя и увидела в
зеркале свое лицо... о ужас! Что со мной было! Я проклинала
своего Короля за то, что он оставил мне жизнь. Хорошо, что я
имела деньги и могла позволить себе уединенную жизнь. Словно
раненое жалкое животное, я забилась в нору, чтобы ждать своей
смерти. Таков конец Эжени Рондер.
Несчастная женщина завершила свой рассказ, и мы долго
сидели молча. Потом Холмс протянул руку и ободряюще похлопал ее
по плечу с выражением такого участия, которое я редко наблюдал
у него.
— Сочувствую вам, — произнес он. — Судьба обошлась с
вами жестоко. Что же стало потом с Леонардо?
— С тех пор я не виделась с ним, но не осуждала его,
потому что видела, во что превратил меня зверь. Я продолжала
любить, хотя Леонардо, бросив меня в когтях зверя, затем
покинул вообще. И все-таки я не могла отправить его на каторгу.
Поверьте мне, мистер Холмс, вовсе не из страха наказания,
грозившего мне самой. Разве есть что-нибудь более ужасное, чем
существование, подобное моему?
— А теперь он мертв?
— Да, месяц назад утонул во время купания где-то возле
Маргейта. Сообщение о его гибели я прочитала в газете.
— Куда делась его дубинка с пятью когтями? Именно она
является самым, необычным и неповторимым моментом во всей этой
истории.
— Не могу сказать, мистер Холмс.
— Ну, хорошо. Сейчас это не имеет особого значения.
Дело-то уже закрыто.
— Да, — ответила женщина, — теперь дело закрыто
наверняка.
Мы поднялись, чтобы уйти, но что-то в голосе женщины
насторожило Холмса. Он поспешно повернулся к ней.
— Помните, миссис Рондер: жизнь, какой бы она ни была,
прекрасна. Жизнь — это судьба, и от судьбы своей нельзя
отрекаться.
— А кому она нужна, такая жизнь? Или судьба, как вы
говорите.
— Образец терпения, с которым переносят страдания, — сам
по себе полезный урок для нашего беспокойного мира, дорогая
Эжени Рондер.
Ее реакция на эти слова оказалась просто страшной. Она
подняла вуаль и кинулась к свету.
О, это было ужасно! Никакие слова не способны выразить то,
что мы увидели. Прекрасные живые глаза загнанно глядели на нас,
а мы видели лишь безобразные руины на ее некогда прекрасном
лице.
Когда два дня спустя я зашел к своему другу, он с
гордостью указал на небольшой пузырек на каминной полке. Я взял
его в руки. Красивая этикетка, какие бывают на ядах. Открыв
флакон, я почувствовал приятный миндальный запах.
— Синильная кислота, — определил я.
— Именно. Пришла по почте. Записка гласила: "Посылаю Вам
свое искушение. Последую Вашему совету". Думаю, нам не составит
труда угадать имя отправителя, Уотсон.
Артур Конан Дойл.
Пенсне в золотой оправе
Перевод Н. Санникова
Записки о нашей деятельности за 1894 год составляют три
увесистых тома. Должен признаться, что мне трудно выбрать из
этой огромной массы материала случаи, которые были бы наиболее
интересны сами по себе и в то же время наиболее ярко отражали
своеобразный талант моего друга. В нерешительности листаю я
страницы своих записок. Вот ужасный, вызывающий дрожь
отвращения случай про красную пиявку, а вот страшная смерть
банкира Кросби. К этому году относится и трагедия в Эдлтоне и
необычная находка в старинном кургане. Знаменитое дело о
наследстве Смит-Мортимера тоже произошло в это время, и тогда
же был выслежен и задержан Юрэ, убийца на Бульварах, за что
Холмс получил благодарственное письмо от французского
президента и орден Почетного легиона. Все эти случаи
заслуживают внимания читателей, но в целом, мне кажется, ни
один из них не содержит в себе столько интересного, как
происшествие в Йоксли-Олд-плейс. Я имею в виду не только
трагическую смерть молодого Уиллоуби Смита, но также
последующие события, которые представили мотивы преступления в
самом необычном свете.
Однажды вечером в конце ноября (погода была
отвратительная, настоящая буря) мы сидели вместе с Холмсом в
нашей гостиной на Бейкер-стрит. Я углубился в последнее
исследование по хирургии, а Холмс старался прочитать с помощью
сильной лупы остатки первоначального текста на палимпсесте. Мы
молчали, поскольку каждый из нас был всецело погружен в свое
дело. Дождь яростно хлестал в оконные стекла, а ветер с воем
проносился по Бейкер-стрит. Странно, не правда ли? Мы
находились в самом центре города, и произведения рук
человеческих окружали нас со всех сторон на добрые десять миль,
и в то же время — вот вам — мы в плену стихийных сил, для
которых весь Лондон не больше чем холмики крота в чистом поле.
Я подошел к окну и стал смотреть на пустынную улицу. Там и сям
в лужах на мостовой и тротуаре дробились огни уличных фонарей.
Одинокий кэб выехал с Оксфорд-стрит, колеса его шлепали по
лужам.
— Да, Уотсон, хорошо, что в такой вечер нам не надо
никуда выходить, — сказал Холмс, отложив лупу и свертывая
древнюю рукопись. — На сегодня достаточно. От этой работы
очень устают глаза. Насколько я могу разобрать, это всего лишь
счета аббатства второй половины пятнадцатого столетия.
Постойте-ка! Что это значит? — последние слова он произнес,
потому что сквозь вой ветра мы услышали стук копыт, а затем
скрежет колеса о край тротуара. Видимо, кэб, который я увидел в
окно, остановился у дверей дома.
— Что ему надо? — удивился я, увидев, что кто-то вышел
из кэба.
— Что ему надо? Ему надо видеть нас. А нам, мой бедный
Уотсон, надо надевать пальто, шарфы, галоши и все, что придумал
человек на случай непогоды. Постойте-ка! Кэб уезжает! Тогда
есть надежда. Если бы он хотел, чтобы мы поехали с ним, он бы
не отпустил кэб. Придется вам пойти открыть дверь, поскольку
все добропорядочные люди давно уже спят.
Свет лампы в передней упал на лицо нашего полуночного
гостя. И я сразу узнал его. Это был Стэнли Хопкинс, молодой,
подающий надежды детектив, к служебной карьере которого Холмс
проявлял интерес.
— Он дома? — спросил Хопкинс.
— Дома, дома, сэр, — послышался сверху голос Холмса. —
Надеюсь, вы не потащите нас куда-нибудь в такую ночь.
Детектив поднялся наверх. В свете лампы его плащ сверкал,
как мокрая чешуя. Пока Холмс ворошил поленья в камине, я
помогал Хопкинсу разоблачаться.
— Идите сюда, дорогой Хопкинс, и протяните ноги к огню,
— сказал он. — Вот сигара, а у нашего доктора есть чудесная
микстура, содержащая горячую воду и лимон. В такую ночь нет
лучшего снадобья. Что-то очень важное погнало вас из дому в
такую погоду, а?
— Вы не ошиблись, мистер Холмс. Какой у меня сегодня был
день! Вы читали последние новости о йокслийском деле?
— Последние новости, которые я сегодня читал, относятся к
пятнадцатому столетию.
— Ну, это ничего. Сообщение составляет всего один абзац,
да там все переврано так, что вы немного потеряли. Должен вам
сказать, я не сидел, сложа руки. Йоксли находится в Кенте, в
семи милях от Чатама и трех милях от железной дороги. Я получил
телеграмму в три пятнадцать, был в Йоксли в пять, провел
расследование, приехал с последним поездом в Лондон и со
станции Чаринг-Кросс прямо к вам.
— Из чего я могу заключить, что вам не все ясно в этом
деле.
— Не все ясно? Мне ничего не ясно. Такого запутанного
дела у меня никогда не было, а сначала я подумал, что оно
совсем простое и распутать его ничего не стоит. Нет мотива
преступления, мистер Холмс. Вот что не дает мне покоя: нет
мотива! Человек убит, этого отрицать нельзя, но я не могу
понять, кто мог желать его смерти.
Холмс закурил и откинулся в кресле.
— Расскажите, — предложил он.
— Все факты я знаю досконально, — начал Стэнли Хопкинс,
— но я бы хотел понять, что они означают. Несколько лет назад
этот загородный дом, Йоксли-Олд-плейс, был снят одним
человеком, назвавшимся профессором Корэмом. Профессор очень
больной человек. Он то лежит в постели, то ковыляет по дому с
палочкой, а то садовник возит его в коляске по парку. Соседям
он нравится, они к нему заходят, он слывет за очень ученого
человека. Прислуга состоит из пожилой экономки миссис Маркер и
служанки Сьюзен Тарлтон. Они жили в доме с того времени, как
профессор поселился здесь, и репутация у них безупречная.
Профессор пишет какой-то ученый труд. Около года назад он
решил, что ему необходим секретарь. Первые два секретаря не
подошли, но третий, мистер Уиллоуби Смит, молодой человек,
только что окончивший университет, оказался именно таким
секретарем, о каком профессор мечтал. По утрам он писал под
диктовку профессора, а вечером подбирал материал, необходимый
для работы на следующий день. За этим Смитом не замечалось
решительно ничего дурного: ни когда он учился в Аптшнгеме, ни в
Кембридже. Я видел характеристики, из которых явствует, что он
всегда был вежливым, спокойным, прилежным молодым человеком, у
которого не было решительно никаких слабостей. И вот этот
молодой человек умер этим утром в кабинете профессора при
обстоятельствах, которые, бесспорно, указывают на убийство.
Хопкинс замолчал. Ветер гудел, и оконные стекла жалобно
дребезжали под его напором. Холмс и я тоже пододвинулись ближе
к огню, слушая интересное повествование молодого детектива,
которое он излагал нам неторопливо и последовательно.
— Обыщите всю Англию, — продолжал он, — и вы не найдете
более дружного кружка людей, отгороженного от всяких внешних
влияний. Неделями никто из них не выхвдит за ворота. Профессор
погружен в свою работу, и ничего иного для него не существует.
Молодой Смит не был знаком ни с кем из соседей, и образ его
жизни мало чем отличался от образа жизни профессора. У женщин
нет никаких интересов вне дома. Мортимер, который возил
профессора в коляске по парку, — старый солдат на пенсии,
ветеран Крымской войны, человек безупречного поведения. Он жил
не в самом доме, а в трехкомнатном коттедже на другом конце
парка. Больше в усадьбе не было никого. Надо, однако, сказать,
что в ста ярдах от ворот парка проходит Лондонское шоссе на
Чатам. Ворота заперты на щеколду, и постороннему, конечно,
нетрудно проникнуть в парк.
Теперь позвольте мне изложить показания Сьюзен Тарлтон,
поскольку она единственная, кто может сказать что-нибудь об
этой истории. В начале двенадцатого, когда профессор все еще
был в постели (в плПИПю погоду он редко вставал раньше
двенадцати), она вешала занавеси в спальне наверху, окна
которой были по фасаду. Экономка была занята каким-то своим
делом в кухне. Смит работал у себя в комнате наверху; служанка
слышала, как он прошел по коридору и спустился в кабинет,
который находится как раз под спальней, где она вешала
занавеси. Она уверена, что это был мистер Смит, так как она
хорошо знает его быструю, решительную походку. Она не слышала,
как дверь кабинета закрылась, но примерно минуту спустя внизу,
в кабинете, раздался ужасный крик. Это был хриплый,
исступленный вопль, такой странный и неестественный, что было
непонятно, кто кричит: мужчина или женщина. Тут же послышался
глухой удар об пол падающего тела — такой сильный, что
задрожал весь дом, а затем наступила тишина. Несколько
мгновений служанка не могла пошевелиться от ужаса, но затем
собралась с духом и бросилась опрометью вниз по лестнице. Она
распахнула дверь кабинета. Молодой Смит лежал распростертый на
полу. Сперва она не заметила ничего особенного. Она попыталась
поднять его и вдруг увидела кровь, вытекающую из раны на шее
пониже затылка. Рана была очень маленькая, но глубокая, и,
видимо, была задета сонная артерия. Рядом на ковре валялось
орудие преступления: нож с ручкой из слоновой кости и
негнущимся лезвием для срезания восковых печатей — такие часто
украшают старинные письменные приборы. Он постоянно лежал у
профессора на столе.
Служанка решила, что Смит мертв, но когда она плеснула ему
в лицо водой из графина, он на миг открыл глаза. "Профессор, —
пробормотал он, — это была она". Служанка готова поклясться,
что это его точные слова. Несчастный отчаянно пытался сказать
что-то еще, поднял было правую руку. Но она тут же упала, и он
больше не шевелился.
Затем в комнату вбежала экономка. Но последних слов Смита
она не слышала. Оставив у тела Сьюзен, она поспешила к
профессору. Тот сидел в постели. Он был страшно взволнован, он
тоже слышал крик и понял, что в доме произошло несчастье.
Миссис Маркер готова показать под присягой, что профессор был в
ночной пижаме, да он и не мог одеться без Мортимера, которому
было приказано прийти в двенадцать. Профессор заявил, что он
слышал где-то в глубине дома крик, и это все, что ему известно.
Он не знает, как объяснить слова секретаря: "Профессор, это
была она". Вероятно, это был бред. По мнению профессора, у
Смита не было ни одного врага, и он теряется в догадках, какие
могут быть мотивы убийства. Прежде всего профессор послал
садовника Мортимера за полицией. А затем констебль вызвал меня.
Ничего в доме не трогали, пока я не приехал, и было
строго-настрого приказано, чтобы никто не ходил по тропинкам,
ведущим к дому. Да, мистер Шерлок Холмс, это был прекрасный
случай для применения на практике ваших теорий. Все было для
этого налицо.
— Кроме Шерлока Холмса, — сказал мой друг чуть
язвительно. — Хорошо, а теперь давайте послушаем, что вы там
сделали.
— Прежде всего, мистер Холмс, прошу вас, взгляните на
план расположения комнат. Вы получите представление о том, где
находится кабинет профессора и другие комнаты, и вам легче
будет следить за моим рассказом.
Он развернул план и расстелил у Холмса на коленях. Я встал
сзади Холмса и тоже стал его рассматривать.
— Это, конечно, набросок, я изобразил только то, что
существенно для дела. Остальное вы увидите позже сами.
Предположим, что убийца проник в дом извне. Но как? Ясно, что
он прошел через парк по аллее и проник в дом с черного хода,
откуда легко попасть в кабинет. Любой другой путь очень сложен.
Скрыться преступник мог только тем же путем, поскольку два
других возможных пути отступления были отрезаны. Один —
Сьюзен, она бежала на шум по лестнице. Другой ведет в спальню
профессора. Естественно, что все внимание я обратил на аллею в
парке. Незадолго до этого шел дождь, земля размокла, и следы на
ней должны быть видны вполне отчетливо.
Я осмотрел тропинку и понял, что имею дело с осторожным и
опытным преступником. Никаких следов на аллее не оказалось! Но
зато кто-то прошел по газону, чтобы не оставить следов на земле
Ясных отпечатков тоже не было, но трава была примята, значит,
по ней кто-то прошел. Это мог быть только убийца: ни садовник,
да и вообще никто из домашних не ходил утром в этом месте, а
ночью шел дождь.
— Одну секунду, — прервал его Холмс. — А куда ведет эта
аллея?
— На шоссе.
— Сколько надо идти по ней, чтобы выйти на шоссе?
— Ярдов сто.
— Допустим, у самых ворот на этой аллее были следы. Вы
уверены, что вы бы заметили их?
— К сожалению, в этом месте аллея вымощена кирпичом.
— Ну, а на шоссе?
— И на шоссе никаких следов. Оно все покрыто лужами.
— Ну и ну! А скажите судя по следам на траве, человек шел
к дому или, наоборот, от дома?
— Этого я не могу сказать. У следов не было определенных
очертаний.
— Следы большой ноги или маленькой?
— Тоже нельзя сказать.
Холмс прищелкнул языком Его лицо выражало досаду.
— Дождь все еще хлещет, и ветер не затихает, — сказал
он. — Расшифровать эти следы может оказаться потруднее, чем
древнюю рукопись! Ну что ж, ничего не поделаешь. Итак, Хопкинс,
вы обнаружили, что ничего не обнаружили. Что же вы после этого
предприняли?
— Я не считаю, что я ничего не обнаружил, мистер Холмс.
Во-первых, я обнаружил, что кто-то проник в дом извне. Затем я
исследовал пол коридора. На полу лежит кокосовая циновка, и на
ней нет никаких следов. Затем я двинулся в кабинет. Мебели в
кабинете почти нет, если не считать огромного письменного стола
с секретером. Боковые ящики секретера были открыты, средний —
закрыт на ключ. Боковые ящики, по-видимому, никогда не
запирались, и в них не было ничего ценного. В среднем ящике
хранились важные бумаги, но они остались на месте. Профессор
уверял меня, что ничего не пропало. Ясно, что грабеж не был
целью преступления. Затем я осмотрел тело убитого. Оно лежало
чуть левее письменного стола — взгляните на мой чертежик. Рана
на правой стороне шеи и нанесена сзади. Ясно, что он не мог
нанести ее сам.
[Image]
— Если только он не упал на нож, — сказал Холмс.
— Совершенно верно. Мне это тоже пришло в голову. Но ведь
нож лежал на расстоянии нескольких футов от тела. Значит,
молодой человек не упал на нож. Затем обратите внимание на
последние слова убитого. И, наконец, в его правой руке была
зажата очень важная вещественная улика.
Хопкинс извлек из кармана бумажный пакетик. Он развернул
его и вытащил пенсне в золотой оправе. С одной стороны к пенсне
был прикреплен двойной черный шелковый шнурок. Оба конца его
были оборваны.
— У Смита было прекрасное зрение, — сказал Хопкинс. —
Значит, он сорвал это пенсне с лица убийцы.
Шерлок Холмс взял пенсне и осмотрел его с величайшим
вниманием и интересом. Затем он надел пенсне себе на нос,
попытался читать, подошел к окну и взглянул на ближайшие дома,
затем снял пенсне и опять тщательно осмотрел его, держа близко
от лампы, удовлетворенно засмеялся, сел за стол и написал
несколько строчек на клочке бумаги, которую он протянул
Хопкинсу.
— Вот самое лучшее, что я могу сделать для вас, — сказал
он. — Это, наверное, поможет.
Удивленный детектив прочел записку вслух.
"Разыскивается дама, хорошо одетая и проживающая в
респектабельном доме или квартире. У нее толстый, мясистый нос
и близко посаженные глаза. Она морщит лоб, близоруко щурится,
и, вероятно, у нее сутулые плечи. Есть данные, что в течение
последних нескольких месяцев она, по крайней мере, дважды
обращалась к оптику. Поскольку в ее пенсне необычайно сильные
стекла, а оптиков не так уж много, разыскать ее будет
нетрудно".
Заметив на наших лицах удивление, Холмс улыбнулся.
— Все это очень просто, — сказал он. — Трудно найти
предмет, который позволял бы сделать больше выводов, чем очки
или пенсне, особенно с такими редкими стеклами. Откуда я
заключил, что пенсне принадлежит женщине? Обратите внимание,
какая изящная работа. Кроме того, я помнил слова убитого. Что
же касается ее респектабельности и туалета, то и это просто:
оправа дорогая, из чистого золота, и трудно себе представить,
чтобы дама, носившая такое пенсне, была бы менее респектабельна
во всех других отношениях. Наденьте пенсне, и вы увидите, что
оно не будет держаться у вас на носу. Значит, у этой дамы нос
весьма широк. Такой нос — обычно короткий, мясистый, хотя есть
целый ряд исключений, вот почему я не настаиваю на этой
подробности в своем описании. У меня довольно узкое лицо, и тем
не менее, когда я надеваю пенсне, я вижу, что мои глаза
расставлены шире, чем стекла. Другими словами, глаза у этой
дамы близко посажены. Обратите внимание, Уотсон, что стекла
вогнутые и чрезвычайно сильные. Когда женщина так плохо видит,
это непременно должно сказаться на ее облике. Я имею в виду
морщины на лбу, привычку щуриться, сутулые плечи.
— Понимаю, — сказал я. — Но почему вы решили, что дама
дважды посещала оптика?
Холмс взял пенсне.
— Обратите внимание, что зажимы с внутренней стороны
покрыты пробкой, чтобы меньше давить на кожу. Одна пробковая
прокладка бледнее и немножко стерта, другая совершенно новая.
Очевидно, что новая надета недавно. Но и старая прокладка
положена всего несколько месяцев назад. А так как обе прокладки
одинаковые, я заключаю, что дама дважды чинила пенсне в одном и
том же месте.
— Поразительно! — закричал Хопкинс. — Только подумать,
что все эти данные были у меня в руках, а я ни о чем не
догадался! Правда, у меня было намерение обойти лондонских
оптиков.
— Обойдите обязательно. А сейчас расскажите, что вам еще
известно об этом деле.
— Больше ничего, мистер Холмс. Теперь мне кажется, что вы
знаете не меньше меня, а возможно, и больше! Мы выясняли, не
появлялся ли какой-нибудь незнакомый человек на станции или на
ближайших дорогах. Никто, видимо, не появлялся. Что меня
окончательно сбивает с толку — это полнейшее отсутствие
мотивов преступления. Даже никакого намека!
— В этом я не могу вам помочь! Но, я полагаю, вы хотите,
чтобы мы завтра отправились с вами на место преступления.
— Если это вас не очень затруднит, мистер Холмс. В шесть
часов утра от вокзала Чаринг-Кросс отходит поезд на Чатам, и мы
должны быть в Йоксли в начале девятого.
— Хорошо, мы поедем этим поездом. У вашего дела есть
некоторые любопытные подробности, и мне хотелось бы изучить его
более основательно. Но сейчас уже за полночь, а нам надо хоть
несколько часов поспать. Я вас устрою вот на этом диване перед
камином. Утром я на спиртовке сварю кофе, и двинемся в путь.
Утром ветер утих. Негреющее солнце поднималось над
мрачными болотами в поймах Темзы. Унылые просторы реки навсегда
соединены в моей памяти с преследованием островитянина с
Андаманов на заре нашей деятельности. После долгого и
утомительного путешествия мы вышли на маленькой станции в
нескольких милях от Чатама. Пока запрягали лошадь в местной
гостинице, мы наскоро позавтракали и поэтому, явившись в
Йоксли, сразу взялись за дело. Полицейский встретил нас у ворот
парка.
